[242] — Мятеж хуже колдовства и хуже разбоя; и священное писание учит нас воздерживаться от него.
— Есть о чем беспокоиться, родственник! — сказал разбойник. — К вам деньги поступают честным путем, в уплату долга. Они взяты у одного короля — можете, если хотите, передать их другому; это только послужит к ослаблению врага, и как раз по той статье, по которой бедный король Яков особенно слаб, — потому что, видит бог, рук и сердец у него довольно, но в деньгах он, кажется, стеснен.
— Если так, Робин, не много навербует он сторонников в Верхней Шотландии, — сказал мистер Джарви и, снова надев на нос очки, развернул сверток и начал пересчитывать его содержимое.
— В Нижней не больше, — сказал Мак-Грегор, высоко подняв брови и переводя взгляд с меня на мистера Джарви, который, всё еще не подозревая, как это неуместно, взвешивал на руке каждую монету с обычной своей недоверчивостью; сосчитав и пересчитав всю сумму — капитал и проценты, — он возвратил из нее три монеты «кузине на платье», как он выразился, и два луидора «мальчишкам», добавив, однако, что они могут купить на эти деньги, что захотят, за исключением пороха. Горец удивился неожиданной щедрости родственника, но учтиво принял его подарок и пока что опустил монеты в свой надежный кошель.
Между тем олдермен извлек подлинный вексель, на обороте которого была заранее написана его рукой формальная расписка о погашении долга. Скрепив ее теперь своею подписью, он попросил и меня приложить руку в качестве свидетеля. Я расписался, и мистер Джарви стал беспокойно искать глазами второго свидетеля, так как, по шотландскому закону, и вексель и расписка в погашении не имеют силы, если не подписаны двумя свидетелями.
— Кроме нас с вами, вы здесь на три мили вокруг едва ли сыщете грамотного человека, — сказал Роб, — но я улажу это дело проще.
И, взяв лежавшую перед моим спутником бумагу, он швырнул ее в огонь. Теперь пришла очередь удивиться мистеру Джарви; но Роб продолжал:
— Так подводят счеты в Горной Стране. Могут настать такие времена, кузен, что, если я буду сохранять всякие записки и расписки, моих друзей потянут к ответу за деловые сношения со мною.
Олдермен не стал спорить против такого довода, да и на столе перед нами появился ужин, обильный и даже изысканный, что по здешним местам следовало признать необычайным явлением. Блюда по большей части подавались холодными, так как, очевидно, их приготовили не здесь; и было несколько бутылок отменного французского вина — запивать паштеты из всевозможной дичи и другие закуски. Я заметил, что Мак-Грегор, потчуя нас с радушием и усердием, просил извинить за то, что некоторые закуски и паштеты уже кто-то пробовал до того, как их предложили нам.
— Надо вам знать, — сказал он мистеру Джарви, но не глядя в мою сторону, — нынче ночью вы не единственные гости на земле Мак-Грегоров — о чем вы, конечно, догадались и сами, так как иначе моя жена и дети непременно прислуживали бы вам за столом, как это им подобало бы.
Лицо мистера Джарви ясно выразило, что он рад был любому обстоятельству, помешавшему им присутствовать при нашем пиршестве, и я порадовался бы вместе с ним, если бы слова разбойника не напоминали мне, что Елена Мак-Грегор прислуживает сейчас Диане и ее спутнику, которого я даже в мыслях своих не хотел назвать ее мужем.
В то время как грустные мысли, вызванные этим предположением, омрачали мое хорошее настроение от вкусного ужина, радушного приема и веселой застольной беседы, я заметил, что Роб Рой, как внимательный хозяин, уже хлопочет о наших постелях, чтобы мы могли выспаться получше, чем накануне. Две наименее шаткие койки, из тех, что стояли по стенам хижины, были доверху наполнены вереском, цветшим в ту пору, причем он был уложен так искусно, что цветы оказались сверху, образуя упругую и вместе с тем ароматную подстилку. Плащи и постельные принадлежности, какие удалось раздобыть, делали это ложе из живых цветов мягким и теплым. Олдермен, казалось, изнемогал от усталости. Я решил отложить беседу с ним до утра и предоставил ему лечь спать сразу же после обильного ужина. Но сам я, утомленный и встревоженный, не чувствовал желания уснуть; мною владело какое-то неуемное, лихорадочное беспокойство, которое и привело к продолжению разговора между мною и Мак-Грегором.
Глава XXXV
Передо мною — беспросветный мрак,
Ее очей я видел взор последний,
Ее речей последний слышал звук,
И милый образ скрылся навсегда:
Свершился жребий мой.
— Не знаю, что мне с вами делать, мистер Осбальдистон, — сказал Мак-Грегор, подвигая мне бутылку: — вы не едите, не расположены ко сну и даже не пьете, хоть это бордо не уступает винам из погреба сэра Гильдебранда. Если бы вы были всегда таким трезвенником, вы не навлекли бы на себя смертельную ненависть вашего двоюродного брата.
— Будь я всегда благоразумен, — сказал я и покраснел, вспомнив ту постыдную сцену опьянения, — меня миновало бы худшее зло — укоры собственной совести.
Мак-Грегор метнул в меня острый, почти грозный взгляд, как будто желая прочесть, намеренно ли вложил я в свои слова порицание, которое ему, как видно, почудилось в них. Он понял, что я думаю о себе, а не о нем, и с глубоким вздохом отвернулся к огню. Я последовал его примеру, и оба мы отдались на несколько минут мучительному раздумью. В хижине все, кроме нас, уснули или во всяком случае замолкли.
Мак-Грегор первый прервал молчание, заговорив тоном человека, решившегося затронуть мучительную для него тему.
— Мой кузен Никол Джарви беседовал со мной из добрых побуждений, — сказал он, — но он слишком сурово осуждает человека моего склада и моего положения, если вспомнить, кем я был… кем я стал… а главное — что меня вынудило стать таким, каков я есть.
Он умолк. Сознавая, на какую скользкую почву может завести этот щекотливый разговор, я всё же позволил себе сказать, что многое в настоящем положении Мак-Грегора должно, очевидно, сильно задевать его чувства.
— Я был бы счастлив услышать, — добавил я, — что вам предоставлена возможность на почетных условиях перейти к другому образу жизни.
— Вы говорите как мальчик, — возразил Мак-Грегор глухим голосом, прозвучавшим, точно отдаленный гром, — как мальчик, который думает, что старый дуб так же легко пригнуть к земле, как молодое деревцо. Разве могу я забыть, что я был поставлен вне закона, заклеймен именем предателя, что голова моя была оценена, точно я волк! Что семью мою травили, как самку и детенышей горного лиса, которых каждому разрешено терзать, поносить, унижать и оскорблять; что самое имя мое, унаследованное от длинного ряда благородных, воинственных предков, запрещено упоминать — точно оно, как заклятье, может вызвать дьявола из ада.
Он продолжал в том же духе, и мне было ясно, что он нарочно разжигает в себе гнев перечислением обид, чтобы оправдать перед самим собой те ошибки, которые совершил из-за них. Это ему удалось в полной мере; зрачки его светло-серых глаз то суживались, то расширялись, и от этого казалось, будто в них и впрямь полыхает пламя; он наклонился, отставил ногу назад, сжал эфес кинжала, вытянул руку, стиснул кулак и, наконец, встал со скамьи.
— Но они узнают, — сказал он, и в его глухом, но глубоком голосе звучала подавленная страсть, — они узнают, что имя, поставленное ими под запрет, — что имя Мак-Грегора действительно таит в себе заклятье и может вызвать самого лютого дьявола… Они услышат о моей мести — все те, кто с усмешкой слушал рассказ о моих обидах… Жалкий шотландский скотовод, банкрот, босоногий бродяга, лишенный всего своего достояния, обесчещенный и гонимый, потому что жадность людская зарилась на большее, чем могло дать это скудное достояние, — он встанет перед ними страшным оборотнем. Кто глумился над земляным червем, кто давил его пятой — тот вскрикнет и взвоет, когда увидит над собой крылатого дракона с огненною пастью. Но к чему я это говорю? — сказал он более спокойным тоном, усаживаясь вновь. — Вы, впрочем, понимаете, мистер Осбальдистон: трудно не выйти из терпения, когда вчерашние друзья и соседи травят тебя, как выдру, как тюленя, как лосося на мели; когда на тебя занесено столько клинков, столько наведено дул, как было сегодня у брода на Авонду. Не то что у горца — у святого истощилось бы терпение; а горцы никогда не отличались терпеливостью, как вам, вероятно, доводилось слышать, мистер Осбальдистон. Но одно меня угнетает из того, о чем говорил Никол: мне больно за детей; мне больно, что Хэмиш и Роберт должны жить жизнью их отца.
И, предавшись печали не о себе самом, а о своих сыновьях, он опустил голову на руки.
Уилл, я был глубоко взволнован. Меня всегда больше трогало отчаяние, сокрушающее гордого, сильного духом и могущественного человека, чем легко пробуждаемые печали более мягких натур. В душу мне запало желание помочь ему, хоть это и казалось трудной или даже неразрешимой задачей.
— У нас широкие связи за границей, — сказал я, — не могут ли ваши сыновья при известном содействии, — а они имеют право на всё, что может дать торговый дом моего отца, — найти достойные средства к жизни в службе за рубежом?
На моем лице, должно быть, отразилось искреннее чувство; но собеседник, взяв меня за руку, не дал мне продолжать и сказал:
— Благодарю, благодарю вас, но оставим этот разговор. Не думал я, что взор человека когда-либо увидит вновь слезу на ресницах Мак-Грегора.
Тыльной стороной руки он отер влагу с длинных рыжих ресниц и с косматых бровей.
— Завтра поутру, — добавил он, — мы поговорим об этом, и поговорим также о ваших делах; мы ведь поднимаемся рано, чуть свет, даже когда посчастливится уснуть в хорошей постели. Не разопьете ли со мной разгонную?
Я отклонил приглашение.
— Тогда, клянусь душой святого Мароноха, я должен выпить один! — и он налил в чарку и выпил ед