<...> Конвент бы сэкономил бумагу, а читатели получали правдивую и полную информацию», — писал Робеспьеру из Арраса его друг Бюиссар.
История вершилась не в пользу жирондистов. В марте стало известно об измене генерала Дюмурье, чье имя — во многом благодаря стараниям Марата — связывали с Жирондой. Однако Дюмурье был дружен не только с Бриссо, но и с Дантоном; даже Робеспьер до последнего открыто заявлял, что доверяет «главной военной надежде Республики». Однако в заговоре и измене обвинили фракцию «государственных людей», как ехидно именовал жирондистов Марат. Конвент вызвал генерала в Париж, но тот не явился, а написал дерзкое письмо, в котором, называя Конвент сборищем дураков во главе с негодяями, потребовал разогнать Якобинский клуб, отменить республику и восстановить монархическую конституцию. Войска Дюмурье не поддержали, и он, сдав австрийцам четырех комиссаров, присланных Конвентом для разбирательства его дела, перешел на сторону врага.
Известие о предательстве Дюмурье дошло до Парижа в первых числах апреля. Опасаясь паники, жирондисты, сколько могли, сглаживали сообщения с фронта; все же по городу поползли самые разные слухи, пугая парижан наступлением австрийцев и сдачей столицы врагу. Популярность «бешеных» сильно возросла: они еще в начале марта называли Дюмурье предателем, а ответственность за предательство генерала возлагали на поддерживавших его жирондистов (2 апреля газета Бриссо «Французский патриот» напечатала похвалу Дюмурье). 3 апреля на вечернем заседании Конвента Неподкупный заявил: «Пора покончить с этой комедией. <...> Конвенту пора принять революционные меры. До сих пор все предложения, что я слышал, являлись исключительно полумерами, скрывавшими истинные размеры наших бедствий». И, обвинив созданный неделю назад Комитет обороны в малодушии, заявил, что выходит из его состава.
Еще один удар в спину Республики нанес мятеж на западе Франции, в департаменте Вандея, что на побережье Атлантического океана. Там возник мощный очаг сопротивления революции; поводом для восстания послужил новый набор волонтеров для армии. Мятеж разгорался стремительно, первые его жертвы пали в городке Шоле; в Машкуле и Нуармутье счет убитым республиканцам пошел на сотни. Вскоре за оружие взялись более ста тысяч крестьян, что дало повод обвинить жирондистов в бездеятельности и нежелании подавить мятеж, стремительно перераставший в гражданскую войну. В этой напряженной обстановке Робеспьер вспомнил о «вдове Капет» и рекомендовал судить ее, ибо «смерть Марии Антуанетты должна пробудить во всех сердцах священную ненависть к королевской власти». Всех членов семейства Капет обязали «в кратчайший срок покинуть территорию республики». Неподкупный требовал «очистить Париж от многочисленных интриганов, негодяев и эмиссаров аристократии», так как «первейшей обязанностью народа является изгнание контрреволюционеров»; призывал секции «очиститься от дурных граждан», ибо «как только враги свободы окажутся вдали от нас, свобода восторжествует». Он продолжал делать политику в категориях морали: зло надобно искоренять, тогда его не будет. Откуда берется зло? Зло творят интриганы и мошенники, следовательно, если интриганы и мошенники будут уничтожены, будет уничтожено и зло. Но если раньше все его «интриганы», «аристократы», «федералисты», «добродетельные труженики», «добрый народ» были всего лишь боевым политическим лексиконом, теперь тот, кого причисляли к стану зла, рисковал расстаться с головой.
День за днем выступая в Конвенте, Робеспьер призывал: «Именем родины заклинаю вас изменить нынешнюю систему нашего правительства». За месяц до создания Комитета общественного спасения он уже определил его предназначение: «Необходимо доверить исполнение законов комиссии, состоящей из истинных патриотов, комиссии столь надежной, что больше не нужно будет скрывать от вас ни имен предателей, ни предательских интриг». Малейшая попытка прервать его речь вызывала у него искреннее возмущение: «Удивительно, когда говорят о благе отечества, дюжина индивидов позволяет себе беспрестанно прерывать оратора. Неужели надо отказаться от служения своей стране, раз подобные беспорядки доставляют кому-то удовольствие?» Уверенный в том, что слова его правдивы, необходимы и справедливы, он не понимал, как можно его не слушать. Он говорил у якобинцев: «Никогда еще никто не замышлял такого коварного заговора. Никогда еще измена, что окружает нас, не чувствовала себя столь вольготно». И это из-за того, что ему, Робеспьеру, не дали говорить в Конвенте: «Я не мог возвысить голос из-за слабости своего голосового органа, а потому не смог должным образом указать на опасности, что угрожают патриотам»; «Народ должен спаси Конвент, а Конвент, со своей стороны, спасет народ».
Какой Конвент имел в виду Робеспьер, если предложения депутатов-жирондистов по-прежнему собирали большинство голосов? Видимо, он все же надеялся очистить Собрание от жирондистов. А так как все помнили сентябрьские убийства, то, вероятно, можно было устранить Жиронду законным путем, припугнув «болото» народным восстанием. Конвент 1 апреля принял декрет, лишавший права личной неприкосновенности каждого депутата, против которого возникло более или менее обоснованное подозрение в сообщничестве с врагами свободы, равенства и республики.
Робеспьер колебался: он сам опасался мятежников, готовых двинуться на Конвент с требованием голов спекулянтов и перекупщиков и установления твердых цен на продукты первой необходимости. Но дальше выжидать нельзя, и Неподкупный решился на несвойственный ему шаг: 3 апреля он, привыкший раскрывать заговоры и призывать кары на головы заговорщиков, не называя конкретных имен, заявил, что «для спасения общества необходимо прежде всего декретировать виновными всех, кто был уличен в сообщничестве с Дюмурье, и прежде всего Бриссо».
После этой речи Робеспьер целую неделю не появлялся ни в Конвенте, ни в клубе; скорее всего, это был испытанный тактический прием — выждать время и посмотреть, как станут разворачиваться события. Без него якобинцы направили в провинциальные филиалы клубов циркуляр, призывавший требовать отозвания депутатов-жирондистов. Без него сформировали Комитет общественного спасения, заменивший распущенный Комитет обороны. Новый комитет состоял из девяти членов, его заседания проходили за закрытыми дверями, а решения исполнялись немедленно. Именно таким и видел комитет Неподкупный. Из якобинцев в новый орган власти попали только Дантон и Делакруа, остальные — во главе с Барером — не принадлежали ни к одной фракции.
Жирондисты тотчас заговорили о «диктатуре комитета». В ответ прозвучала реплика Марата: «Свободу должно насаждать силой, и сейчас настал момент, когда надо немедленно организовать деспотизм свободы, дабы смести с лица земли деспотизм королей». Слова Марата нашли поддержку у Робеспьера. Появившись в Конвенте 10 апреля, он с необычайной яростью напал на жирондистов, «влиятельную клику», состоявшую в заговоре с тиранами всей Европы, дабы навязать народу «короля с какой-нибудь аристократической конституцией». В привычной манере — указывать, разоблачать, осуждать — он громил своих противников, не забывая очередной раз выставить себя жертвой их клеветы: «Они сочинили и постоянно повторяли нелепую басню о диктатуре, обвиняя в стремлении к таковой гражданина без влияния и без честолюбия, и таким образом пытались отвлечь внимание как от осуществляемой ими самими ужасной олигархии, так и от плана новой тирании, которую они хотят возродить. Этим путем они хотели также вызвать у французского народа отвращение к новорожденной республике и пресечь распространение нашей революции в соседних странах». Смешивая факты с клеветой и щедро приправляя их словами гнева — «вероломство», «махинации», «беспорядки», «преступления», «жестокость», «коварство», — Робеспьер излагал придуманное им видение истории жирондистов и возлагал на них всю ответственность за нынешние беды страны. В конце речи он потребовал призвать к ответу перед революционным трибуналом «таких патриотов, как Бриссо, Верньо, Жансонне, Гаде». И тотчас отступил: «Я полагаюсь на мудрость Конвента». В ответ пылкий Верньо воскликнул: «Когда я участвовал в событиях 10 августа, ты, Робеспьер, прятался в подвале!» Конвент в привлечении к ответственности жирондистов отказал.
Конвент напоминал вулкан. После речи Робеспьера Жиронда пошла в наступление. Петион обратился с письмом к парижанам, в котором вину за беспорядки в городе возложил на монтаньяров: «Ваша собственность под угрозой... Парижане, очнитесь наконец от вашей летаргии и заставьте этих ядовитых насекомых убраться в свои щели!» В Конвенте Робеспьер, сцепившись в словесной схватке с Петионом, потребовал «осудить пособников предателей».
В ответ Петион пообещал преследовать предателей и клеветников до тех пор, пока они не сложат головы на эшафоте; он лично будет преследовать Робеспьера. Главный удар жирондисты решили направить на Марата. 12 апреля Гаде зачитал инвективы Марата против жирондистов, а также апрельское обращение Якобинского клуба к своим филиалам, в котором парижане призывали своих собратьев выступить против сторонников Жиронды: «Контрреволюция гнездится в правительстве, в Конвенте; именно там преступные обманщики плетут сеть заговора... вознегодуем же, республиканцы, и вооружимся!» Гаде потребовал привлечь Марата к суду за клевету, и жирондисты тотчас заговорили о его аресте. А так как одержимый поисками заговорщиков Марат мог записать в «преступную клику» любого, монтаньяры не решились открыто поддержать его. В результате поименного голосования (такой чести удостаивался только король Людовик XVI) 226 голосами против 93 прошло решение привлечь Марата к суду. Ни Дантон, ни Робеспьер не подписали распоряжение об аресте Друга народа. Робеспьер сказал: «Обвинительный декрет направлен не только против него, но и против вас, против истинных республиканцев, против меня самого, быть может».
Постоянное, едва ли не болезненное желание говорить о себе ярко проявилось в речи Робеспьера в защиту Марата, с которой он выступил в Конвенте: «В этом странном деле... я имею право различать то, что касается меня: я заслуживаю обвинительного декрета, ибо я разоблачаю и всегда буду разоблачать врагов свободы... Есть некоторая разница... между тем, что писал я, и что писал Марат... Вы можете угнетать, убивать, но вам не удастся заглушить мой голос». Робеспьер словно ревновал Марата к его популярности среди санкюлотов и все время старался напомнить о своем положении главного защитника народных интересов: «Я отрекся от всех преимуществ, которыми в течение длительного времени мог пользоваться в связи с моим высоким положением представителя народа». Но если проследить его выступления с самого начала работы Конвента, а тем более после казни короля, получится, что представитель народа Робеспьер думал не столько о нуждах народа, сколько о фракционной борьбе, иначе говоря, о свержении противоборствующей группы и захвате власти.