[234] несчастного Лира; и, сев у дороги, я расплакался самыми горькими слезами, первыми со времени моего детства.
Глава XXXIV
Дангл. Ей-богу, мне кажется, толкователя труднее понять, чем автора.
Едва только я дал волю чувствам, как тотчас же устыдился своей слабости. Я напомнил себе самому, что с некоторых пор, когда образ Дианы Вернон вторгался в мои мысли, я старался видеть в ней друга, о счастье которого я буду всегда заботиться, но с которым не могу в дальнейшем часто общаться. Однако почти нескрываемая нежность ее прощанья и романтизм нашей нечаянной встречи в таком месте, где я меньше всего мог ее ожидать, меня ошеломили. Но я быстро пришел в себя и, не давая себе времени обстоятельно разобраться в своих побуждениях, направился дальше по той же дороге, на которой мне явилось мое неожиданное видение.
Я не преступаю, подумалось мне, ее запрета, так трогательно выраженного, — я просто продолжаю свое путешествие по единственной открытой дороге. Если мне и удалось получить обратно бумаги отца, на мне еще лежит долг позаботиться о своем друге-шотландце, попавшем из-за меня в беду. И помимо всего прочего — где еще могу я найти пристанище на ночь, если не на постоялом дворе в Аберфойле? Им тоже придется там заночевать, потому что путешественникам на утомленных конях немыслимо было бы следовать дальше. Что ж, если так, мы встретимся снова — в последний раз быть может; но я ее увижу, я услышу ее голос… узнаю, кто счастливец, который властвует над нею как супруг. Узнаю, не могу ли чем-либо помочь ей в ее трудностях или еще как-либо выразить ей свою благодарность за ее великодушие… за ее бескорыстную дружбу. Так рассуждал я, прикрывая всеми благовидными предлогами, какие приходили мне на ум, свое страстное желание еще раз повидаться и побеседовать с Дианой, как вдруг кто-то дружески положил мне руку на плечо, и гортанный голос горца, нагнавшего меня в пути, хотя я шел быстрым шагом, произнес:
— Славная ночка, мистер Осбальдистон; перед этим мы виделись с вами в сумеречный час.
Я не мог не узнать по речи Мак-Грегора; он скрылся от преследованья врагов и теперь спешил в родные горы, к своим соратникам. Ему удалось даже раздобыть оружие — может быть, в доме какого-нибудь тайного своего приверженца, — он держал на плече мушкет, а за поясом были у него неизменный палаш и кинжал горца. Вряд ли в обычном состоянии духа мне приятно было бы встретиться наедине в поздний час с таким человеком; хоть я и привык думать о Роб Рое как о друге, но, должен сознаться, при звуке его голоса у меня всегда холодела кровь. Говор горцев звучит гулко и глухо благодаря преобладанию в их языке гортанных согласных, и они обычно сильно подчеркивают ударения. В эту национальную особенность речи Роб Рой вкладывал какую-то жестокую бесстрастность интонации, свойственную человеку, который ни перед чем не содрогнется, ничему не удивится, ничем не взволнуется, хотя бы перед ним происходили события самые страшные, самые неожиданные, самые горестные. Привычка к опасности при неограниченной вере в собственную проницательность и силу, закалила его против страха, а трудная, полная ошибок и опасностей жизнь отверженца если не убила в нем окончательно сострадания к людям, то всё же должна была его притупить. И не надо забывать, что я совсем недавно наблюдал, как его люди учинили жестокую расправу над невооруженным и молившим о пощаде заложником.
Но таково было мое душевное состояние, что я рад был даже и обществу предводителя разбойников, потому что оно могло отвлечь меня от слишком напряженных и мучительных мыслей и давало мне тень надежды, что я получу от него путеводную нить в том лабиринте, куда меня завлекла судьба. Поэтому я сердечно ответил на его приветствие и поздравил его с успешным побегом при таких обстоятельствах, когда побег казался невозможным.
— Да, — сказал он, — от горла до ивовой лозы[236] так же далеко, как от губ до чарки. Но опасность была для меня не так велика, как могло показаться вам, чужеземцу в этой стране. Среди тех, кому поручено было схватить меня, держать под охраной и поймать, когда я бежал, добрых пятьдесят процентов, как сказал бы мой кузен Никол Джарви, вовсе не желали, чтоб я был схвачен, задержан или пойман; а из остальных пятидесяти процентов половина боялась меня трогать; так что в действительности против меня выступало не пятьдесят или шестьдесят человек, а в четыре раза меньше.
— Мне кажется, и этого довольно, — заметил я.
— Да как вам сказать… — отвечал он, — одно я знаю: если бы все мои враги из их отряда вышли в поле перед Аберфойлом сразиться со мной на палашах, я бы их уложил всех поочередно.
Затем он стал расспрашивать меня о моих злоключениях в его стране и от души посмеялся над моим рассказом о драке в гостинице и о подвигах почтенного олдермена с раскаленной кочергой.
— Честь и слава городу Глазго! — воскликнул он. — Будь я проклят, как Кромвель,[237] если пожелаю увидеть что-нибудь забавней того, как мой кузен Никол Джарви подпаливает плед Ивераха, точно баранью голову на вертеле. Недаром в жилах кузена Джарви, — добавил он более сердечным тоном, — течет струя благородной крови, хоть он, к несчастью, и воспитан для мирного ремесла, которое неизбежно притупляет мужество всякого порядочного человека… Вы ува́жите причину, почему я не мог принять вас в клахане Аберфойле, как предполагал: там на меня расставили силки за те два-три дня, пока я был в Глазго по делам короля. Но я разрушил все их коварные замыслы — больше им не удастся науськивать клан на клан, как они это делали. Я надеюсь, что скоро наступит день, когда все горцы встанут плечо к плечу… Однако что же случилось с вами дальше?
Я рассказал ему, как явился капитан Торнтон со своим отрядом и как меня и олдермена арестовали в качестве подозрительных личностей; когда же он стал расспрашивать подробней, я вспомнил слова офицера, что и самое имя мое показалось ему подозрительным и что, помимо этого, у него был приказ задержать «одну старую и одну молодую особу», под приметы которых мы будто бы подходили. Тут разбойник опять развеселился.
— Не едать мне хлеба, — сказал он, — если эти сычи не приняли моего друга олдермена за его превосходительство, а вас — за Диану Вернон. Совы, отменнейшие совы!
— Мисс Вернон… — начал я нетвердо, опасаясь услышать нежелательный для меня ответ, — за нею всё еще сохранилось это имя? Она только что проехала здесь с одним джентльменом, который, видимо, в какой-то мере опекает ее.
— Да, да, — ответил Роб, — теперь она под законной опекой; и очень во́время, потому что она отчаянная сорви-голова. Но хорошая в общем девушка и смелая. Жаль, что его превосходительство староват. Ей больше подошел бы спутник помоложе — такой, как вы или как мой сын Хэмиш.
Это означало полное крушение тех карточных домиков, построением которых, наперекор рассудку, еще тешилась моя фантазия. Ничего другого нельзя было ожидать, ведь не мог же я предполагать, что Диана разъезжает по дикой стране в ночное время с кем-либо, кто не имеет законного права называться ее покровителем! Однако, если говорить по правде, удар в ту минуту всё-таки поразил меня со всею силой, и когда Мак-Грегор попросил меня продолжать рассказ, его голос прозвучал в моих ушах, но не дошел до сознания.
— Вы больны, — сказал он, наконец, дважды не получив ответа. — Слишком трудный выдался день, а вы, конечно, не привыкли к таким передрягам.
Ласковый голос, каким были сказаны эти слова, привел меня в себя, напомнив о настоящем моем положении; я, как мог, продолжал свой рассказ, Роб Рой слушал с восторгом об успешном сражении у озера.
— Говорят, королевская мякина, — заметил он, — стоит нашего зерна; но, боюсь, этого нельзя сказать про королевских солдат, если они терпят поражение от горсточки стариков, уже вышедших из боевого возраста, и мальчишек, еще не вошедших в года, да женщин, которым бы только сидеть за прялкой, — словом, от самых что ни на есть последних вояк в нашей округе. А Дугал Грегор! Кто подумал бы, что найдется столько смекалки в его башке, не знавшей никогда иного убора, кроме собственной косматой гривы! Но рассказывайте дальше… хоть мне и страшновато: моя Елена — воплощенный дьявол, когда у нее закипит кровь… Бедная, у нее есть к тому слишком веские причины.
Я подыскивал самые деликатные выражения, сообщая, как с нами обошлись, и всё-таки видел, что рассказ мой причинил Мак-Грегору большую боль.
— Я не пожалел бы и тысячи марок, — сказал он, — чтобы в это время быть дома! Обидеть чужеземцев… а главное — моего кровного родственника, который проявил ко мне такую доброту! Лучше б они выжгли половину Леннокса, если уж нашла на них такая дурь! Вот что получается, когда доверишься женщине и сыновьям ее, не признающим в делах ни меры, ни рассудка. Впрочем, во всем виноват тот пес-акцизник, который обманул меня, сказав, будто ваш двоюродный брат Рэшли ждет меня для переговоров о королевских делах; а я знал, что Гарсхаттахин и многие в Ленноксе настроены в пользу якобитов, и подумал, что об этом-то Рэшли и хочет переговорить со мной. Но я сразу раскусил обман, когда услышал, что герцог здесь; когда же мне скрутили руки подпругой, нетрудно было сообразить, что меня ожидает: я ведь знал, что ваш Рэшли двуличный негодяй и любит связываться с людьми той же породы. Хорошо еще, если заговор не исходит прямо от него. Мне и то показалось, что у голубчика Морриса был чертовски странный вид, когда я распорядился задержать его как заложника впредь до моего благополучного возвращения. И вот я возвращаюсь — хоть и не по милости Морриса или тех, кому он нанялся служить; и весь вопрос в том, как теперь вывернется сам пройдоха-акцизник; я ему обещал, что без выкупа он не уйдет.