няла свободу в жесткие рамки государственных интересов и во имя этих интересов оправдывала подавление свободы индивида. Жирондисты намеревались остановить революцию, монтаньяры ее продолжали — по крайней мере на словах, ибо вряд ли кто-нибудь четко представлял себе, где и как надо поставить точку.
29 октября Робеспьер продолжил наступление на «интриганов республики» в Конвенте, но его постоянно прерывали, опровергая его слова; тогда он заявил, что никто не осмелится высказать ему обвинения в лицо. Тогда вскочил Луве и, вытащив из кармана толстую пачку заготовленных листков, направился к трибуне. Он говорил почти два часа, обвиняя Робеспьера в стремлении к узурпации власти, в обмане народа, в заговоре, в клевете на патриотов, в том, что он позволяет поклоняться себе как божеству, что допускает в своем присутствии говорить о нем как о единственном добродетельном человеке во всей Франции... Словом, основные претензии мало чем отличались от тех, которые Робеспьер сам предъявлял своим противникам. Обвиняя Неподкупного в попустительстве сентябрьским убийствам, Луве сделал выпад в сторону Коммуны, подчеркнув, что во главе убийц стояли офицеры в трехцветных шарфах, подчинявшиеся Парижской коммуне, членом которой являлся Робеспьер. Не обладая талантом импровизатора, Робеспьер молча выслушал отточенные инвективы Луве и холодным от ярости голосом пообещал через неделю дать ответ.
Желая закрепить успех своей партии, на следующий день Барбару вновь выступил с речью против Робеспьера, а министр внутренних дел Ролан напечатал эту речь, дабы распространить в провинции. Но в Париже нападки на Неподкупного ни к чему не привели. 5 ноября, когда «дело Робеспьера» встало на повестку дня, на зрительских трибунах Конвента теснилось больше тысячи почитателей Неподкупного, почти две трети которых составляли женщины. Спокойный и сосредоточенный, с подготовленной заранее речью, достойной античных ораторов, Робеспьер поднялся на трибуну, надел очки и с присущим ему пафосом произнес: «В чем же меня обвиняют? В том, что я составил заговор с целью достигнуть диктатуры, или триумвирата, или должности трибуна?» Иронически посоветовав противнику определиться, к какой же «верховной власти» он, по его мнению, стремится, Робеспьер отверг обвинение в «деспотизме взглядов», «если только под этим не подразумевать естественное влияние принципов. Но это влияние не является личным влиянием того, кто эти принципы проповедует: оно принадлежит мировому разуму и всем тем, кто готов прислушиваться к его голосу».
Отступив от ставшего привычным перечисления собственных заслуг, он, отождествив себя с Коммуной и революцией, встал на их защиту, защищая, таким образом, и себя. Был ли это ораторский прием или то самое ощущение внутреннего слияния с революцией, благодаря которому он стал главным ее человеком? Для кого-то героем, для кого- то диктатором, но в любом случае главным. «Я горжусь тем, что мне приходится защищать здесь дело Коммуны и свое собственное... Я видел здесь граждан... в напыщенных словах изобличавших поведение Совета Парижской коммуны. Незаконные аресты? Да разве можно оценивать со Сводом законов в руках те благодетельные меры, к которым приходится прибегать ради общественного спасения в критические моменты, вызванные бессилием самого закона?.. Все это было так же незаконно, как революция, как ниспровержение трона, как разрушение Бастилии, как сама свобода!.. Граждане, неужели вам нужна была революция без революции?.. Возможно ли учесть последствия, которые повлечет за собой этот великий переворот?» — вопрошал Неподкупный. Подведя к тому, что сентябрьские расправы явились естественным продолжением штурма Тюильри, он назвал их «народным движением», а затем, опровергнув обвинение в подстрекательстве, напомнил, что в те дни Луве в своей газете «Часовой» писал: «Честь и слава Главному совету Коммуны: он забил в набат, он спас отечество!»{13} Отвергнув все обвинения и показав, что практически все они могут быть предъявлены его противникам, Робеспьер предложил заключить мир: «Предадим, если возможно, эти жалкие происки вечному забвению! Постараемся скрыть от взоров потомства те бесславные дни нашей истории, когда народные представители, введенные в заблуждение подлыми интригами, словно забыли о том великом поприще, на которое они были призваны! Я же воздержусь от каких-либо личных заявлений и отказываюсь отвечать на клевету моих противников еще более грозными разоблачениями, отказываюсь от законного мщения, которого я мог бы добиваться в отношении моих клеветников. Я хочу лишь восстановления мира и торжества свободы». По обыкновению долгая, однако выразительная и содержательная речь — ее считают одной из лучших речей Робеспьера — была встречена аплодисментами, в которых потонули попытки Луве и Барбару выкрикнуть против него новые обвинения. Конвент продолжил работу в обычном порядке. У выхода из Конвента Робеспьера встретила толпа и с пением «Марсельезы» и «Карманьолы» проводила его до Якобинского клуба.
Не все поверили в искренность стремления Робеспьера к миру. «Робеспьер, ты сообщил нам, что отказался от законного мщения твоим обвинителям, коего мог бы потребовать, сказал, что хочешь мира и забвения всех распрей... Какая внезапная метаморфоза! Но, как говорится, если злодей делает добро, значит, он подготавливает еще большее зло, — писала ему в открытом письме Олимпия де Гуж. — Убеждена, ты по-прежнему надеешься захватить власть, желая уподобиться узурпаторам античности». А дальше она предлагала ему «вместе искупаться в Сене»: «...но, чтобы ты полностью мог смыть грязь, запятнавшую тебя 10 [августа], мы привяжем к ногам шестнадцати- или двадцатичетырехфунтовые ядра и вместе бросимся в волны. Твоя смерть успокоит умы... твоя кончина избавит страну от еще более ужасных бедствий, и, быть может, так я послужу ей наилучшим образом... Подобное мужество присуще великим характерам, о которых ты говоришь, но которым не обладаешь сам».
Продолжая нападать, жирондисты обвинили Робеспьера в роялизме (впрочем, и он обвинял жирондистов в том же самом пороке) и заявили, что он хотел сменить династию, посадив на трон Филиппа Эгалите, который в ожидании сидит на одних скамьях с монтаньярами. С обвинением Робеспьера в стремлении к диктатуре выступил и некогда верный его соратник Петион: «Робеспьер очень угрюмый и подозрительный, ему всюду мерещатся заговоры, измены, пропасти. Он никогда не прощает того, кто задел его самолюбие, и никогда не признает своих ошибок... Желая снискать расположение народа, он постоянно заискивает перед ним и жаждет сорвать его аплодисменты». Слова Петиона оскорбили Неподкупного, и он произнес ответную речь, черновики которой особенно изобилуют правкой и исправлениями. Преисполнившись сарказма, Робеспьер «исправлял» Петиона (не «угрюмый и подозрительный», а «здравомыслящий») и утверждал, что ему нет нужды «заискивать перед народом», ибо, как говорил Жан Жак, «истинный государственный муж сеет в одном веке, а пожинает в веках следующих». Атак как Петион высоко ценил Бриссо, Робеспьер не мог не сделать выпадов и в его сторону, ибо почитал главным своим врагом. Среди клубка обвинений в адрес Бриссо он, в частности, привел высказывание Клоотса: «...глядя на извилистую походку Бриссо, на то, как он лжет... можно подумать, что он подкуплен всеми врагами Франции и человеческого рода». Что ж, в те времена ораторский пафос и беспощадность в оценках были свойственны не только Робеспьеру. Пути Неподкупного и Непреклонного разошлись окончательно.
Несмотря на то что 5 ноября после выступления Робеспьера среди депутатов «болота» произошел сдвиг влево, ставший для монтаньяров большой победой, сам он ожесточился и любые нападки на себя воспринимал как нападки на революцию; ощущение собственной непогрешимости вытесняло любые сомнения. Мир потерял краски, начал делиться на черное и белое, а политический мир — на мир добродетели и коварства. У якобинцев Робеспьер открыто называл Бриссо и его «клику» мошенниками и говорил, что «готов подставить свою грудь под их кинжалы, ибо уверен, что они хотят уничтожить патриотов». Нападки его разнообразием не отличались, поэтому ему вновь, как в Учредительном собрании, приходилось бороться за трибуну Конвента, ибо его все чаще лишали слова. «Я все равно буду говорить, невзирая на пристрастного председателя и министров-заговорщиков!» — выкрикивал он в ответ на призыв председателя Собрания к порядку. «Диктатор, он хочет привилегий!», «Долой деспотизм Робеспьера!» — неслось с депутатских мест. «Пусть меня выслушают или убьют!» — отвечал он. Газеты являлись проверенным способом убеждения провинции, поэтому он снова стал издавать газету, назвав ее «Письма к своим доверителям». Как и прежде в «Защитнике конституции», в новой газете он излагал исключительно собственные взгляды: революция не завершена, «царство равенства» не достигнуто, «слабый» еще не получил защиту от «сильного», а «новые интриганы» хотят создать республику аристократии денежного мешка.
Наступление на фронтах стало весомой поддержкой правительства жирондистов, в свое время больше всех ратовавших за войну. С конца сентября французские войска перешли в наступление по всем направлениям. Армия Монтескью подошла к границам Савойи, входившей в состав Сардинского королевства, а перешедший границу Бельгии Дюмурье 6 ноября дал сражение австрийцам при Жемаппе и одержал убедительную победу; к концу месяца Австрийские Нидерланды были освобождены от австрийцев{14}. Вогезская армия под командованием генерала Кюстина заняла Майнц. Поначалу население занятых территорий с энтузиазмом приветствовало войска республики, так что 19 ноября Конвент даже объявил, что «французская нация окажет братскую помощь всем народам, которые захотят обрести свободу». Однако Робеспьер считал, что французы не должны «в качестве Дон Кихотов рода человеческого обойти весь мир, свергая все троны». Не поддерживая Дантона с его требованием «естественных границ» («воды Рейна и океана, вершины Альп и Пиренеев»), он тем не менее соглашался с «присоединением» тех народов, которые «хотели бы соединиться с нами». В свое время он уже поддержал просьбу жителей папских владений Авиньон и Конта- Венессен о присоединении к Франции. В начале 1793 года он писал: «Предоставим народам взять свою судьбу в их собственные руки». По активной просьбе граждан Савойи и Ниццы эти территории присоединили к Франции; под нажимом французов к Франции присоединилась Бельгия. В Майнце под влиянием революционных идей образовалась Майнцская республика, однако продержалась она не- долго, и, когда пруссаки пошли в наступление, горожане сами открыли им ворота.