Известив европейских монархов о своем заточении, король направил письмо своему шурину, австрийскому императору Леопольду, в котором поведал о невзгодах французского королевского семейства и выразил надежду, что тот примет меры, «которые подскажет ему сердце, и придет на помощь ему и Французскому королевству». В августе в Пильницком замке на берегу Эльбы состоялась встреча Леопольда II и прусского короля Фридриха Вильгельма II.
Результатом встречи стала так называемая Пильницкая декларации, в которой оба государя договаривались «принять самые действенные меры сообразно своим силам, чтобы дать французскому королю возможность... утвердить основы монархического правления... В ожидании они отдадут своим войскам соответствующие приказания, чтобы они были готовы приступить к действиям». Декларация разочаровала эмигрантов, стремившихся как можно скорее начать наступление на революционную Францию, и вызвала возмущение у народа Франции. Отныне мало кто сомневался, что Людовик вступил в сговор с заграницей.
4 сентября текст конституции, утвержденной Национальным собранием, вручили королю, предоставив ему десять дней на ознакомление. 14 сентября Людовик XVI торжественно поклялся в верности конституции. С абсолютной монархией было покончено. Монархия оставалась наследной, но отныне властью короля Франции наделяла нация. В честь принятия конституции в Париже устроили народные гулянья. На очередном салоне в Лувре были выставлены целых два портрета Неподкупного: «желтый и бледный» Робеспьер — член Учредительного собрания Жозефа Боза, и Робеспьер «розовощекий» в костюме депутата третьего сословия Аделаиды Лабиль-Жиар. Под этим портретом стояла подпись «Неподкупный», и «добрые патриоты аплодировали от всего сердца». 30 сентября возле Манежа толпа восторженно встретила выходивших после последнего заседания Конституанты полюбившихся ей депутатов: Грегуара, Редерера, Бюзо. Когда же из дверей вышли Робеспьер и Петион, раздались крики: «Да здравствуют Петион и Робеспьер, истинные друзья народа, честные и неподкупные законодатели!» Обоих депутатов увенчали гражданскими венками из дубовых листьев, женщины протягивали им своих детей для поцелуя, а несколько граждан выпрягли лошадей из экипажа, в который сели оба избранника народа, и сами повезли их по улицам Парижа.
Мадам де Сталь писала: «За два года Конституанта разработала больше законов, чем парламент Англии за пятьдесят лет; законы эти, основанные на основополагающих принципах конституции, уничтожили злоупотребления».
ЧАСТЬ II НЕПОДКУПНЫЙ
Если бы Национальное собрание состояло только из Робеспьеров, возможно, сегодня Франция являла бы собой лишь груду руин.
Робеспьер не намеревался почивать на лаврах: он попрежнему чувствовал себя народным трибуном. Злоупотребления, искорененные конституцией, расчистили дорогу главным образом состоятельной части третьего сословия, уничтожив сословные барьеры и привилегии. Положение беднейших слоев населения, так называемых пассивных граждан, мало в чем изменилось. С выкупом личных повинностей крестьян царила полная неразбериха, в деревнях продолжались крестьянские волнения. Революция не могла завершиться, ибо многие наболевшие проблемы общества так и не были решены; недовольных стало едва ли не больше, чем при Старом порядке.
1 октября состоялось первое заседание Законодательного собрания. В зал Манежа пришли новые люди, в основном выходцы из мелкой и средней буржуазии, юристы, адвокаты (их было большинство), литераторы, успевшие за истекшие два года поучаствовать в работе административных структур своих округов. В основном они поддерживали конституционную монархию, но многие не доверяли королю и грезили о республике. Осваиваясь в Париже, депутаты записывались в политические клубы; 264 депутата записались в Клуб фельянов, 136 — в Якобинский клуб, 345 не записались никуда, решив на всякий случай сохранить свою независимость; они составляли так называемое «болото» или «брюхо». Постепенно стали определяться партии и их лидеры. На правом фланге находились фельяны или конституционные монархисты, на левом — радикалы, которых называли монтаньярами или «горой», так как они сидели на верхних скамьях зала (montagne по-французски «гора»), и менее радикальные жирондисты. Жирондисты получили свое название от департамента Жиронда со столицей Бордо, откуда происходили молодые адвокаты Верньо, Гаде и Жансонне, к которым присоединился провансалец Инар. Они объединились вокруг блестящего оратора Бриссо, известного как основатель Общества друзей чернокожих и издатель газеты «Французский патриот», поэтому поначалу их называли бриссотинцами. К жирондистам примкнул Кондорсе, выдающийся мыслитель и ученый, но плохой оратор. Монтаньяры и жирондисты сразу же стали соперничать между собой за влияние в Якобинском клубе и Парижском муниципалитете. Среди депутатов-монтаньяров довольно быстро выделились спокойный и уверенный Жорж Кутон, из-за парализованных ног передвигавшийся в кресле на колесах (он станет верным соратником Робеспьера), крикливый и скользкий бывший монах-капуцин Франсуа Шабо, рациональный и надменный военный инженер Лазар Карно. Лидеры левых в Собрание не вошли: ни Робеспьер, ставший подлинным главой Якобинского клуба, ни Марат, ни возглавивший кордельеров Дантон, ни Демулен, ни набиравший известность издатель газеты «Папаша Дюшен» Жак Рене Эбер («ястреб с лицом мальчика из церковного хора», по определению Мишле). В новом Собрании нет таких ярких талантов, какие были в Конституанте, скорее можно говорить о яркой коалиции жирондистов.
Пока депутаты осваивались с конституцией, которая, в сущности, не устраивала никого — ни короля, ни монархистов, ни левых, — пока приглядывались друг к другу, шумели и дебатировали, Робеспьер 14 октября отправился в родные края, где посетил не только Аррас, но и ряд окрестных городов; путешествие продолжалось полтора месяца. Поездка стала отдыхом после упорной изнурительной борьбы за первое место среди политиков и в то же время своеобразным инспекционным вояжем, позволившим получить представление, насколько граждане в провинции поддерживают его самого и якобинцев. Он получил возможность повидаться с родными и ощутить вкус победы над недоброжелателями, которых в Аррасе у него оказалось немало: одни невзлюбили его, когда он еще жил в городе, другие — за время его депутатства. Но уже в Бапоме (городок примерно в двух десятках километров от Арраса), где на почтовой станции его встретили Шарлотта и Огюстен, тамошние патриоты увенчали его гражданским венком «с выражением братской любви» и устроили в его честь банкет. А в родной город он въехал поистине как король — в сопровождении частей национальной гвардии Арраса, под звуки военной музыки и возгласы: «Да здравствует народ, Робеспьер и Петион!» Народное ликование по поводу его приезда Робеспьер описал в письме Дюпле: «...народ встретил меня изъявлениями такой преданности, что я не в силах описать ее и не могу вспомнить о ней без умиления. Ничего не было забыто для выражения ее. Толпа граждан вышла за город мне навстречу. Преподнеся мне гражданский венок, они преподнесли его и Петиону. В своих радостных восклицаниях они часто вместе с моим именем называли имя моего товарища по оружию и моего друга. Я был удивлен, когда увидел на пути моего следования иллюминированные дома моих врагов и аристократов, которые остались здесь или под видом министерских чиновников, или фельянов; все остальные эмигрировали. Я приписал это их уважению к воле народа». Торжественные встречи, приемы и речи в местных патриотических обществах, газетные отчеты о передвижениях главного защитника народных интересов. Однако вдова Маршан через газету департамента Па-де-Кале поинтересовалась, почему, когда бывший депутат берет слово, «он говорит только о том, что он сделал и что хотел сделать», вместо того, чтобы рассказать, как король принял конституцию.
Огюстен познакомил брата с молодым патриотом Леба, который, как и Огюстен, не попав в число депутатов Законодательного собрания, вместе с ним сотрудничал в местной администрации. Но оба жаждали «оглушительных побед и славных поражений», что, как издавна известно, возможно только в Париже. По словам М. Галло, во время поездки Робеспьер ясно ощутил, что приехал в родные края в последний раз. Он остановил свой выбор на Париже, где все проще, понятнее, где реальная жизнь не мешала ему жить в мире принципов. В провинции все казалось сложнее, везде свои нюансы, а великое зачастую тонуло в мелочах повседневности. Провинция требовала практического смысла, предложений и действий, в столице же можно было анализировать и выявлять.
28 ноября Робеспьер вернулся в Париж и в тот же день отправился на обед в особняк нового мэра Парижа — «добродетельного Петиона», собравшего на выборах в два раза больше голосов, чем его знаменитый соперник маркиз де Лафайет. «Душа его по-прежнему проста и чиста... Бремя, возложенное на него, громадно, но я не сомневаюсь, что любовь народа и его личные добродетели дадут ему необходимые силы нести его», — писал Неподкупный Бюиссару о новом главе Парижа.
«Вечером я был на заседании у якобинцев, где публика и члены общества приняли меня с горячим выражением благосклонности, удивившим меня, несмотря на все доказательства преданности, к которым парижский народ и якобинцы меня приучили», — сообщал он Бюиссару. Выражение благосклонности — это не только аплодисменты, но и избрание председателем клуба. Для Робеспьера это чрезвычайно важно, ибо теперь клуб его единственная трибуна, тем более что с октября он открыт для зрителей, которых становится все больше: за несколько часов до начала заседаний люди выстраивались в очередь, чтобы протиснуться на трибуны. Пишут, что Робеспьер тщательнейшим образом готовился к заседаниям: проверял протоколы, списки записавшихся на выступление и даже рассаживал по залу своих людей, которые по его знаку поддерживали оратора или же криками заставляли его замолчать. Его собственные выступления завершались теперь не просто аплодисментами, а подлинным экстазом публики.