Невозможно описать, с каким презрением, гадливостью и омерзением жена Мак-Грегора глядела на несчастного, который молил о жалком благе — существовании.
— Я позволила бы тебе жить, — сказала она, — если б жизнь была для тебя таким же тяжелым, изнурительным бременем, как для меня, как для каждой благородной и высокой души. Но ты, жалкий червь, ты ползал бы в этом мире, нечувствительный к его мерзостям, к его неизбывным бедствиям, к постоянному росту преступлений и горя; ты способен жить и наслаждаться в то время, как благородные гибнут из-за предательства, а злодеи без роду и племени наступают пятой на шею храбрым и родовитым; ты способен наслаждаться, как собака мясника на бойне, жирея на требухе, когда вокруг уничтожают потомков древнейших и лучших родов! Нет, я не дам тебе жить и наслаждаться такими радостями! Ты умрешь, подлая собака, прежде чем вон то облако пройдет по солнцу.
Она отдала короткий приказ на гэльском языке своим приближенным, и двое из них тотчас же схватили распростертого на земле пленника и потащили его к выступу скалы, нависшей над водой. Пленник испускал самые пронзительные, жуткие крики, какие только может исторгнуть страх, — да, я могу назвать их жуткими, потому что долгие годы они преследовали меня во сне! Когда убийцы или палачи — назовите их, как хотите, — поволокли его к месту казни, он даже в эту страшную минуту узнал меня и прокричал свои последние членораздельные слова:
— О мистер Осбальдистон, спасите меня! Спасите!
Я был так потрясен этим зрелищем, что не мог отказаться от попытки заступиться за несчастного, хотя и сам с минуты на минуту ждал для себя той же участи. Но, как и следовало ждать, мое вмешательство было сурово отклонено. Одни из горцев крепко держали несчастного, другие, завернув в плед большой, тяжелый камень, прикручивали его к шее Морриса, третьи поспешно стаскивали с него одежду. Полуголого и связанного, они швырнули его в озеро, достигавшее здесь двенадцати футов глубины, — и громкие возгласы мстительного торжества не могли заглушить его последний предсмертный крик, страшный вопль смертельной тоски. Тело с плеском разбило темно-синюю воду, и горцы, держа наготове секиры и мечи, некоторое время следили, как бы их жертва, освободившись от груза, привязанного к ней, не выбралась на берег. Но узел был затянут надежно: несчастный пошел ко дну, вода, взвихренная его падением, тихо сомкнулась над ним, — и единица жизни человеческой, о которой он так страстно молил, была навсегда скинута со счетов.
Глава XXXII
…До наступленья тьмы
Он должен быть отпущен на свободу,
Иль, если месть горит, как рана, в сердце
И сила есть в руке ее свершить, —
Земля застонет ваша.
Не знаю почему, но единичный акт насилия и жестокости сильнее действует на наши нервы, чем картины массового уничтожения. В этот день я видел, как в бою пало несколько моих храбрых соотечественников, и мне казалось, что им выпал этот жребий, так же как мог бы он выпасть и другому человеку; и сердце мое хотя и сжималось от жалости, но не леденело от ужаса, с каким наблюдал я, как несчастного Морриса хладнокровно предают смерти. Я взглянул на мистера Джарви и прочел на его лице те же чувства, какие были написаны на моем. Он не в силах был до конца подавить свой ужас и тихим отрывистым шёпотом ронял слова:
— Заявляю протест против этого дела, как против кровавого, жестокого убийства. Безбожное дело! Бог воздаст за него должным образом в должный час.
— Так вы не боитесь последовать той же дорогой? — сказала воительница, остановив на нем смертоносный взгляд, каким ястреб глядит на облюбованную им добычу.
— Родственница! — сказал олдермен. — Ни один человек не захочет по доброй воле обрезать нить своей жизни раньше, чем отмеренная ему пряжа отработается на станке. Мне, если я останусь жив, надо сделать на земле еще немало дел — общественных и личных, в интересах городского совета и в собственных своих интересах; и потом, конечно, есть люди, которых я должен обеспечить, — например, бедную Матти: она сирота и приходится дальней родственницей лэрду Лиммерфилду. Так что, когда всё это сложишь конец к концу… право, всё, что есть у человека, он отдаст за жизнь.
— А если я отпущу вас на свободу, — сказала властная леди, — как тогда назовете вы расправу с этой английской собакой?
— Ух! ух!.. гм! гм! — произнес судья, тщательно прочищая горло. — Я постарался бы говорить о ней как можно меньше — меньше скажешь слов, скорее справишь дело.
— А если бы вам пришлось предстать пред лицом того, что вы именуете правосудием, — продолжала она свой допрос, — что сказали бы вы тогда?
Олдермен повел глазами в одну сторону, потом в другую, как будто задумал ускользнуть; потом ответил тоном человека, который, видя, что отступление невозможно, решает принять бой и дать отпор неприятелю:
— Вы, я вижу, хотите припереть меня к стене. Но скажу вам прямо, родственница, я привык говорить всегда в согласии со своею совестью; и хотя ваш муж (очень жаль, что его здесь нет, — было бы лучше и для него и для меня), хотя ваш муж, как и этот бедный горец, бездельник Дугал, мог бы вам подтвердить, что Никол Джарви умеет не хуже всякого другого смотреть сквозь пальцы на ошибки друзей, — всё же скажу вам, родственница, никогда мой язык не произнесет того, чего нет в моих мыслях; я скорей соглашусь лежать рядом с ним на дне озера, чем признать, что несчастный был убит по закону, — хотя, я думаю, вы единственная женщина в Горной Стране, позволяющая себе грозить подобной казнью родственнику своего мужа, и не дальнему, а всего в четвертом колене.
Возможно, что твердый тон, принятый олдерменом в его последней речи, мог скорее подействовать на каменное сердце его родственницы, чем тон заискивания, каким он говорил с ней до сих пор: так драгоценный камень можно резать сталью, хотя более мягкому металлу он не поддается. Елена Мак-Грегор велела поставить нас обоих пред собой.
— Ваше имя, — обратилась она ко мне. — Осбальдистон? Так назвала вас та собака, чьей смерти вы только что были свидетелем.
— Да, мое имя Осбальдистон, — был мой ответ.
— Рэшли Осбальдистон, не так ли? — продолжала она.
— Нет, Фрэнсис.
— Но вы знаете Рэшли Осбальдистона? Он ваш брат, если я не ошибаюсь, или во всяком случае ваш родственник и близкий друг.
— Родственник, да, — возразил я, — но не друг. Мы недавно сошлись с ним в поединке, и нас разнял человек, который, как я понимаю, является вашим мужем. Кровь моя еще не обсохла на шпаге Рэшли, и рана на моем боку еще свежа. У меня нет причин называть его другом.
— В таком случае, — отвечала она, — если вы не замешаны в его интриги, вы можете спокойно отправляться в лагерь Гарсхаттахина, не опасаясь, что вас задержат, и передать ему несколько слов от жены Мак-Грегора.
Я ответил, что у милиции, по-моему, нет разумных поводов меня задерживать, что у меня, со своей стороны, нет причин бояться ареста и что если возлагаемая на меня миссия посла обеспечит неприкосновенность моему другу и моему слуге, попавшим в плен вместе со мною, я готов немедленно отправиться в путь. Пользуясь случаем, я добавил, что приехал в эти края по приглашению ее супруга, обещавшего мне свою помощь в одном важном для меня деле, и что мой друг, мистер Джарви, приехал со мной ради той же цели.
— И я очень жалею, что в сапоги мистера Джарви не было налито кипятку, когда он их натягивал, собираясь в такую дорогу, — прервал меня олдермен.
— Узнаю вашего отца, — сказала, обратившись к сыновьям Елена Мак-Грегор, — в том, что сообщает нам молодой англичанин. Мак-Грегор умен, пока на голове у него шапка горца, а в руке палаш; но стоит ему сменить тартан на городское сукно, как он непременно ввяжется в жалкие интриги горожан и становится опять — после всего, что он выстрадал! — их посредником, их орудием, их рабом.
— Добавьте, сударыня: их благодетелем, — сказал я.
— Пусть так, — сказала она, — но это самое презренное наименование среди всех других, потому что мой муж неизменно сеял семена благодеяний, а пожинал самую черную неблагодарность. Однако довольно об этом. Итак, я велю проводить вас до сторожевых постов неприятеля; вы спросите начальника и передадите ему от меня, Елены Мак-Грегор, такое сообщение: если они тронут хоть волос на голове Мак-Грегора и если не отпустят его на свободу в течение двенадцати часов, то в Ленноксе не останется ни одной леди, которой не пришлось бы, прежде чем наступит рождество, оплакать смерть дорогого человека; не будет фермера, который не горевал бы над спаленным амбаром и пустым коровником; не будет ни одного лэрда или сына лэрда, который вечером склонял бы голову на подушку в спокойной уверенности, что доживет до утра. А для начала, как только истечет срок, я пришлю им этого глазговского олдермена, этого английского капитана и всех остальных моих пленников, завернутыми в плед и рассеченными на столько кусков, сколько клеток в тартане.
Когда она договорила, капитан Торнтон, стоявший неподалеку и слышавший ее слова, добавил хладнокровно:
— Передайте командующему привет от меня — привет от капитана Торнтона из гренадерского полка, и скажите, чтоб он исполнял свой долг и охранял пленника, нисколько не думая обо мне. Если я оказался так глуп, что позволил коварным горцам заманить меня в засаду, у меня хватит разума умереть за свою оплошность, не опозорив мундира. Мне только жаль моих несчастных соратников, — добавил он, — попавших в руки этих палачей.
— Тш, тш! — остановил его олдермен. — Вам что, жизнь надоела? Передайте и от меня поклон старшему офицеру, мистер Осбальдистон, — поклон от олдермена Никола Джарви, члена глазговского городского совета, каковым был в свое время и мой отец, покойный декан, — и скажите ему, что тут несколько почтенных граждан попали в беду и ждут еще худших бед и что для общего блага будет лучше всего, если он предоставит Робу вернуться в свои горы как ни в чем не бывало. Тут уже совершилось одно нехорошее дело, но поскольку оно коснулось главным образом акцизника — не стоит подымать шум по пустякам.