— И она думает, — воскликнул я помимо воли, — что это для меня возможно!
— Всё можно забыть, — сказала необыкновенная женщина, вручившая мне кольцо: — всё, кроме сознания утраченной чести и жажды мщения.
— Seid suas![246] — крикнул Мак-Грегор, топнув в нетерпении ногой. Волынки заиграли, и их пронзительные, режущие ухо звуки оборвали наш разговор. Безмолвными жестами распростились мы с хозяйкой и снова отправились в путь, причем я уносил с собою новое доказательство, что был любим Дианой — и навеки с нею разлучен.
Глава XXXVI
Прощай же, страна, где с любовью, как саван белесый,
Легли облака на холодные плечи утеса,
Где шум водопада мешается с клекотом орлим,
Где к небу озёра с тоскою объятья простерли.
Наша дорога пролегала по угрюмой и романтической местности, но, поглощенный печалью, я не мог любоваться видом, а потому и не стану описывать его. Высокий пик Бен-Ломонда — державный властитель здешних гор — поднимался по правую руку от нас и служил как бы огромной пограничной вехой. Я только тогда пробудился от тоски, когда после долгого и трудного пути мы выступили из ложбины и перед нами открылся Лох-Ломонд. Избавлю вас от описания картины, которую вы едва ли представите себе, не съездив ее посмотреть; но, бесспорно, это благородное озеро, гордясь бесчисленными прелестными островами самых разнообразных форм и очертаний, какие только может придумать фантазия, — причем у северной своей границы оно суживается, теряясь в туманной дали отступающих гор, с юга же, постепенно расширяясь, омывает изрезанный берег прекрасной и плодородной земли, — озеро это являет поистине поразительное, прекрасное и величественное зрелище. Восточное побережье, особенно пустынное и скалистое, было в ту пору главным прибежищем Мак-Грегора и его клана, для усмирения которого на полпути между Лох-Ломондом и другим озером содержался маленький гарнизон. Но условия местности с ее бесчисленными ущельями, болотами, пещерами и другими местами, пригодными для укрытия или обороны, делали позицию горцев неуязвимой, так что присылка сюда небольших военных сил означала лишь признание опасности, но не могла служить действительным средством к ее устранению.
Не раз, как и в том случае, которому я был свидетелем, гарнизону приходилось страдать от предприимчивого разбойника и его приверженцев. Но их победу никогда не омрачала жестокость, если во главе стоял сам Мак-Грегор: незлобивый и дальновидный, он хорошо понимал, как опасно было бы возбуждать к себе излишнюю ненависть. К большой своей радости я узнал, что он приказал отпустить взятых накануне пленников целыми и невредимыми; и в памяти людей сохранилось немало подобных случаев, когда этот замечательный человек проявлял черты милосердия, даже великодушия.
В заливе, под громадой нависшей скалы, нас ожидала лодка с четырьмя дюжими шотландскими гребцами. Наш хозяин ласково, даже сердечно распростился с нами. С мистером Джарви его и в самом деле связывало взаимное уважение, несмотря на различие их занятий и образа жизни. Любовно расцеловавшись с Роб Роем и уже совсем прощаясь, почтенный олдермен от полноты сердца срывающимся голосом заверил своего родственника, что если когда-нибудь ему или его семье понадобятся в трудную минуту сто или даже двести фунтов, пусть он только черкнет несколько слов в Соляной Рынок, — на что Роб, схватившись одной рукой за эфес палаша, а другой горячо пожимая руку мистеру Джарви, ответствовал, что если кто-нибудь когда-нибудь обидит его родственника, пусть он только даст ему знать и он, Мак-Грегор, «оторвет обидчику уши, будь он хоть первейшим человеком в Глазго».
С такими заверениями во взаимной помощи и неизменной дружбе мы оттолкнулись от берега и взяли курс на юго-западный конец озера, где берет свое начало река Левен. Роб Рой всё еще стоял на скале, от которой отчалила наша лодка, и мы долго видели издали его длинное ружье, развевающийся плед и одинокое перо на шляпе, в те дни отличавшее в горах Шотландии дворянина и воина — тогда как современный вкус украсил головной убор воина-горца целым букетом черных перьев, придав ему сходство с траурным опахалом, какое несут впереди похоронной процессии. Наконец, когда расстояние между нами увеличилось, мы увидели, как друг наш повернулся и медленно пошел вверх по склону горы в сопровождении своей свиты или, скорее, телохранителей.
Мы долгое время плыли молча, тишину нарушала лишь гэльская песня, которую пел один из гребцов, — тихий нестройный напев, переходивший временами в дикий хор, когда песню подхватывали остальные.
Мысли мои были печальны; однако величественный пейзаж действовал на меня как-то успокоительно, и в тот торжественный час мне думалось: будь я католик, я согласился бы жить и умереть отшельником на одном из этих романтических и прекрасных островов, между которыми скользила наша лодка.
Достойный олдермен тоже предался размышлениям, но, как я потом узнал, совсем иного свойства; промолчав битый час, в течение которого мысленно производил необходимые вычисления, он стал вдруг ревностно доказывать мне, что озеро можно осушить и отдать под плуг и борону много сот — да какое там! — много тысяч акров земли, между тем как сейчас от него никакого проку, разве что ловят в нем щуку или окуня.
Из его пространных рассуждений, которыми он «пичкал мой слух, наперекор желудку моего ума», мне запомнилось только, что по его замыслу предполагалось, между прочим, сохранить часть озера, достаточно глубокую и широкую, для нужд водного транспорта, чтобы лихтеры и угольщики так же свободно ходили из Думбартона в Гленфаллох, как из Глазго в Гринок.
Наконец мы подошли к месту нашего причала, по соседству с развалинами древнего замка, — там, где озеро переливает свои избыточные воды в Левен. Здесь нас ожидал уже Дугал с лошадьми. Олдермен составил между тем блестящий план относительно «бездельника», не уступавший его плану осушения озера, — причем в обоих случаях, он, пожалуй, больше сообразовался с предполагаемой пользой, нежели с практической осуществимостью замысла.
— Дугал, — сказал он, — ты славный малый, даром что бездельник, и ты относишься с должным почтением к тем, кто стоит выше тебя. Мне даже жаль тебя, Дугал, потому что при той жизни, какую ты ведешь, с тобой обязательно, рано или поздно, расправятся по способу Джеддартского суда.[247] Мне кажется, что я, как выборный член городского совета и как сын своего отца, декана Никола Джарви, пользуюсь некоторым весом в городском совете и могу намекнуть кому следует, что за другими водятся грехи потяжеле твоих. Так что, я думаю, ты мог бы вернуться с нами в Глазго, и, так как у тебя крепкие плечи, можно было бы тебя определить грузчиком на склад, пока не подвернется что-нибудь получше.
— Я очень обязан вашей чести, — ответил Дугал, — но пусть чёрт перебьет мне ноги, если я по доброй воле пойду на мощеную улицу; меня затащат на Гэллоугейт только на веревке, как было в первый раз.
В самом деле, я узнал впоследствии, что сначала Дугал попал в Глазго как арестант, замешанный в грабеже, но каким-то образом снискал благоволение тюремщика, и тот с несколько самонадеянной доверчивостью оставил его у себя на службе в качестве привратника; эту службу Дугал, насколько известно, нес вполне добросовестно, пока приверженность к своему клану не взяла верх при неожиданном появлении вождя.
Пораженный таким безоговорочным отказом Дугала от соблазнительного предложения, олдермен, повернувшись ко мне, сказал, что «бездельник отроду круглый дурак». Я выразил свою благодарность иным способом, который пришелся Дугалу более по вкусу, — сунул ему в руку несколько гиней. Едва почувствовав на ладони прикосновение золота, он подпрыгнул несколько раз с легкостью дикого козла, выкидывая то одной, то другой ногой такие антраша́,[248] что удивил бы любого французского учителя танцев. Он кинулся к лодке показать гребцам свою награду, и они, получив от него немного денег, разделили его восторг. Потом, как мог бы выразиться торжественный Джон Беньян,[249] «он пошел своею дорогой, и я его больше не видел».
Мы с олдерменом сели на коней и направились в Глазго. Когда скрылось из виду озеро, окруженное великолепным амфитеатром гор, я не сдержался и пылко выразил свои чувства перед красотами природы, хоть и понимал, что такие излияния не встретят сочувствия в мистере Джарви.
— Вы — молодой джентльмен, — возразил он, — и к тому же — англичанин, для вас это, может быть, и хорошо; но по мне… Я простой человек и кое-что смыслю в ценности земель, — так вот, я не променял бы самого скромного уголка в Горбалсе под нашим Глазго на красивейший вид в здешних горах. Дайте мне только добраться до дому, и больше никогда ни один сумасброд, — извините меня, мистер Фрэнсис, — не заманит меня по своим делам в такое место, откуда не видать колокольни святого Мунго!
Желания почтенного олдермена были удовлетворены: не прерывая пути, мы прибыли в Глазго в ту же ночь, или, вернее, на следующее утро. Проводив своего достойного товарища по путешествию до дверей его дома и благополучно сдав его с рук на руки заботливой и услужливой Матти, я отправился в гостиницу миссис Флайтер, где в этот неурочный час горел почему-то свет. Дверь отворил мне не кто иной, как Эндру Ферсервис; при звуке моего голоса он громко завопил от радости и, не сказав ни слова, бросился вверх по лестнице в гостиную второго этажа, окна которой были освещены. Сразу же сообразив, что Эндру спешит известить о моем возвращении встревоженного Оуэна, я побежал за ним. Оуэн был не один, с ним в комнате сидел кто-то еще — и это был мой отец.
Первым его побуждением было сохранить достоинство и обычную свою уравновешенность. «Я рад тебя видеть, Фрэнсис», — начал он. Затем он нежно обнял меня: «Дорогой, дорогой мой сын!». Оуэн завладел моей одной рукой и орошал ее слезами, поздравляя меня в то же время с благополучным возвращением. В подобных сценах глаз и сердце видят больше, чем может услышать ухо. И по сей день мои старые веки увлажняются слезами при воспоминании о нашей встрече; но ваши добрые и нежные чувства, Уилл, легко дополнят то, ч