— Знали только его дочь, старый баронет и Рэшли, который проник в эту тайну, как он проникает во все другие, и пользовался ею, как веревкой на шее бедной Ди. Я сам сотни раз был свидетелем, как она готова была плюнуть ему в лицо — но не смела из страха за отца, который должен был бы ждать гибели с минуты на минуту, если бы о нем донесли властям. Однако не поймите меня ложно, мистер Осбальдистон: наше правительство, говорю я, доброе, милостивое и справедливое, а если у нас и повесили десяток-другой мятежников, так всякий согласится, что никто их, несчастных, не трогал бы, если б они сидели смирно дома.
Уклонившись от обсуждения политических вопросов, я вернул мистера Инглвуда к первоначальному предмету разговора и узнал, что Диана в свое время наотрез отказалась выйти замуж за кого-либо из семьи Осбальдистонов, а к Рэшли выразила прямое отвращение; и тогда Рэшли охладел к делу претендента, в котором до тех пор, как младший из шести братьев, отважный, ловкий, способный, он видел средство сделать свою карьеру. Возможно, что давление со стороны сэра Фредерика Вернона и шотландских вождей, когда те соединенными усилиями заставили его вернуть ценности, похищенные им в конторе моего отца, окончательно привело его к решению достичь успеха в жизни, изменив своему знамени и предав прежних своих единомышленников. А может быть, также, — ибо мало кто мог лучше самого Рэшли судить о деле, где затронуты личные его интересы, — может быть, он пришел к мысли, что силы и таланты якобитов (как оно и оказалось потом) были недостаточны для сложной задачи свержения утвердившегося правительства. Сэру Фредерику Вернону, или, как его называли среди якобитов, «его превосходительству виконту Бьючэмпу», и его дочери с трудом удалось бежать после доноса Рэшли. Здесь сведения мистера Инглвуда не отвечали истине; но поскольку не слышно было об аресте сэра Фредерика, судья не сомневался, что виконт находился в ту пору за рубежом, где, согласно его жестокому договору с зятем, Диане — раз она отказалась остановить свой выбор на ком-либо из Осбальдистонов — предстояло постричься в монахини. Первоначальной причины этого странного соглашения мистер Инглвуд не мог точно разъяснить; но, как он понимал, это был семейный договор, заключенный с целью обеспечить сэру Фредерику доходы с остатков его обширных владений, закрепленных за семьей Осбальдистонов в силу какой-либо юридической уловки, — словом, семейный договор, который, как это часто бывало в те дни, распоряжался людьми как живым инвентарем, нисколько не сообразуясь с их чувствами.
Не могу сказать, — так прихотлива природа сердца человеческого, — что испытал я при этом известии, радость или печаль. Мне казалось, сообщение о том, что мисс Вернон разлучена со мною навек не браком с другим, а заключена в монастырь во имя исполнения какого-то бессмысленного контракта, не уменьшило, а наоборот, усилило боль моей утраты. Эта мысль меня угнетала, я сделался вялым, рассеянным, и мне не под силу стало поддерживать разговор с судьей Инглвудом, который, в свою очередь, начал позевывать и рано предложил мне пойти почивать. Я с вечера попрощался с ним, решив выехать на заре, до завтрака, в Осбальдистон-Холл.
Мистер Инглвуд одобрил мое намерение. Будет разумно, сказал он, явиться туда прежде, чем станет известно о моем приезде в здешние края, — тем более, что сэр Рэшли Осбальдистон гостил в это время, как сообщили судье, в доме мистера Джобсона, строя, несомненно, какие-нибудь козни.
— Они под стать друг другу, — добавил он, — потому что сэр Рэшли потерял всякое право вращаться в обществе людей чести; а едва ли два таких отъявленных негодяя могут сойтись вдвоем и не строить козней порядочным людям.
В заключение он настоятельно потребовал, чтоб я выпил на дорогу стакан водки и приналег бы на паштет из дичи, чтобы перешибить вредное действие болотной сырости.
Глава ХХХVIII
Хозяин умер, Айвор пуст,
Везде покой унылый;
Псы, кони, люди — все мертвы,
Лишь он не взят могилой.
Вряд ли возможно чувство более грустное, чем то, с каким глядим мы на места былых утех, изменившиеся и пустынные. Доро́гой к Осбальдистон-Холлу я проезжал мимо тех предметов, на которые смотрел вместе с Дианой Вернон в памятный день нашего возвращения из Инглвуд-Плейса. Казалось, образ Дианы сопровождал меня в пути, а когда я приближался к месту, где впервые увидел ее, то невольно начинал прислушиваться к лаю собак, к воображаемому звуку рога и напряженно всматривался вдаль, словно ждал, что сейчас по откосу холма прелестным видением пронесется охотница. Но всё было безмолвно и нелюдимо. Когда я достиг замка, запертые двери и окна, поросший травою въезд, притихшие дворы — всё было полной противоположностью тем живым и шумным сценам, какие так часто я здесь наблюдал, когда веселые охотники собирались на утреннюю потеху или возвращались к ежедневному пиршеству. Радостный лай спускаемых со своры гончих, окрик егерей, цоканье копыт, громкий смех старого баронета во главе его крепкого и многочисленного потомства — всё это смолкло теперь, и смолкло навек.
Я глядел на эту картину одиночества и запустения, и невыразимо горько было мне воспоминание даже о тех, о ком при их жизни не приходилось мне думать с любовью. Мысль, что столько юношей, красивых, жизнерадостных, здоровых и самоуверенных, в такой короткий срок сошло в могилу, погибнув каждый различной, но всё же насильственной и нежданной смертью, — эта мысль вызывала такое явственное представление о тленности, что содрогалась душа. Слабым утешением служило мне то, что я возвращался владельцем в те покои, которые покинул почти как беглец. Глядя вокруг, я не мог освоиться с мыслью, что это всё — моя собственность; я чувствовал себя узурпатором или, по меньшей мере, незваным гостем и с трудом отгонял навязчивую мысль, что мощная фигура одного из моих покойных родственников исполинским призраком, как в романе, появится сейчас в дверях и преградит мне дорогу.
Пока я предавался этим грустным думам, мой спутник, Эндру, охваченный чувствами совсем иного рода, усердно колотил по очереди в каждую дверь здания, требуя, чтобы его впустили, — и так зычно, словно хотел показать, что он-то во всяком случае в полной мере сознаёт свое недавно приобретенное достоинство телохранителя при новом владельце поместья. Наконец, опасливо и неохотно, Энтони Сиддол, престарелый дворецкий и мажордом моего покойного дяди, выглянул из-за крепкой решётки одного из окон нижнего этажа и спросил, что нам нужно.
— Мы пришли сместить вас с должности, приятель, — сказал Эндру Ферсервис. — Можете хоть сейчас сдать ключи, — каждой собаке свой день. Я приму от вас столовое белье и серебро; вы попользовались кое-чем в свое время, мистер Сиддол; но нет боба без пятнышка, и нет дорожки без лужи; придется вам теперь посидеть за нижним концом стола, где столько лет просидел Эндру.
С трудом угомонив своего ретивого приверженца, я разъяснил Сиддолу сущность своих прав, на основании которых я и требую доступа в замок, как его законный владелец. Старик казался сильно взволнованным и сокрушенным, и он явно не желал меня впускать, хоть и говорил в покорном, приниженном тоне. Я объяснил это естественным волнением, которое только делало честь старику, но повелительно настаивал, чтоб меня впустили: отказ, объяснил я, вынудит меня прийти вторично с ордером мистера Инглвуда и с констеблем.
— Мы выехали утром прямо от судьи Инглвуда, — подхватил Эндру в подкрепление угрозы, — и я мимоездом видел констебля Арчи Рутледжа. Прошли времена, мистер Сиддол, когда в стране нельзя было найти управы, когда бунтовщикам и католикам было здесь раздолье.
Угроза призвать властей устрашила старика: он знал, что состоит под подозрением, как католик и приверженец сэра Гильдебранда и его сыновей. Дрожа от страха, он открыл одну из боковых дверей, защищенную множеством засовов и задвижек, и смиренно выразил надежду, что я не поставлю ему в вину честное исполнение долга. Я успокоил старика и сказал ему, что его осторожность только возвысила его в моем мнении.
— Но не в моем, — сказал Эндру. — Сиддол — старый пройдоха: не выглядел бы он белым, как полотно, и коленки у него не стучали б одна о другую, не будь у него к тому своей особой причины.
— Господь вас простит, мистер Ферсервис, — ответил дворецкий, — что вы возводите напраслину на старого друга и своего же брата слугу! А где, — добавил он, покорно следуя за мною по коридору, — где ваша честь прикажете развести огонь? Боюсь, что дом покажется вам очень унылым и неприютным… Впрочем, вы, верно, приглашены отобедать в Инглвуд-Плейс?
— Затопите в библиотеке, — отвечал я.
— В библиотеке? — повторил старик. — Там давненько никто не сиживал, и камин в зале дымит: весною галки забрались в трубу, а в замке не осталось молодых слуг, и некому было вытащить гнездо.
— Дым в своем доме лучше огня в чужом, — сказал Эндру. — Мой хозяин любит библиотеку. Он вам не какой-нибудь папист, погрязший в слепом невежестве, мистер Сиддол.
Крайне неохотно, как мне показалось, дворецкий повел меня в библиотеку. Но, в опровержение его слов, комната приобрела более уютный вид, чем раньше, — здесь, казалось, недавно убирали. В камине ярким пламенем горел огонь — наперекор уверению Сиддола о неисправности дымохода. Схватив щипцы, как будто желая помешать дрова, но на деле, верно, чтобы скрыть смущение, дворецкий заметил, что «дрова сейчас горят хорошо, а утром дымило вовсю».
Мне хотелось побыть одному, пока я не оправлюсь от первых мучительных чувств, которые пробуждало во мне всё вокруг, и я попросил старого Сиддола сходить за управляющим, жившим в четверти мили от замка. Он отправился с явной неохотой. Затем я приказал Ферсервису подобрать мне в слуги двух-трех крепких молодцов, на которых можно положиться, потому что мы были окружены католическим населением и сэр Рэшли, способный на любое отчаянное предприятие, находился в тех же краях. Эндру Ферсервис весело взялся исполнить возложенную на него задачу и обещал привести из Тринлей-Ноу двух истых и верных пресвитерианцев — таких, как он сам, которые не побоятся ни папы, ни чёрта, ни претендента; он и сам будет рад их обществу, потому что в последнюю ночь, которую он провел в Осбаль