Сумерки уже почти сменились темнотою ночи; на этом берегу Форта всадников оставалось немного или вовсе ни одного, а те, что перебрались уже через реку, давно ускакали, и я слышал только отдаленный стук копыт и протяжный, заунывный голос труб, который разносился по лесам, созывая отставших. Итак, я оказался здесь один и в довольно затруднительном положении: у меня не было лошади, а бурное течение реки, взвихренной после суматохи, которая недавно разыгралась в ее русле, и казавшейся еще мутнее в неверном и тусклом свете месяца, отнюдь не привлекало пешехода, который не привык переходить реки вброд и только что видел, как всадники при этой опасной переправе барахтались, погрузившись в воду до луки седла. Оставаясь же на этом берегу, я был вынужден после всех волнений истекшего дня и предыдущей ночи провести новую наступающую ночь al fresco,[230] на склоне одной из шотландских гор.
После минутного раздумья я сообразил, что Эндру Ферсервис, переправившийся через реку с остальными слугами, бесспорно последует своей дерзкой и наглой привычке всегда соваться вперед и не преминет удовлетворить любознательность герцога или других влиятельных лиц относительно моего звания и положения в обществе; значит, мне не было нужды, во избежание каких-либо подозрений, спешить на ночную стоянку герцога, подвергаясь опасности утонуть в реке или, — даже если мне удалось бы благополучно выбраться на берег, — не нагнав эскадрон, сбиться с пути и, наконец, погибнуть понапрасну от шашки какого-нибудь отставшего ополченца, который решит, что такой молодецкий подвиг послужит оправданием его запоздалой явке. Поэтому я решил повернуть обратно к той корчме, где я провел минувшую ночь. Приверженцев Роб Роя мне нечего было опасаться: он был теперь на свободе, и я не сомневался, что в случае встречи с кем-либо из его удальцов сообщение о побеге их вождя обеспечит мне покровительство. К тому же, вернувшись, я тем самым покажу, что не имел намерения покинуть мистера Джарви в его затруднительном положении, в которое он, в сущности, попал из-за меня. И, наконец, только в этих краях я надеялся узнать что-либо о Рэшли и о бумагах моего отца, — а ведь это и было основной целью путешествия, столь осложнившегося опасными приключениями. Итак, я оставил всякую мысль о том, чтобы ночью переправляться через Форт и, обратившись спиной к Фрусскому броду, тихо побрел к деревне Аберфойл.
Резкий ветер, временами напоминавший о себе шумным свистом и морозным дыханьем, разогнал облака, которые иначе застряли бы на всю ночь в долине, и, хотя не мог окончательно рассеять туман, сбил его в расплывчатые массы самой разнообразной формы, которые то повисали на вершинах гор, то заполняли густыми и широкими полосами глубокие лощины там, где глыбы камня составной породы, или брекчии, сорвавшись некогда с утесов, стремительно скатывались в долину, оставляя на своем пути расщелину, схожую с иссохшим руслом потока. Месяц, стоявший теперь высоко, весело поблескивал в холодном воздухе и серебрил излучины реки и горные пики и кручи, покрытые туманом, меж тем как лунные лучи, казалось, поглощались белым покровом тумана там, где он лежал густой и плотный, а более легким и слоистым его полосам придавали какую-то дымчатую прозрачность, напоминавшую тончайшее покрывало из серебряной кисеи. Как ни затруднительно было мое положение, это романтическое зрелище и живительное действие морозного воздуха поднимали мой дух и бодрили меня. Мне хотелось отбросить заботу, пренебречь опасностью, и я невольно начал насвистывать в такт своим шагам, которые должен был ускорить из-за холода. И я почувствовал, что пульс жизни бьется во мне более гордо и полно по мере того, как крепнет вера в собственные силы, мужество и находчивость. Я был так занят своими мыслями и теми чувствами, которые они возбуждали, что не слышал, как сзади меня нагоняли два всадника, пока они не поровнялись со мною, один слева, другой справа, и левый, осадив своего коня, не обратился ко мне по-английски:
— Го-го, приятель, куда так поздно?
— Ужинать и ночевать в Аберфойл, — ответил я.
— Дорога в горах свободна? — спросил он тем же повелительным тоном.
— Не знаю, — ответил я. — Увижу, когда приду. Однако, — добавил я, вспомнив об участи Морриса, — если вы англичане, советую вам, пока не рассвело, повернуть назад: в этих краях возникли волнения, и, мне думается, чужеземцу здесь не совсем безопасно.
— Королевские солдаты отступили, не так ли? — был ответ.
— Отступили, и один отряд с офицером во главе разбит и захвачен в плен.
— Вы в этом уверены? — спросил всадник.
— Так же как в том, что слышу ваш голос, — ответил я. — Я был невольным свидетелем сраженья.
— Невольным? — продолжал вопрошавший. — Вы не приняли в нем участия?
— Разумеется, нет, — отвечал я. — Я был арестован королевским офицером.
— По какому подозрению? и кто вы такой? как ваше имя? — продолжал он.
— Право, сэр, не понимаю, — был мой ответ, — почему я должен отвечать на столько вопросов незнакомому человеку. Я сообщил достаточно, чтобы осведомить вас, в какую опасную и неспокойную местность вы направляетесь. Если вы решите продолжать путь — ваше дело; я не спрашиваю вас о вашем имени и занятиях, и вы меня очень обяжете, если не будете спрашивать меня о моих.
— Мистер Фрэнсис Осбальдистон, — произнес второй всадник, и звук его голоса отозвался дрожью в каждом моем нерве, — не должен насвистывать свои любимые мелодии, если хочет остаться неузнанным.
И Диана Вернон — потому что не кем другим, как ею, были брошены из-под капюшона эти слова, — весело меня передразнивая, просвистела вторую часть моей песенки.
— Боже милостивый! — воскликнул я, как громом пораженный. — Вы ли это, мисс Вернон? В таком месте, в такой час, в такой беззаконной стране, в таком…
— В таком мужском костюме, хотите вы сказать? Но что поделаешь? Философия несравненного капрала Нима[231] оказывается наимудрейшей: «Как можно, так и нужно»; pauca verba.[232]
Пока она это говорила, я старался при необычно ярком свете месяца разглядеть внешность ее спутника; нетрудно понять, что встреча в таком уединенном месте с мисс Вернон, совершающей путешествие под покровительством только одного джентльмена, — не могла не возбудить во мне ревности и удивления. Всадник не обладал низким, мелодическим голосом Рэшли — его голос был более высок и звучал повелительней; к тому же, он, даже сидя в седле, был заметно выше ростом, чем тот, кого я больше всех ненавидел и опасался. Своим обращением незнакомец не напоминал мне также никого из прочих моих кузенов, — оно отмечено было тем неуловимым тоном, той манерой, по которым с первых же немногих слов узнается умный и хорошо воспитанный человек.
Но незнакомец, пробудивший во мне тревогу, казалось желал уклониться от моего любопытства.
— Диана, — сказал он ласково и властно, — передай своему родственнику его собственность, и не будем терять здесь времени.
Мисс Вернон между тем извлекла небольшой сверток и, наклонившись ко мне с седла, сказала тоном, в котором старанье говорить в обычной для нее шутливой и легкой манере боролось с более глубоким и серьезным чувством:
— Вы видите, дорогой кузен, я рождена для роли вашего ангела-хранителя. Рэшли был принужден вернуть награбленное; и если бы мы прошлой ночью прибыли, как полагали, в названную деревню Аберфойл, я нашла бы какого-нибудь шотландского сильфа,[233] который принес бы вам на крыльях этот залог коммерческого процветания. Но на моем пути вставали великаны и драконы, а в наши дни странствующие рыцари и девицы, при всей своей отваге, не должны, как встарь, подвергать себя излишним опасностям. А вы, милый кузен, кажется только к этому и стремитесь.
— Диана, — сказал ее спутник, — позволь мне еще раз напомнить, что час не ранний, а нам еще далеко до дома.
— Сейчас, сэр, сейчас. Вспомните, — добавила она со вздохом, — как недавно приучилась я владеть собой; я еще не передала кузену пакет… и не распрощалась с ним… навек… Да, Фрэнк, — сказала она, — навек! Пропасть лежит между нами — гибельная пропасть. Вы не должны следовать за нами туда, куда мы идем, вы не должны участвовать в том, что мы делаем. Прощайте! Будьте счастливы!
Когда она еще ниже склонилась в седле на своем шотландском пони, ее лицо — быть может, не совсем нечаянно — коснулось моего. Она сжала мне руку, и слеза, дрожавшая на ее реснице, скатилась не на ее щеку, а на мою. То было незабываемое мгновение — невыразимо горестное и вместе с тем исполненное радости, глубоко успокоительной и действующей так, точно сейчас должны открыться все шлюзы сердца. Но всё же это продолжалось лишь мгновение; тотчас же совладав с чувством, которому невольно поддалась, Диана Вернон сказала спутнику, что готова следовать за ним, и, пустив коней резвой рысью, они вскоре были уже далеко от меня.
Видит небо, не равнодушие налило мои руки и язык такой свинцовой тяжестью, что я не мог ни ответить мисс Вернон на ее несмелую ласку, ни отозваться на ее прощальный привет. Слово хоть и подступило к языку, но, казалось, застряло в горле, как роковое «виновен», когда подсудимый, произнося это слово на суде, знает, что за ним должен последовать смертный приговор. Неожиданность встречи и горе разлуки ошеломили меня. Я стоял в оцепенении с пакетом в руке и глядел вслед всадникам, словно стараясь сосчитать искры, летевшие из-под копыт. Я всё продолжал глядеть, когда их не стало видно, прислушивался к цоканью подков, когда последний его отголосок давно уже замер в моих ушах. Наконец слёзы хлынули из моих глаз, остекленевших от напряжения в старании видеть невидимое. Я машинально отирал эти слёзы, едва сознавая, что они текут; но они лились всё обильней. Я чувствовал, как что-то сдавило мне горло и грудь — histerica passio