гда им доводилось случайно увидеть меня; и мы с минуты на минуту ждали, что Сиддол сообщит о прибытии нашего друга-проводника, когда неожиданно сюда явились вы и, поселившись в этой комнате, не оставили нам другого выбора, как прибегнуть к вашему великодушию.
Так закончил сэр Фредерик свою повесть, которую я слушал как во сне и с трудом заставлял себя верить, что опять вижу пред собою его дочь во плоти и крови, хотя ее красота несколько поблекла и душа была угнетена. Кипучая энергия, с которой мисс Вернон преодолевала все невзгоды, теперь перешла в спокойную и покорную, но бесстрашную решимость и стойкость. Ее отец, хотя ревниво замечал, какое впечатление производят на меня его похвалы Диане, не мог воздержаться от них.
— Она выдержала испытания, — сказал он, — какие могли бы сделать честь мученице: она глядела в лицо опасностям и смерти в любом облике, несла труды и лишения, перед которыми отступили бы мужчины самого крепкого склада, проводила день в темноте, а ночь без сна, — и ни разу мы не слышали от нее малодушного ропота или жалобы. Словом, мистер Осбальдистон, — заключил он, — она достойное приношение богу, которому я (он перекрестился) отдам ее — последнее, что осталось дорогого и ценного у Фредерика Вернона!
После этих слов воцарилось молчание, и печальный их смысл был ясен для меня: отец Дианы теперь, как и при нашей короткой встрече в Шотландии, стремился разрушить мои надежды на соединение с нею.
— Не будем больше, — сказал он дочери, — отнимать время у мистера Осбальдистона, раз мы уже познакомили его с положением несчастных гостей, притязающих на его гостеприимство.
Я попросил их остаться и сказал, что сам могу перейти в другую комнату. Сэр Фредерик возразил, что это только возбудит подозрения у моего слуги и что их потайное убежище удобно во всех отношениях, так как Сиддол доставил им туда всё, что может им понадобиться.
— Мы, пожалуй, могли бы с успехом, — добавил он, — оставаться там, незамеченные вами; но мы были бы несправедливы к вам, если бы отказались всецело положиться на вашу честь.
— И вы не обманетесь во мне, — сказал я. — Вы, сэр Фредерик, мало меня знаете, но мисс Вернон, я уверен, засвидетельствует вам…
— Мне не нужно свидетельства моей дочери, — сказал он вежливо, но таким тоном, точно хотел предварить мое обращение к Диане: — о мистере Фрэнсисе Осбальдистоне я готов верить всему хорошему. Разрешите нам теперь удалиться; мы должны воспользоваться отдыхом, пока к тому есть возможность, так как неизвестно, когда нас призовут продолжать наш опасный путь.
Он взял дочь под руку и, отвесив глубокий поклон, скрылся с ней за портьерой.
Глава XXXIX
Вот раздвигает занавес судьба
И освещает сцену.
Когда они удалились, я остался один, ошеломленный и похолодевший. Воображение, задерживаясь на предмете любви, когда он отсутствует, рисует его не только в прекраснейшем свете, но именно таким, каким нам наиболее желательно видеть его. Я всё время представлял себе Диану такой, какой она была, когда ее прощальная слеза упала на мою щеку, когда ее прощальный дар, переданный женою Мак-Грегора, возвестил мне, что она желает унести в изгнание и в уединение монастыря память о моей любви. Я ее увидел; и ее холодное, безразличное обращение, ничего не выражавшее, кроме спокойной печали, разочаровало меня, даже несколько оскорбило. В своем себялюбии я ставил ей в вину равнодушие, бесчувствие. Я укорял ее отца в гордости, жестокости, фанатизме, забывая, что они оба жертвовали своими личными привязанностями, — а Диана и склонностью сердца, — во имя того, что считали своим долгом.
Сэр Фредерик Вернон был строгим католиком, убежденным, что по узкой тропе спасения не может пройти еретик; а Диана, для которой забота об отце долгие годы была главной движущей пружиной всех ее помыслов, надежд и поступков, полагала, что она исполняет свой долг, когда, подчинившись воле отца, поступается не только земными богатствами, но и самыми дорогими привязанностями сердца. Нет ничего удивительного, что я не мог в подобную минуту в полной мере оценить эти достойные побуждения; но всё-таки я не искал каких-либо неблагородных путей, чтобы дать исход своей угрюмой тоске.
— Итак, мною пренебрегли, — сказал я, когда, оставшись один, начал размышлять над сообщениями сэра Фредерика. — Мной пренебрегли, меня считают недостойным даже короткой беседы с нею. Пусть так; но мне не помешают по крайней мере позаботиться о ее безопасности. Я останусь здесь, буду стоять на страже, и пока она под моим кровом, ее не коснется опасность, какую может предотвратить рука решительного человека.
Я вызвал Сиддола в библиотеку. Он пришел, но в сопровождении неизменного Эндру, который, возмечтав о великих почестях в связи с моим вступлением во владение замком и землями, не упускал ни малейшей возможности держаться на виду; и, как это случается нередко с людьми, когда они преследуют себялюбивые цели, он перестарался, и услужливость его стала назойливой и стеснительной.
Его непрошенное присутствие мешало мне свободно говорить с Сиддолом, а услать его я не решался, чтоб не усилить подозрений, которые могли у него зародиться, когда я выставил его за дверь.
— Я переночую здесь, сэр, — сказал я, приказав им подкатить поближе к огню старомодное дневное ложе, или сэтти.[254] — У меня много работы, и я лягу поздно.
Сиддол, очевидно понявший мой взгляд, предложил принести мне тюфяк и постельные принадлежности. Я принял его предложение, отпустил своего ментора, зажег две свечи и попросил не беспокоить меня до семи часов утра.
Слуги удалились, оставив меня предаваться наедине безрадостным и бессвязным мыслям, пока измученное тело не потребует отдыха.
Я старался не думать о тех необычайных обстоятельствах, в какие поставила меня судьба. Чувства, которые я храбро побеждал, покуда вызывавший их предмет был от меня удален, разбушевались теперь, как только я очутился в непосредственной близости к той, с кем должен был так скоро разлучиться навек. Какую бы ни брал я книгу, имя Дианы написано было на каждой странице; и образ ее упорно вставал предо мною, о чем бы я ни пытался думать. Он был подобен услужливой рабыне Соломона в поэме Прайора:[255]
Была на страже Абра в миг любой,
Зову другую — Абра предо мной.
Я попеременно давал волю этим мыслям и боролся с ними — то поддаваясь нежной сердечной печали, едва ли мне свойственной, то вооружаясь уязвленной гордостью человека, возомнившего себя незаслуженно отвергнутым. Я шагал взад и вперед по библиотеке, пока не довел себя до лихорадочного возбуждения. Потом я бросился на кушетку и попытался уснуть; но напрасно прилагал я все усилия, чтоб успокоиться, напрасно лежал, не шевеля ни пальцем, ни единым мускулом, неподвижно, как труп, напрасно пробовал прогнать тревожные мысли, занимая ум повторением стихов или арифметическими выкладками. Кровь, в моем лихорадочном воображении, билась пульсом, похожим на глухой и мерный стук далекой сукновальни, и разливалась по жилам потоками жидкого огня.
Наконец я поднялся, растворил окно и стоял некоторое время при ясном свете месяца; это отчасти меня освежило, а светлый и мирный вид за окном несколько рассеял мои думы, не желавшие подчиниться моей воле. Я снова лег на кушетку, и хоть на сердце у меня — видит небо! — было нисколько не легче, но оно стало более твердым, более готовым к испытаниям. Вскоре сон сковал меня, и хотя чувства спали, душа моя бодрствовала, мучимая мыслями о моем положении, и мне снились сны о душевных терзаниях и об ужасах внешнего мира.
Помню, как в томительной тоске я представлял себе, что мы с Дианой во власти жены Мак-Грегора и нас низвергнут сейчас с утеса в озеро; сигналом послужит выстрел из пушки, которую должен зарядить сэр Фредерик Вернон, управляющий церемонией в одежде кардинала. Необычайно жизненно было впечатление, полученное мною от этой воображаемой сцены. Я и сейчас мог бы изобразить безмолвную и храбрую покорность, запечатленную в чертах Дианы; дикие, искаженные лица палачей, которые окружили нас, «кривляясь и корчась», причем гримасы непрестанно менялись, и каждая новая казалась мерзостней предыдущей. Я видел горевшее суровым, непреклонным фанатизмом лицо отца Дианы; видел, как его рука поднимает роковой фитиль… Раздается сигнальный выстрел; опять, и опять, и опять повторяет его раскатами грома эхо окрестных скал; я просыпаюсь и от мнимых ужасов возвращаюсь к тревогам действительности.
Звуки во сне были не мнимые — когда я проснулся, они еще наполняли гулом мои уши; но только через две или три минуты я окончательно пришел в себя и ясно понял, что это настойчивый стук в ворота. В сильной тревоге я вскочил с постели, схватил лежавшую под рукою шпагу и кинулся вниз, решив никого не впускать. Но мне волей-неволей пришлось кружить, потому что библиотека выходила не во двор, а в сад. Выбравшись, наконец, на лестницу, откуда окна глядели на главный двор, я услышал слабый, испуганный голос Сиддола в пререкании с грубыми чужими голосами: кто-то толковал об ордере от судьи Стэндиша и требовал доступа в замок короля, угрожая самому слуге тягчайшей карой закона, если он откажет в немедленном повиновении. Спорившие еще не замолкли, как я, к невыразимой своей досаде услышал голос Эндру, предлагавшего Сиддолу отойти в сторону, — он-де сам отворит ворота.
— Если они требуют именем короля Георга, нам нечего опасаться: мы отдавали за него нашу кровь и наше золото. Нам незачем скрываться, как некоторым другим, мистер Сиддол; мы, как вы знаете, не паписты и не якобиты.
Напрасно ускорял я свой бег вниз по лестнице: я слышал, как засовы один за другим отодвигались под рукой услужливого дурака, причем он, не умолкая, похвалялся своею собственной и своего хозяина преданностью королю Георгу. Я быстро высчитал, что непрошенные гости войдут прежде, чем я успею добежать до ворот и водворить на место засовы. Решив познакомить спину Эндру Ферсервиса с дубинкой, как только у меня будет время расплатиться с ним по заслугам, я побежал назад в библиотеку, захлопнул дверь, нагромоздил перед нею всё, что мог, кинулся к другой двери, через которую входили ко мне Диана и ее отец, и попросил немедленно меня впустить. Дверь отворила мне сама Диана. Она была совсем одета и не выказала ни замешательства, ни страха.