телем?
ЧАСТЬ III СВЯТОЙ ПАЛАЧ ИДЕИ{18}
О, свобода, сколько преступлений совершено во имя твое!
2 мая 1793 года к власти в Конвенте пришли монтаньяры; с этой даты начинается период якобинской диктатуры. Свершилась революция? Нет, правительственный переворот, так как ни в государственном устройстве, ни в распределении собственности изменений не произошло. Робеспьер назвал событие «мирной революцией», ибо обошлось без кровопролития. Была ли это победа народа? Скорее, парижан, ибо в провинции жирондисты имели довольно сильную поддержку. И победа монтаньярского триумвирата — Дантона, Марата и Робеспьера, где каждый сыграл свою, особенную роль. Дантон не сумел примирить «гору» и Жиронду, Марат выступил главным могильщиком Жиронды, а Робеспьер лишился козла отпущения в лице жирондистов, на которых привычно возлагал всю ответственность за тяжелое положение Республики. Хотя обе фракции — и жирондисты, и монтаньяры — вышли из одного сословия, оформились во время революции и были далеки от тех, кто требовал улучшения жизни простых людей. Но это требование шло вразрез с интересами собственников, главного класса, сложившегося за период революции, того энергичного и предприимчивого слоя третьего сословия, который в 1789 году хотел «стать чем-нибудь». Эти люди не мыслили возврата к Старому порядку и были готовы поддерживать революцию до тех пор, пока она не покусилась на их имущество и жизнь. То самое «болото», что составляло большую часть депутатского корпуса и чаще склонялось на сторону жирондистов, нежели монтаньяров. Надо отметить, что среди монтаньяров собственно робеспьеристов насчитывалось не слишком много: два-три десятка депутатов, что остались сидеть на местах, когда остальной депутатский корпус совершил свой, в сущности бессмысленный, выход к окружившему Тюильри вооруженному народу. Широкую коалицию единомышленников Неподкупный создать не мог и не стремился.
Успех переворота 31 мая — 2 июня оказался для монтаньяров относительным, победу их никак нельзя было назвать безоговорочной. Многие депутаты возмущались насилием над Национальным конвентом и унижением его членов. 75 депутатов подписали протест в связи с восстанием 2 июня. Депутатам-жирондистам не предъявили обвинение, а всего лишь поместили их под домашний арест, что не мешало им свободно передвигаться по городу; многие из них бежали к себе в департаменты, чтобы возмутить местные власти против парижского Собрания. Центром жирондистской эмиграции стал город Кан в Нормандии, где под руководством бывшего участника Войны за независимость Американских Штатов генерала Вимпфена начали собирать армию, готовую идти на Париж, дабы подавить анархию и восстановить в правах изгнанных из Конвента депутатов.
В Бордо, Марселе и Лионе вспыхнули контрреволюционные мятежи. Ширился мятеж в Вандее. На северные границы Республики надвигались австрийцы во главе с герцогом Кобургским, на Дюнкерк — англичане, пруссаки заняли Майнц, король Сардинии захватил Савойю и угрожал Ницце, англичане захватили Тулон. В армии нарастал кризис: не хватало оружия, обмундирования, продовольствия, шла постоянная чехарда с командирами, ибо всех подозревали в предательстве и измене. Немудрено: из военных касс исчезали огромные суммы, выделяемые на покупку оружия и обмундирования. В махинациях с кредитами на оружие оказался замешан даже знаменитый Бомарше.
На армейских поставках наживались не только спекулянты и авантюристы, как барон де Батц и аббат д’Эспаньяк, но и бывший министр Серван, и депутат Конвента Фабр д’Эглантин. Посланных на места комиссаров Конвента встречали в штыки, всюду царили споры, раздор, взаимные обвинения. В Париже «бешеные» по-прежнему противостояли Конвенту, согласившемуся исполнить лишь одно из предъявленных ими требований, а именно требование о реорганизации армии. Раздавались голоса протеста против Дантона и самих монтаньяров. Вопрос о власти, способной спасти страну и революцию, вставал с особенной остротой.
Понимая, что изгнание жирондистов из Конвента явилось лишь первым шагом на пути к утверждению новой власти, Робеспьер проявил поразительную активность: в июне он более сорока раз выступил в Конвенте и у якобинцев. И это несмотря на сделанное в середине месяца заявление: «Я признаю свою неспособность, у меня нет необходимых сил для борьбы с интригами аристократии. Истощенный четырьмя годами мучительного и бесплодного труда, я чувствую, что мои физические и моральные способности не находятся на уровне великой революции, и я заявляю, что подам в отставку». Вряд ли он помышлял об отставке; скорее всего, как и в мае, когда он говорил, что «изнурен четырьмя годами революции», это был ораторский прием, дабы убедиться в поддержке своих сторонников и услышать в ответ громкое: «Нет! Нет!» — свидетельствующее о правильности того, что он сделал и продолжал делать. Ибо и в мае, и в июне в душе его явно царил разлад. С одной стороны, последние противники в Конвенте уничтожены, а с другой... Свои июньские выступления он начинал с привычной фразы об «оставшихся в Конвенте интриганах», а затем призывал к объединению; но кого и с кем? Если судить по обнаруженной в его бумагах весьма любопытной записке, написанной сразу после 2 июня, в голове его бродили совершенно иные мысли:
«Нужна единая воля.
Нужно, чтобы она была республиканской или роялистской.
Чтобы она была республиканской, нужны республиканские министры, республиканские газеты, республиканские депутаты, республиканское правительство.
Внешняя война — смертельная болезнь (губительная эпидемия), когда политический организм болен революцией и отсутствием единой воли.
Внутренние опасности проистекают от буржуазии; чтобы победить буржуазию, надо сплотить народ. Все было задумано так, чтобы народ оказался под гнетом буржуазии, а защитники Республики погибли на эшафоте; они восторжествовали в Марселе, в Бордо, в Лионе, и если бы не нынешнее восстание, восторжествовали бы в Париже. Надо, чтобы нынешнее восстание продолжалось, пока не будут приняты меры, необходимые для спасения Республики.
Надо, чтобы народ присоединился к Конвенту, а Конвент опирался на народ.
Надо, чтобы восстание постепенно распространялось по одному и тому же плану.
Чтобы санкюлоты получали плату и оставались в городах.
Надо снабжать их оружием, договариваться с ними, просвещать их.
Следует всеми возможными способами возбуждать республиканский энтузиазм.
Если депутаты будут отправлены в отставку, Республика погибла; они продолжат вводить в заблуждение департаменты, а те, кто их заменят, вряд ли будут лучше».
Предполагают, что эти записи — своеобразный конспект непроизнесенной речи, ибо мысли, прописанные в нем, оказались разбросаны по разным выступлениям Неподкупного. Кто или что подразумевалось под единой волей? Однопартийный Конвент? Или республиканский диктатор? Или возвращение монарха? Или?.. Робеспьер не мог не задумываться о единоличном правлении, тем более что в Древнем Риме, через опыт которого столь часто смотрели на себя и на других революционеры той поры, диктаторов избирали (или назначали) именно в тяжелое для страны время. Абстрактная риторика речей Робеспьера как нельзя лучше соответствовала суровому образу неподкупного народного вождя, борющегося против продажной верхушки аристократии. А аббат Пруар утверждает, что еще в 1792 году Робеспьер писал: «Монархическая форма правления является единственной, которая соответствует такой обширной и древней империи, как Франция». Вряд ли Пруар полностью измыслил эту фразу, чрезвычайно созвучную мыслям Руссо о «соразмерности государства», Руссо, утверждавшего, что «политический организм» измеряется площадью территории и численностью населения, а республиканский способ правления более всего подходит небольшим по территории и населению государствам.
Размышления об установлении правления «единой воли» не могли не посещать Робеспьера. Но вряд ли он видел воплощением этой воли нового монарха; скорее всего, он подразумевал под ней себя самого. Одиночка по жизни, одиночка в политике. Заключить союз он был не в состоянии, ибо в каждом политике видел конкурента, а народ представлял абстрактным набором добродетелей. В те лихорадочные июньские дни Марат писал: «Робеспьер... совершенно не создан, чтобы возглавить партию, он избегает всякой шумной группы и бледнеет при виде обнаженной сабли». Многие считали, что Робеспьер витал в пустом пространстве, а Дантон утверждал, что Неподкупный «не способен сварить яйцо».
Тем временем опасность контрреволюции возрастала. В середине июня 60 департаментов из 83 были охвачены мятежом. Следовало срочно вернуть доверие народа к Конвенту и к Парижу. 3 и 10 июня, а затем 10 июля был принят ряд декретов, привязывавших к революции крестьян: декрет, устанавливавший льготный порядок продажи земель эмигрантов (мелкими участками с рассрочкой на десять лет), декрет, возвращавший крестьянам общинные земли и определявший порядок их раздела поровну на душу, а также декрет о полном, окончательном и безвозмездном уничтожении всех феодальных прав, привилегий и поборов. (Хотя последний декрет во многих провинциях давно реализовали де-факто.) Этими декретами, по словам Дантона, депутаты «за неделю сделали для счастья народа больше, чем измученный интригами Конвент с самого начала своего существования». И сделали эти важные шаги навстречу народным требованиям монтаньяры. «Отныне народное собрание перестало быть представительством: оно обратилось в правительство. Оно самостоятельно правило, судило, чеканило монету, сражалось. Это была сплотившаяся Франция: одновременно голова и рука. Эта коллективная диктатура имела перед диктатурой одного лица то преимущество, что была неуязвима и не могла быть прервана или уничтожена ударом кинжала», — писал воспевший жирондистов поэт-романтик Ламартин.
Хотя его политических и личных врагов из Конвента устранили, Робеспьер по обыкновению выжидал. «Нам угрожают с двух сторон подводные камни: упадок духа и самонадеянность, крайнее недоверие и еще более опасная умеренность», — говорил он. Понимая, что у него есть все шансы стать наиболее влиятельной фигурой Собрания, иначе говоря, сделать единственной именно свою волю, он выступал достаточно осмотрительно. Поддержал Кутона, предложившего принять воззвание, одобряющее восстание в Париже 31 мая, и отверг предложение Барера распустить революционные комитеты. Призвал народ объединиться вокруг Парижа: «Народ прекрасен... во время революционной бури необходимо объединиться. Народ в массе не может сам управлять страной. Местом объединения должен быть Париж». Обходил вопрос о революционно настроенных секциях, не желая ссориться ни с санкюлотами, ни с Собранием. В условиях, когда Дантон бездействовал, с головой уйдя в личную жизнь, а Марат перестал бывать в Конвенте из-за обострения кожной болезни, Робеспьер остался единственным кандидатом в лидеры.