о больше повлияло на столь резкую смену взглядов? Всенародная любовь, граничившая с бездумным обожанием и сделавшая его недоступным критике? Яростная борьба честолюбий, неизбежная в дни великих свершений? Добровольная изоляция и, как следствие, отрыв от реальности? Многие подчеркивают, что для Робеспьера террор означал рутинную бюрократическую работу, а в результате — исчезновение неугодных лиц. Он никогда не присутствовал при казнях, возможно, даже не видел гильотины, обходя площадь Революции стороной. Впрочем, ни в Конвент, ни к якобинцам идти через нее ему было не нужно. Еще одна, самая страшная версия гласит, что террор был необходим для спасения Республики, поэтому в начале его поддерживали и Конвент, и санкюлоты.
Все члены комитетов возмутились, узнав, что Робеспьер не известил о новом законе ни один, ни другой комитет. Особенно были недовольны в Комитете общественной безопасности, ибо правосудие и полиция относились прежде всего к сфере их деятельности. Словно в ответ желчный и язвительный атеист Вадье, игравший руководящую роль в Комитете безопасности, создал «дело старухи Тео», ставшее, наряду с делом «красных рубашек», очередной ступенью вызревавшего в недрах обоих комитетов заговора против Робеспьера. Вадье отыскал в Париже экзальтированную старуху Катрин Тео, пророчицу и ясновидящую, окружившую себя преданными поклонниками и поклонницами, среди которых были замечены несколько бывших аристократок. Поклонница Робеспьера, Тео именовала себя богоматерью, и утверждала, что ей являлся новый мессия, которому суждено спасти мир. Мессия представал в облике Робеспьера. При обыске у нее нашли несколько написанных корявым почерком писем, в которых Робеспьер именовался «Сыном Верховного существа, вечным Глаголом, Мессией, предвозвещенным пророками». Хотя, как писал Вилат, письма эти ей явно подбросили полицейские шпионы, ибо сама она едва могла поставить подпись. Покровительствовал старухе монах Жерль, бывший депутат Конституанты, проживавший в доме Дюпле и обладавший свидетельством о благонадежности, подписанным самим Робеспьером.
Обвинив участников кружка Катрин Тео в контрреволюционной деятельности и связях с заграницей, Вадье потребовал их ареста и постановил передать дело «об ужасном заговоре» в революционный трибунал. Вадье говорил размеренно, отчетливо, придав всей истории гротескный характер и ловко выдвинув на первый план Робеспьера. По иронии судьбы Неподкупный в тот день исполнял обязанности председателя Конвента. Для него доклад Вадье стал настоящей пыткой, ибо тот не только выставил его на посмешище, но и высмеял дорогой его сердцу культ! Робеспьер сделал все, чтобы не допустить отправки дела в революционный трибунал, где Фукье-Тенвиль наверняка превратил бы его в настоящий спектакль, высмеивавший его, Робеспьера! Дело отложили, но оно, словно дамоклов меч, повисло над Неподкупным, ибо в любую минуту ему могли дать ход. А для Неподкупного насмешка была хуже смерти. Впрочем, есть и другие версии: Робеспьер воспринял дело исключительно серьезно, ибо усмотрел в нем издевательство над Верховным существом, и пытался прекратить его, дабы не вызвать нового всплеска дехристианизации. Саму Тео он считал «глупой ханжой», которую использовали, чтобы замаскировать заговор. «Я презираю всех этих насекомых», — писал в те дни Робеспьер о своих коллегах.
Более трех недель, с 10 мессидора (28 июня) по 5 термидора (23 июля), Робеспьер не показывался ни в Комитете общественного спасения, ни в Конвенте. Разрабатывал новую тактику ведения войны в одиночку? У него за спиной больше не было ни монтаньяров, ни комитета, ни санкюлотов, ни Коммуны; он уничтожил их всех. От партии монтаньяров остались отдельные личности, враждебно к нему настроенные, Комитет общественного спасения (кроме двух верных членов триумвирата) также его враг, а Коммуна и народные общества превращены в колесики бюрократической машины управления. Только в Якобинском клубе он еще встречал восторженный прием. Выступая 1 июля (15 мессидора) у якобинцев, он объявил о новом заговоре: «преступление втайне плетет заговоры для разрушения свободы», «клика снисходительных», «увеличившаяся за счет остатков всех других клик, соединяет одним звеном всех, кто составлял заговоры с начала революции». Иначе говоря, применил испытанный прием, пригодный для устранения недовольных его политикой. Однако, нападая на пока безымянных врагов, он едва ли не половину выступления посвятил собственному оправданию, причем без экскурсов в пятилетнюю историю его революционной борьбы, а опираясь лишь на последние события: «В Париже говорят, что это я создал революционный трибунал, что этот трибунал был создан для уничтожения патриотов и членов Национального конвента; меня изображают тираном и притеснителем народных представителей. В Лондоне говорят, что во Франции измышляют мнимые убийства, для того чтобы окружить меня военной гвардией. Здесь мне сказали, говоря о Рено, что это, несомненно, любовное дело, надо думать, что я заставил гильотинировать ее любовника. Вот каким образом оправдывают тиранов, нападая на отдельного человека, у которого есть только его смелость и его доблесть». «Робеспьер, за тебя вся Франция!» — выкрикнул кто-то из зала. Понимал ли Неподкупный, что это не так? Наверняка знал; знал, что многие стали видеть в нем тирана, не античного диктатора, представлявшего римскую магистратуру, а именно тирана, чудовище, вершащее произвол. Однако чудовище по определению не может быть добродетельным, и это более всего уязвляло его. Оскорбленный, он снова напоминал о своей близкой смерти: «Когда земные владыки объединяются, чтобы уничтожить слабого человека, этот человек не должен цепляться за жизнь; долгая жизнь не входила в наши расчеты». «Я буду бороться насмерть с тиранами и заговорщиками», — в завершение произнес он. Говорил ли он это по привычке или действительно собирался с силами, чтобы нанести решающий удар? Но кому? Этот вопрос чрезвычайно волновал и депутатов Конвента, и членов обоих комитетов, деятельность которых Робеспьер ставил под сомнение. Фраза «Когда надо будет, я их назову» не давала никому покоя. Многие даже перестали ночевать дома, опасаясь внезапного ареста. Полиция исправно доносила об этом Робеспьеру, но тот ничего не предпринимал: то ли выжидал, когда его противники совершат ошибку, и он, воспользовавшись своей популярностью, пойдет в победоносное наступление, то ли окончательно лишился сил, ибо сердце его «было иссушено испытанием множества измен». Его поведение определило тактику термидорианских заговорщиков: выждать, когда Неподкупный начнет нападать на неугодных, и атаковать без промедления.
Но, возможно, ползучий страх охватил также и Робеспьера, ведь он получал немало угрожающих писем. «Робеспьер! Я вижу, как ты стремишься к диктатуре... Скажи, есть ли в истории тиран хуже тебя? <...> Неужели ты не погибнешь? Неужели мы не избавим родину от такого чудовища? Мы все умрем, если нужно, но ты не ускользнешь. <...> Я ежедневно бываю с тобой, ежедневно вижу тебя; моя поднятая рука всегда направлена против твоей груди. О негоднейший из смертных, поживи еще несколько дней, чтобы подумать обо мне; спи, чтобы видеть меня во сне; и пусть мысль обо мне и твой ужас будут первыми орудиями твоей казни! Прощай... Уже сегодня при виде тебя я буду наслаждаться твоим страхом», — писал аноним. «Робеспьер! Робеспьер! О Робеспьер! Я вижу, ты рвешься к диктатуре и хочешь убить свободу, которую сам же и создал. Ты считаешь себя великим политиком, потому что тебе удалось расправиться с главными столпами Республики. Ты считаешь себя великим человеком и уже торжествуешь; но сможешь ли ты... избежать удара моего кинжала или одного из двадцати двух, которые держат в руках такие же, как я. <...> Да, мы решили лишить тебя жизни и освободить Францию от змеи, терзающей ее грудь», — писал другой аноним. О чем думал Неподкупный, читая эти строки?
Были и письма поддержки. Вот, например, письмо сестры Мирабо: «Дорогой Робеспьер... Принципы добродетели, выражаемые тобой как на словах, так и на деле, возбудили во мне желание учить детей даром... я никогда не оставлю тебя. Я буду добродетельна, следуя твоим советам и примеру; вдали от тебя, быть может, я погибла бы... Твой воинственный клич — любовь к добру; мой же — чтобы ты жил долго на благо любимого мною Конвента... Положись на мое сердце».
При активном содействии Робеспьера якобинцы исключили из своих рядов Фуше и Дюбуа-Крансе: первый обвинялся в преступлениях против лионских патриотов, а второй — в милосердии к лионским заговорщикам. Кто следующий? Исключение из Якобинского клуба равнялось пропуску на гильотину. Когда спустя много лет Барера спросили, о чем втайне мечтали в те дни в Комитете общественного спасения, он ответил: «Мы думали только о том, как сохранить себя, сохранить собственные жизни, ибо каждый чувствовал себя под угрозой». Ведь ни в одной из своих речей Робеспьер даже не намекнул на возможность отмены введенного им страшного закона.
Тальен, Фуше, Фрерон, Баррас, Каррье, Колло д’Эрбуа, Куртуа, Лежандр, Карно, Бийо-Варенн, термидорианцы... кто-то боялся разоблачений Неподкупного, кто-то мечтал отомстить за погубленных друзей, кто-то искренне не хотел, чтобы Республика оказалась под властью диктатора.... А «болоту» надоело дрожать при каждом появлении на трибуне Неподкупного. Термидорианцы очень разные, но все они были уверены, что выбора у них нет: или они уничтожат Робеспьера, или он уничтожит их. Ряд историков называют термидорианский переворот дуэлью между Робеспьером и Фуше. Обвиненный в превышении полномочий, Фуше не пожелал явиться на суд якобинцев и в обход Робеспьера отправил отчет в комитеты, уверенный, что запятнавший себя невинной кровью лионцев Колло д’Эрбуа не даст его в обиду. Именно против Фуше 11 июля (23 мессидора) Робеспьер выступил с гневной речью в Якобинском клубе, где назвал его «главой заговора», «низким и презренным обманщиком». Доказательств заговора у Робеспьера не было, но, возможно, сработал его политический инстинкт: лионский палач Фуше действительно был тем, кто соединял воедино ниточки, тянувшиеся от недовольных политикой Робеспьера. Под покровом ночи он посещал депутатов и договаривался о свержении Неподкупною. Ни дантонистов, ни эбертистов уговаривать не приходилось, а вот для убеждения «болотных жаб» приходилось намекать на проскрипционные списки, которые якобы случайно увидели в руках Робеспьера.