его я не в силах описать.
Когда улеглось волнение нашей первой радости, я узнал, что мой отец вернулся из Голландии вскоре после отъезда Оуэна на север. Решительный и быстрый во всех своих действиях, он задержался в Лондоне лишь настолько, чтоб успеть собрать средства для уплаты по наиболее срочным обязательствам фирмы. Превосходный успех операций на континенте доставил ему большие свободные суммы и укрепил кредит, так что, располагая обширными ресурсами, он легко устранил затруднения, возникшие, может быть, только из-за его отсутствия, и выехал в Шотландию, чтобы отдать под суд Рэшли Осбальдистона и привести в порядок свои дела в этой стране. Приезд моего отца, располагающего полным кредитом и широкими средствами для честной расплаты по векселям и даже раздающего выгодные заказы местному купечеству, совершенно сразил Мак-Витти и Компанию, вообразивших, что его звезда навсегда закатилась. Глубоко возмущенный их поступком с его доверенным клерком и агентом, мистер Осбальдистон отклонил все их попытки оправдаться и снова снискать его благоволение, и, подведя свои счеты с ними, он объявил им, что под этой страницей своего гроссбуха они должны раз навсегда провести черту.
Однако сладость торжества над ложными друзьями была отравлена тревогой за меня. Добряк Оуэн не представлял себе, что поездка за пятьдесят-шестьдесят миль, которую можно так легко и спокойно совершить из Лондона в любом направлении, может быть сопряжена с какими-нибудь серьезными опасностями. Но он заразился беспокойством от моего отца, лучше знакомого с характером Горной Страны и ее обитателей, не признающих закона.
Вскоре их опасения перешли в лихорадочную муку, когда за несколько часов до моего прибытия явился Эндру Ферсервис и, сильно сгущая краски, рассказал, в каком критическом положении он меня оставил. Вельможный военачальник, в отряде которого мой слуга оказался чем-то вроде пленника, после учиненного ему допроса не только отпустил его на свободу, но еще снабдил средствами для скорейшего возвращения в Глазго, чтобы он сообщил моим друзьям о моих злоключениях.
Эндру был из тех людей, которым льстят то внимание и вес, какие временно приобретает вестник беды; а потому он отнюдь не старался смягчить свой рассказ, тем более, что в числе слушателей неожиданно оказался богатый лондонский купец. Он весьма подробно распространялся о всяческих опасностях, которых я избежал, — главным образом, как он дал понять, благодаря его стараниям, опытности и дальновидности.
— Просто больно и страшно подумать, — говорил он, — что станется теперь с молодым джентльменом, когда его ангел-хранитель (в его, Эндру Ферсервиса, лице) не стоит за его плечом! От мистера Джарви в трудную минуту — никакой пользы, кроме вреда, потому что он очень самонадеянный господин (Эндру терпеть не мог самонадеянности); что и говорить: когда кругом и пистолеты и карабины милиции, из которых пули так и летят одна за другой, да кинжалы и палицы горцев, да глубокие воды Авонду — трудно тут ожидать хорошего конца для молодого джентльмена.
Эти слова повергли бы Оуэна в отчаянье, будь он один, без всякой поддержки, но мой отец при его совершенном знании людей легко определил, что представляет собою Эндру и какова цена его россказням. Но и лишенные всех преувеличений, они не могли не встревожить родительского сердца. Отец решил выехать на место и лично, посредством переговоров или выкупа, добиться моего освобождения. До глубокой ночи просидел он с Оуэном, подготовляя срочные письма и разбирая дела, которые клерк должен был выполнить в его отсутствие. Вот почему я застал их бодрствующими в этот поздний час.
Мы разошлись еще не скоро, и, слишком возбужденный, чтобы долго спать, я наутро поднялся рано. Эндру, как ревностный слуга, явился к церемониалу одевания, но своим видом напоминал уже не воронье пугало, в какое он был превращен у Аберфойла, а скорее распорядителя похорон в приличном траурном костюме. Только после настойчивых расспросов (шельмец прикидывался, будто не так меня понимает) я выяснил, что он «счел уместным надеть траур в предвидении невозвратимой утраты»; а так как торговец, у которого он купил костюм, не захотел принять заказ обратно и так как его собственное одеяние частью изодралось, частью же было расхищено на службе у моей чести, то, конечно же, я и мой почтенный отец, «которого провидение благословило средствами, не допустят, чтобы несчастный малый потерпел из-за них убыток; смена платья не великое дело для Осбальдистонов (поблагодарим за это господа!), особенно когда в ней нуждается старый и преданный слуга их дома».
Так как Эндру был отчасти прав в своей жалобе, что потерпел убытки на господской службе, уловка ему удалась; и он продолжал расхаживать в своем приличном траурном костюме, с касторовой шляпой и прочими принадлежностями — в знак скорби о господине, который был жив и здоров.
Первой заботой моего отца, когда он встал, было навестить мистера Джарви и в кратких, но выразительных словах принести ему искреннюю благодарность за его доброту. Он разъяснил ему изменившееся положение своих дел и предложил на выгодных и лестных условиях ту часть представительства от его фирмы в городе Глазго, которая до сих пор возлагалась на господ Мак-Витти и Компания. Олдермен сердечно поздравил моего отца и Оуэна со счастливой переменой в их делах, но отнюдь не счел нужным отрицать услуг, оказанных им фирме в такую минуту, когда ее положение представлялось совсем иным; он поступил лишь так, сказал он, как хотел бы, чтобы с ним поступали другие; что же касается расширения представительства, то он принимает его с благодарностью и с чистой совестью: если бы Мак-Витти и Компания повели себя как порядочные люди, — пояснил олдермен, — то он нашел бы неудобным забегать перед ними вперед и оттирать их от порога; но они поступили недостойно, так пусть же теперь терпят убытки.
Затем олдермен оттащил меня за рукав в сторону и, еще раз сердечно пожелав мне счастья, добавил несколько смущенным тоном:
— Я очень хотел бы, мистер Фрэнсис, чтобы здесь как можно меньше было разговоров о странных вещах, которые мы там видели. Не стоит нигде рассказывать — разве что перед судебным следствием — об ужасном деле с Моррисом; и члены городского совета, верно, нашли бы, что представителю их корпорации не к лицу драться с какими-то жалкими горцами и прожигать им пледы. А главное — хоть у меня вполне приличная и почтенная наружность, когда на мне всё в порядке, боюсь, что я представлял собою довольно жалкое зрелище, когда, без шляпы, без парика, повис на фалдах, точно кошка или плащ, накинутый на вешалку. Олдермен Грэхем, узнай он про эту историю, сживет меня со свету.
Я не удержался от улыбки, вспомнив, какой вид был тогда у почтенного олдермена, хотя в свое время мне при этом зрелище было совсем не до смеха. Добродушный купец был немного смущен, но тоже улыбнулся и покачал головой:
— Понимаю, понимаю. Но покажите себя хорошим другом и ничего об этом не рассказывайте; да велите этому хвастливому, самонадеянному, наглому болтуну, вашему слуге, чтоб и он ничего не говорил. Никто ничего не должен знать об этом, даже милая девушка Матти, а то разговорам не будет конца.
Этот страх оказаться смешным в глазах людей, сильно его угнетавший, несколько рассеялся, когда я сообщил ему, что отец мой намерен немедленно уехать из Глазго. В самом деле, нам сейчас незачем было оставаться здесь, раз наиболее ценная часть бумаг, похищенных Рэшли, была возвращена. Ту же часть ценностей, которые Рэшли успел реализовать и потратить на свои личные нужды и на политические интриги, нельзя было вернуть иным путем, как только судебным преследованием, уже начатым и подвигавшимся, по уверению наших юристов, со всею возможною скоростью.
Итак, мы провели день с гостеприимным олдерменом и распростились с ним, как с ним прощается сейчас моя повесть. Он неуклонно преуспевал, жил в чести и богатстве и действительно поднялся до высших гражданских должностей в своем родном городе. Через два года после описанных мною событий ему надоело жить холостою жизнью, и Матти, стоявшая до сих пор у штурвала при его кухонном очаге, заняла почетное место за его столом в качестве миссис Джарви. Олдермен Грэхем, Мак-Витти и другие (ибо везде и всюду найдутся у человека враги, а тем более в совете королевского города) смеялись над этим превращением. «Но, — говорил мистер Джарви, — пусть мелют, что хотят. Не стану я из-за них тревожиться и вкусов своих менять не стану, — пусть их судачат хоть десять дней подряд. У моего отца, почтенного декана, была поговорка:
Белые плечи, черная бровь,
Верное сердце, и в сердце любовь —
Лучше, чем злато и знатная кровь.
А кроме того, — добавлял он неизменно, — Матти не простая служанка: она, как-никак, родственница лэрда Лиммерфилда».
Благодаря ли своей родословной, или своим личным качествам, не берусь судить, но Матти превосходно держалась в своем новом высоком положении и не оправдала мрачных предсказаний некоторых друзей достойного олдермена, считавших подобный опыт несколько рискованным. Больше, насколько мне известно, в спокойной и полезной жизни мистера Джарви не было никаких происшествий, заслуживающих особого упоминания.
Глава XXXVII
Шесть сыновей, сюда, ко мне, Здесь доблестен любой!
Скажите: кто из вас пойдет За графом и за мной?
И быстро пятеро из них
Дают ответ такой:
«Отец, до гробовой доски Мы с графом и с тобой».
В то утро, когда мы должны были выехать из Глазго, Эндру Ферсервис влетел как сумасшедший в мою комнату, приплясывая и распевая не очень мелодично, но зато громко:
Пылает горн, пылает горн,
Пылает горн, а в нем — любовь!
Не без труда заставил я его прекратить свое вытье и объяснить мне, в чем дело. Он радостно сообщил, точно передавал самую приятную новость на свете, что горцы все поголовно восстали и не пройдет и суток, как Роб Рой с бандой своих голоштанников нагрянет на Глазго.