й быт, мрачное поверье, суровая обстановка. Он ставил "Окаянную Дженет" рядом с "Тодом Лапрайком", с этим "кусочком живой Шотландии", как он называл написанную им на основе шотландской легенды "вставную новеллу" - "Рассказ Черного Энди о Тоде Лапрайке" (см. первую часть романа "Катриона"). Если бы, говорил он, "я не написал ничего, кроме "Тода Лапрайка" и "Окаянной Дженет", все же и тогда я был бы писателем".
Рассказу "Веселые Молодцы" необычайно высокую оценку дал Ричард Олдингтон. Он считал его произведением "подлинно трагическим и великолепно написанным от начала и до конца". Хотя бы в одном направлении Стивенсон "сделал здесь шаг вперед по сравнению с прозаиками своего времени. Может ли кто-либо, читавший "Веселых Молодцов", забыть содержащееся там описание бури?" Бури на Шетландских островах, которая предшествует "Тайфуну" Джозефа Конрада. Превосходное описание бури читатель находит у Томаса Гарди в его романах "Вдали от безумствующей толпы" и "Возвращение на родину". Но это буря на суше, а не на море, о чем и говорит Олдингтон, мнение которого интересно уже в том отношении, что еще раз подтверждает разностороннее историко-литературное значение Стивенсона.
Сборник "Веселые Молодцы" объединил близкие по психологическим и этическим мотивам рассказы разных лет. Сюда вошли "Вилли с мельницы", а также более поздние, появившиеся в периодических изданиях 1885 года "Маркхейм" и "Олалла".
В 1885 году Стивенсон прочитал во французском переводе роман Достоевского "Преступление и наказание". Русский роман произвел на английского писателя потрясающее впечатление необычайно смелым и глубоким обсуждением нравственных проблем, столь близких интересу самого Стивенсона и представших теперь перед ним в отчетливой форме. Под непосредственным впечатлением от романа "Преступление и наказание" и был написан психологический этюд "Маркхейм", более известный нашему читателю под названием "Убийца". От "Маркхейма" открылся прямой путь к повести "Странная история доктора Джекила и мистера Хайда", так же как от рассказа "Олалла" к роману "Владетель Баллантрэ".
В краткой исповеди, завершающей повесть "Странная ис-^ тория", ее герой, почтенный, добропорядочный доктор Генри Джекил, рассказывая о трагических последствиях фантастичен ского опыта по расщеплению собственной личности, поясняет за автора суть волновавшей его проблемы.
Тяготясь повседневной рутиной, испытывая соблазн скрыть желания, намереваясь определить грань между добром и злом в собственной душе и проверить прочность ее добродетельной основы, доктор Джекил посредством изобретенного им чудодейственного химического препарата обособляет темные ее силы. На свет является двойник доктора Джекила, уродливый карт лик мистер Хайд, давая возможность своему патрону пережить захватывающее чувство полной внутренней собранности, легкости и свободы.
Мистер Хайд обнаруживает поразительную и заманчивую жизнеспособность, необычайно деятельную энергию, направленную, однако, исключительно к злодеянию. Мистер Хайд с наглядностью точно поставленного эксперимента демонстрирует потенцию дурных свойств доктора Джекила. В облике мистера Хайда он действует с решимостью автомата, не испытывая колебаний, нравственных сомнений или мук совести. Совершенная слаженность его существа оказывается не одухотворенной, а чисто механической слаженностью. В облике мистера Хайда доктор Джекил совершает преступление за преступлением, испытывая только два чувства - страх и злобу. Повторяя свои опыты, доктор Джекил все более подпадает под власть мистера Хайда, пока наконец не становится его жертвой.
Вдумчивый читатель угадывал трезво реальную сторону этой мрачной притчи. Прозревать ее живой смысл побуждали его и точно воспроизведенные в повести черты лондонского быта восьмидесятых годов. Для самого Стивенсона повесть "Странная история доктора Джекила и мистера Хайда" явилась почти непроизвольным иносказанием давно переполнявших его чувств, сюжет и образы возникли у него во сне, картина сложилась в столь отчетливых и детализованных формах, что ему оставалось перенести ее на бумагу.
Стивенсон писал американскому художнику Уильяму Г. Лоу, отправляя ему экземпляр своей повести: "Посылаю Вам готического карлика... думаю, что этот карлик небезынтересен, он вышел из глубины моего существа, где сторожит фонтан слез". Повесть о Джекиле и Хайде сразу стала предметом широкого обсуждения, и, по словам современника, литератора Эдмунда Госса, с момента ее появления "Стивенсон, уже пользовавшийся восхищенным признанием сравнительно узкого; круга, стал занимать центральное место в большом мире литературы".
В "Джекиле и Хайде" тему двойника Стивенсон разработал в приемах научной фантастики и детектива, оказав влияний и на эти литературные жанры, на их развитие в английской литературе. Можно, например, "Невидимку" Герберта Уэллса ставить в определенную связь с этой повестью Стивенсона.
"Странная история доктора Джекила и мистера Хайда" была опубликована в январе 1886 года. Прошло всего несколько месяцев, и уже в мае (в журнале "Янг Фолкс") появились первые главы "Похищенного" (в том же году роман вышел отдельным изданием). Некоторых биографов Стивенсона поражала подобная смена творческих замыслов. "Два произведения, столь различные по своей сути, редко выходили из-под пера одного и того же автора даже в гораздо более продолжительные промежутки времени", - писал Стивен Гвинн, автор монографии "Роберт Луис Стивенсон". Все же несхожесть этих произведений не так разительна, как можно подумать. "Похищенного" соединяет с "Джекилом и Хайдом" внутренняя связь, не только "подчеркнутое внимание к нравственным вопросам" и "трезвая выразительность стиля". _ В "Похищенном" и его продолжении, романе "Катриона", те же основные вопросы обсуждаются вновь и вновь. Стивенсон рассматривает их с разных сторон и уже не в условном плане. Его все более начинает интересовать историческая перспектива, он обращается к прошлому своей страны, к тем событиям и обстоятельствам, которые резко изменили ее социальный и политический облик: XVIII век, обострившаяся борьба Шотландии с Англией за независимость. Более далекие времена, эпоху вражды Алой и Белой розы (XV столетие), Стивенсон описал в первом своем историческом романе "Черная стрела", над которым он, готовя его для журнала "Янг Фолкс", работал еще в 1884-1885 годах. Отдельным изданием "Черная стрела" вышла уже в 1888 году. Стивенсон находился тогда в США, куда приехал еще раз на непродолжительный срок.
"Я отправляюсь в путешествие с горьким сердцем", - писал Стивенсон близкому другу Чарлзу Бакстеру в мае 1888 года, когда он вместе с Фанни и ее детьми готовился отплыть из Сан-Франциско к тихоокеанским островам. Такое состояние писателя не было кратковременным, и причин у него имелось несколько, но в ту минуту все как-то сошлось на одном: неизбежный разрыв между Стивенсоном и Хенли. Это была не только потеря советчика, сотрудника; это пролегал рубеж, отсекающий полосу жизни - все прошлое, всю молодость. Стивенсон делился с Бакстером под непосредственным впечатлением письма от Хенли: "О, письмо Хенли! Я не могу прийти в себя после него".
Однако вопрос заключался не только в Хенли и его бесцеремонности. Как для ссоры с ним или с другими близкими приятелями, нараставшей исподволь, нашелся в итоге заметный повод, так и сама размолвка лишь выражала процесс более глубокий и неотвратимый: иногда в литературе можно видеть, как распадаются связи юности, дружеские кружки и что значит это для их наиболее сознательных участников. Естественно в расцвете сил бросать гордый вызов: "Куда бы нас ни бросила судьбина, и счастие куда б ни повело, все те же мы", и также естественно перед натиском лет и обстоятельств признать эпохой позже: "Прошли года чредою незаметной, и как они переменили нас!" Пушкин оборвал рыданием чтение этих последних в его жизни стихов о "лицейской годовщине"...
И Стивенсон бился в конвульсиях: "Да, да, я пишу об этом ночь напролет, несмотря на всю пропасть работы, которая у меня на руках, и все за девять дней до отъезда. Это камень на моей могиле, мне никогда не вернуться по-настоящему к жизни. О, я говорю дикие вещи, но прежнего уже больше не будет". Стивенсон чувствовал свое бессилие остановить неумолимо растущую трещину или хотя бы уловить и учесть причины, побуждающие ее рост. Причины были действительно неисчислимы, как сама жизнь, ее оттенки, а главное, как неуловимо чередование приобретений и утрат, которое сопровождает жизненное движение.
Наиболее беспристрастные и вдумчивые биографы впоследствии вполне объективно восстановили цепь событий: "Напористость Фанни подготовила почву. Коварство Хенли подыскало случай. И медленный по воспламеняемости характер Стивенсона дал в конце концов взрыв" (Дж. Фернес). Но это только внешние вехи, а там, в глубине, в человеческих натурах, прежде всего в самом Стивенсоне определялся новый этап его судьбы. Тот же Фернес справедливо отметил, что ссора с Хенли значительно продвинула Стивенсона к зрелости. И сам Хенли, что бы ни хотел он этим сказать, засвидетельствовал много лет спустя, уже после смерти Стивенсона, что в ту пору "Луис стал не тот".
Стивенсон, переживая в себе перемену, но не находя ей еще ни объяснения, ни названия и потому особенно ошеломленный, испытывал специфическое состояние душевной муки, переходящей в телесную боль: "Я бы ногу ему отдал ради того, чтобы зачеркнуть то, что случилось" (у Хенли была ампутирована одна нога, а другая с трудом спасена). Но прошлое было-таки невозвратно, и Стивенсон, ступая на борт яхты "Каско", готовясь отбыть к незнакомым ему берегам, в самом деле держал курс на новые рубежи, устремлялся к какой-то другой жизни. Состояние его было смутно, тягостно. "Лучше всего, - писал он Бакстеру, - если бы "Каско" вместе со мной пошла ко дну. Ведь осталось дьявольски мало такого, ради чего стоило бы жить".
Но вот Америка скрылась за гребнем волн, и мало-помалу новизна морских впечатлений стала отвлекать Стивенсона от свежих его тревог. Предстояло увидеть те острова, где плавал и погиб знаменитый Кук, где русские кругосветные мореплаватели оставили на карте имена своей родины, где странствовал Герман Мелвилл, а потом написал об этих краях в "Тайпи" и "Ому", где чуть позже Стивенсона, но в ту же собственно пору искал пристанища тогда еще не признанный француз Поль Гоген, где потом вел "Снарка" Джек Лондон. Хуан Фернандес, "остров Робинзона Крузо", лежал в тех же в