митете общественной безопасности, произвести чистку самого Комитета и подчинить его Комитету общественного спасения, упрочить единство правительственной власти под верховным наблюдением Национального Конвента, являющегося центром правительства и верховным судьей, и восстановить могущество справедливости и свободы — вот в чем заключаются наши принципы.
Речь Робеспьера в целом производила сильное впечатление. Она была реабилитацией Неподкупного, ударом по его врагам и вместе с тем весьма тонко и умело составленной положительной программой на будущее. Указав на необходимость проводить новую экономическую политику путем постепенной ликвидации максимума, Робеспьер стремился успокоить «болото» и привлечь на свою сторону обеспокоенных собственников. И, однако, знаток человеческих сердец, Максимилиан Робеспьер совершил грубейшую тактическую ошибку, которая разом похоронила весь положительный эффект, произведенный его выступлением. Эта ошибка заключалась в том, что, разоблачая новый заговор и угрожая его главарям, оратор не назвал имен. Кто они были, те, кого нужно было истребить? Почему Неподкупный не указал на них прямо? А… быть может, он их боится? Или их так много, что всех сразу и не назовешь? Во всяком случае, неопределенность породила страх. Теперь каждый член Конвента мог считать себя под угрозой.
Каждый боялся за себя. Это оказалось как нельзя более на руку заговорщикам. Последние быстро поняли ошибку Робеспьера и без промедления воспользовались ее плодами.
Однако первый момент после произнесения речи казался благоприятным для оратора. Поднялся Лоран Лекуантр и, к удивлению своих друзей, выступил с предложением, чтобы речь была напечатана. Кутон потребовал, чтобы речь не только напечатали, но и разослали по всем коммунам республики. Несмотря на отдельные робкие протесты, Конвент декретировал это предложение. Тогда противники Робеспьера опомнились. Один за другим выступили Вадье, Камбон и Билло-Варен.
— Пора сказать всю правду! — воскликнул Камбон под аплодисменты многих депутатов. — Один человек парализовал волю всего Национального Конвента; этот человек — Робеспьер!
Билло, ободренный словами Камбона, резко возразил против уже принятого постановления относительно рассылки речи, требуя, чтобы обвинения Робеспьера прежде всего были подвергнуты строгому разбору по существу. Поднимается Робеспьер и просит, чтобы ему дали возможность свободно высказывать свои взгляды.
— Мы все требуем этого! — восклицают несколько депутатов.
— Робеспьер прав, — продолжает Билло. — Нужно сорвать маску, на ком бы она ни находилась. И если мы действительно не сможем свободно высказать свои убеждения, то я скорее предпочту, чтобы мой труп стал подножием для честолюбца, чем соглашусь хранить молчание и быть соучастником его злодеяний.
Панис упрекает Робеспьера в том, что он стал полновластным хозяином у якобинцев и сам будто бы составляет проскрипционные списки… Говорят, что в этих списках есть и его, Паниса, имя… Правда ли это? Робеспьер уклоняется от прямого ответа.
— Я бросил свой жребий, — гордо заявляет он. — Я встретил врагов с открытой грудью. Я никому не льстил, никого не боюсь и ни на кого не клевещу.
— А Фуше? — неосторожно восклицает забывшийся в пылу раздражения Панис.
Все вздрагивают. Один из главных заговорщиков назван! Сейчас будет дело. О том, что во главе заговора находится Фуше, знает и Робеспьер. Но — поразительный, непостижимый факт! — Неподкупный опять упускает возможность взять быка за рога. Он не использует явную неосторожность противника. Фуше? Нет, он сейчас не хочет говорить о Фуше. Он выполнил свой долг, пусть остальные исполняют свой.
Тогда заговорщики все более и более смелеют. Уже слышен общий ропот. Уже несколько голосов говорят одновременно.
— Когда хвастаются своей добродетелью и храбростью, — кричит Шарлье, — нужно быть также и правдивым! Назовите тех, кого вы обвиняете!
— Да, да, — поддерживают Шарлье несколько человек, — назовите их!
Это уже прямой вызов. Но Неподкупный, бледный и взволнованный, не принимает вызова.
— Я настаиваю на всем том, что уже высказал здесь, и заявляю, что не буду принимать участия в тех решениях, которые будут инспирированы с целью задержать рассылку моей речи.
Теперь исход предрешен. Поднимается Амар.
— Речь Робеспьера, — говорит он, — обвиняет оба Комитета. Если его суждение о некоторых членах Комитетов связано с интересами государства, то пусть он назовет их; если же это мнение носит частный характер, то один человек не должен затмевать собою всех; Национальный Конвент не должен заниматься вопросами оскорбленного самолюбия.
Робеспьер, который сказал уже все, что хотел сказать, промолчал. И Конвент отменил свое первоначальное решение о напечатании речи и рассылке ее по коммунам.
Партия в Конвенте была явно проиграна. Неподкупный отказался назвать имена заговорщиков и этим погубил все дело. Многие, о которых он даже и не помышлял, сочли, что он угрожает им. Те, на нейтралитет которых, во всяком случае, он мог рассчитывать, отвернулись от него. Почему он так поступил? По-видимому, он придерживался заранее составленного плана. Роли между робеспьеристами были распределены. Он хотел нанести общий, генеральный удар; довершить разгром и назвать имена заговорщиков должен был Сен-Жюст завтра, с этой же трибуны. Прения, развернувшиеся в Конвенте 8 термидора, опрокидывали этот план, но Робеспьер не пожелал или не сумел перестроить его на ходу; он упрямо решил действовать согласно намеченному, не учитывая того, что могло произойти за ночь в условиях, когда была дорога каждая минута. Заговорщики и здесь опередили его. Строгий сторонник парламентарных методов борьбы, расстроенный, но не обескураженный тем, что произошло, он твердо рассчитывал продолжить начатую кампанию завтра, в то время как этого завтра уже не было.
После заседания Конвента Робеспьер отправился домой. Его с нетерпением ожидали. Максимилиан рассказал о том, что произошло в Собрании. К удивлению домашних, он был абсолютно спокоен. Он не скрывал своего огорчения, но и не терял надежды.
— Я больше ничего не жду от Горы, — ответил он на вопрос Мориса Дюпле. — Они хотят избавиться от меня, как от тирана; но большинство Конвента выслушает меня.
Прикинув, что до начала совещания у якобинцев остается еще добрых два часа, Максимилиан предложил Элеоноре, пользуясь хорошей погодой, совершить прогулку по Елисейским полям. Девушка порозовела от удовольствия. Они отправились в сопровождении верного Брунта. Был теплый вечер. Солнце садилось. Элеонора, прижимаясь к своему спутнику, стремилась рассеять его сосредоточенное настроение.
Она рассказывала ему о домашних делах, о своих заботах. Вдруг Максимилиан вздрогнул и указал рукою на горизонт. Солнце уже до половины опустилось за край земли. Небо вокруг него было красным… Сплошное море крови! Элеонора удивленно посмотрела в глаза Робеспьеру.
— Друг мой, это говорит лишь о том, что завтра будет хорошая погода!
Взгляд Неподкупного был тусклым и отсутствующим. Он ничего не ответил.
В клубе его встретили проявлениями самого шумного восторга. Робеспьер прочел свою речь, произнесенную днем в Конвенте. Затем, бросив на стол смятые листки текста речи и выждав, пока утихнет гром аплодисментов, сказал утомленным голосом:
— Братья, я прочел вам мое завещание. Сегодня я видел союз бандитов. Их число так велико, что вряд ли я избегу их мести. Я погибаю без сожаления; завещаю вам хранить память обо мне; вы ее сумеете защитить…
Буря потрясла своды старой церкви. Якобинцы, вскакивая со своих мест, устремлялись к трибуне и, поднимая руки в знак торжественной клятвы, выражали самую горячую любовь и верность оратору. Нет, Неподкупный будет спасен! Никто не посмеет ему угрожать! Горе врагам свободы!..
Максимилиан близоруким взглядом окинул окруживших его людей. Они так преданы ему и делу, которое он защищает? Хорошо, тогда он скажет все, он откроет даже то, в чем едва признается себе.
— Отделите злодеев от людей слабых; освободите Конвент от угнетающих его негодяев; окажите ему ту услугу, которой он ждет от вас по примеру дней 31 мая — 2 июня. Идите, спасайте вновь свободу! — Зрачки Робеспьера расширяются. Пот выступает на бледном челе. Слово сказано: это призыв к восстанию! Поймут ли они?.. — А если свобода все же погибнет, — заканчивает он, прежде чем кто-либо успевает ответить, — то вы увидите, друзья, как я спокойно выпью цикуту…
К Робеспьеру подскакивает Давид. Он протягивает руку Неподкупному.
— Я выпью чашу яда вместе с тобой! — восторженно кричит он.
Робеспьер с досадой отстраняет пылкого художника. Не те слова! Не о том нужно сейчас говорить! Но вот он видит, что двое людей яростно протискиваются вперед. Это Колло д’Эрбуа и Билло-Варен. О, эти его поняли!.. Но на трибуне уже Дюма. Он обличает заговорщиков. Указывая на обоих врагов Неподкупного, стремящихся сказать свое слово, он восклицает:
— Странно, что люди, молчавшие в течение нескольких месяцев, торопятся сегодня заговорить, несомненно для того, чтобы возразить против истин, только что высказанных Робеспьером. В них легко признать последователей Эбера и Дантона. Я предсказываю им, что они унаследуют и участь этих заговорщиков.
Однако Колло все же прорвался к трибуне. Он начинает говорить — его встречают шиканьем. Тогда он напоминает об Амирале, жертвой покушения которого он был должен стать; ему отвечают насмешками. Тут на помощь ему приходит взбешенный Билло-Варен.
— Где же якобинцы? — кричит он дрожащим от гнева голосом. — Я не узнаю их. Как! Представитель народа напоминает, что он едва не пал жертвой своего патриотизма, а его оскорбляют! Если дело дошло до этого, то остается только покрыть голову плащом и ожидать удара кинжалами.
Но Билло прерывают громкими криками. Колло д’Эрбуа начинает кричать во всю мощь своих легких, и сквозь общий шум можно расслышать, что он обвиняет намерения Робеспьера. Но тут его сталкивают с трибуны. Раздаются проклятия. Слышатся грозные слова: