вавших его врачей я не могу сказать, чтобы сэр Гильдебранд Осбальдистон умер от какой-либо определенной болезни, имеющей свое название в медицинской науке. Он, казалось мне, был крайне изнурен, сломлен телесной усталостью и душевной скорбью и скорее перестал существовать, нежели умер в прямой борьбе за жизнь. Так судно, избитое и расшатанное многими шквалами и бурями, иногда без видимой причины — просто потому, что его крепления ослабли и борта не выдержали напора волн, — дает неожиданно течь и идет ко дну.
Замечательно то обстоятельство, что мой отец, отдав брату последний долг, вдруг проникся желанием, чтобы я выполнил предсмертную волю покойного и стал представителем его рода, хотя до сих пор подобные предметы соблазняли его, казалось, меньше всего на свете. Но раньше он, как видно, следовал примеру лисицы из басни, презирая то, что было для него недостижимо; а кроме того, я не сомневаюсь, что злоба на Рэшли (ныне сэра Рэшли) Осбальдистона, открыто грозившего оспаривать волю и завещание сэра Гильдебранда, укрепила моего отца в намерении отстоять мои права. Он сам был несправедливо лишен наследства своим отцом, объяснил он; брат же его в своем завещании если и не возмещал ущерба, то всё же восстанавливал справедливость, передавая остатки разоренных им владений Фрэнку, законному наследнику. А потому он решил, что воля покойного будет исполнена.
Между тем Рэшли как противник представлял силу, с которой нельзя было не считаться. Свой донос правительству он сделал очень своевременно, и его искусство подлаживаться, его широкая осведомленность и умение выставить на вид свои заслуги и приобрести влияние доставили ему немало покровителей в министерстве. Мы уже давно возбудили против него процесс в связи с хищением в торговом доме «Осбальдистон и Трешам»; и, судя по тому, как подвигалось у нас дело с этим сравнительно несложным иском, трудно было надеяться, что мы доживем до разрешения второго процесса.
Чтоб избежать по возможности этой проволочки, отец, по совету своего ученого юрисконсульта, скупил и закрепил за мною значительную часть закладных на Осбальдистон-Холл. Быть может, после пережитого недавно столкновения с подводными камнями коммерции его соблазняла возможность реализовать таким образом некоторую часть своего капитала и поместить в недвижимую собственность значительную долю своих огромных прибылей, увеличившихся вследствие быстрого роста фондовых ценностей после подавления мятежа. Как бы там ни было, но случилось так, что меня не засадили за конторку, как я того ждал, изъявив полную готовность подчиниться родительской воле, какова бы она ни была; я получил от отца своего предписание отправиться в Осбальдистон-Холл и вступить во владение замком в качестве наследника и представителя рода. Мне предписано было обратиться к сквайру Инглвуду за подлинным завещанием дяди, отданным ему на хранение, и принять все необходимые меры для своего утверждения в правах собственности, составляющих, как говорят умные люди, «девять точек закона».
В другое время я был бы счастлив такой переменой в моей судьбе, но теперь для меня с Осбальдистон-Холлом было связано много мучительных воспоминаний. Я полагал, однако, что только в тех краях мне удастся, может быть, собрать какие-либо сведения об участи Дианы Вернон. У меня были все причины опасаться, что жизнь ее сложилась далеко не так, как я желал бы, но мне к тому времени не удалось получить о ней никаких точных сведений.
Тщетно старался я всеми видами услуг, какие допускало их положение, снискать доверие некоторых наших дальних родственников, находившихся среди заключенных в Ньюгейтской тюрьме. Гордость, которую я не мог осудить, и естественная подозрительность в отношении к вигу Фрэнку Осбальдистону, двоюродному брату дважды презренного изменника Рэшли, замыкали предо мною все сердца и уста, и я получал только холодные и натянутые изъявления благодарности в ответ на те благодеяния, какие я мог оказать. К тому же, рука закона постепенно сокращала число людей, которым я старался помочь, и оставшиеся в живых всё более сторонились тех, в ком они видели приверженцев существующего правительства. По мере того как их поочередно, небольшими партиями, отправляли на казнь, еще сидевшие в заключении утрачивали интерес к людям и желание общаться с ними. Никогда не забуду, как один из них, по имени Нед Шафтон, ответил мне на мой взволнованный вопрос, не могу ли я исхлопотать для него снисхождение.
— Мистер Фрэнк Осбальдистон, я должен думать, что вы искренно желаете мне добра, и потому я вас благодарю. Но, видит бог, человек не может жиреть, точно каплун, когда он наблюдает, как его ближних каждый день отводят по одиночке на место казни, и знает, что и ему в свой черед накинут петлю на шею.
Поэтому я был рад вырваться из Лондона, удалиться от Ньюгейта — от сцен, которые я наблюдал в городе и в тюрьме, — и дышать свежим воздухом Нортумберленда. Эндру Ферсервис по-прежнему оставался при мне слугой — больше по прихоти моего отца, чем по собственному моему желанию. А теперь мне думалось вдобавок, что его знакомство с замком и окрестностями могло оказаться полезным; так что он, разумеется, сопровождал меня в поездке, и я льстил себя надеждой избавиться от него, водворив его на прежнее место. Не могу постичь, как ему удалось втереться в милость к моему отцу, — разве что искусством (им он владел в немалой степени) притворяться чрезвычайно преданным своему господину, причем эта мнимая преданность выражалась на деле в том, что он без зазрения совести пускался на всякие хитрости, заботясь лишь об одном: чтобы никто не обманывал его господина, кроме него самого.
Мы совершили наше путешествие к северу без особых приключений, и страну, еще недавно взволнованную мятежом, нашли успокоенной и в добром порядке. Чем ближе подвигались мы к Осбальдистон-Холлу, тем больше сжималось мое сердце при мысли о вступлении в покинутый замок; и вот, чтоб оттянуть этот горький день, я решил сперва навестить мистера Инглвуда.
Почтенного джентльмена сильно смущали мысли о том, чем он был и чем он сделался ныне; и неотступные воспоминания прошлого очень мешали ревностному исполнению обязанностей, какого можно было ждать от него в его теперешнем положении. Кое в чем, однако, ему повезло: он избавился от своего секретаря Джобсона. Возмущенный нерадивостью судьи, ревнитель закона ушел, в конце концов, от своего принципала и поступил секретарем к некоему сквайру Стэндишу, который с недавнего времени начал развивать деятельность в тех краях в качестве мирового судьи, с таким пылом отстаивая интересы короля Георга и протестантизма, что, в отличие от прежнего начальника, он чаще подавал случай своему секретарю удерживать его ретивость в границах закона, нежели ее подстегивать.
Старый судья Инглвуд принял меня очень любезно и с готовностью развернул предо мною завещание дяди, в котором, казалось, не к чему было придраться. Поначалу он явно растерялся, не зная, как ему говорить и держаться со мною; но когда увидел, что я, сочувствуя в принципе существующему правительству, всё же питаю сострадание к тем, кого ошибочное понимание лояльности и долга привело к мятежу, судья разговорился и стал очень занимательно рассказывать, как он действовал и как бездействовал — каких трудов ему стоило удержать некоторых сквайров от участия в восстании и не воспрепятствовать побегу других, имевших несчастие впутаться в это дело.
Свидание наше проходило с глазу на глаз, и много было выпито бокалов по усердным настояниям судьи, когда вдруг он предложил мне осушить полный кубок за здоровье Ди Вернон — за розу пустыни, нежный вереск Чивиота, цветок, пересаженный в адский мрак монастыря.
— Разве мисс Вернон не замужем? — воскликнул я в изумлении. — Я думал, его превосходительство…
— Тра-та-та! Его превосходительство, его лордство! Это, вы знаете, пустые сен-жерменские титулы. Граф Бьючэмп — полномочный посланник Франции, а принц-регент, герцог Орлеанский, смею сказать, едва ли знает о его существовании! Но вы должны были встречать старого сэра Фредерика Вернона в замке, когда он подвизался в роли патера Вогана.
— Боже милостивый! Значит, Воган был отцом мисс Вернон?
— Разумеется, — холодно сказал судья. — Теперь не к чему хранить секрет, коль скоро старик сейчас за пределами страны, — иначе я, конечно, обязан был бы его арестовать. Итак, осушим кубок за мою дорогую, утраченную Ди!
Ее здоровье будем пить, вкруговую будем пить,
Ее здоровье вкруговую будем пить, пить, пить!
И хоть бы в шелковом чулке, хоть и в шелковом чулке,
Придется вам колено преклонить![250]
Я не мог, как читатель легко поймет, разделить веселье судьи. В голове у меня звенело от полученного удара.
— Я и не знал, — сказал я, — что у мисс Вернон жив отец.
— Если он и жив, то не по вине нашего правительства, — ответил Инглвуд, — потому что, чёрт возьми, не родился еще такой человек, чью голову оценили бы дороже. Он был приговорен к смертной казни еще за участие в заговоре Фенвика, и в царствование короля Вильгельма его считали одним из зачинщиков найтбриджского дела; а так как его жена была из рода Брэдолбенов, он пользовался влиянием среди вождей северных кланов Шотландии. Прошел было слух после Рисвикского мира,[251] что правительство потребует его выдачи. Но он прикинулся больным, и во французских газетах было опубликовано сообщение о его смерти. Когда же он высадился здесь, на родном берегу, мы, старые кавалеры,[252] отлично его узнали, — то есть я узнал его, хоть и не был кавалером, — но никто не сделал доноса на бедного джентльмена, а у меня самого от частых приступов подагры испортилась память, так что я, вы понимаете, не мог бы подтвердить под присягой, что это действительно он.
— Значит, и в Осбальдистон-Холле не знали, кто он такой? — спросил я.