— Будем, но ты знаешь, что когда Максимилиан говорит, то я забываю обо всём.
В хорошую погоду они обедали и ужинали во дворе, где уже стол был приготовлен, так что оставалось только его накрыть.
— Ай! Ай! — промолвила госпожа Дюплэ, взяв салат, и быстро побежала на кухню. — У меня курица-то, верно, сгорела.
По счастью, на кухне, которая находилась в нижнем этаже возле столовой, уже хлопотала её младшая дочь, госпожа Леба.
— Я обо всём подумала, мама, — сказала она и с гордостью указала на прекрасно зажаренную курицу, лежавшую совершенно готовой на блюде.
— Вот и прекрасно! — произнесла госпожа Дюплэ. — Заправь суп, а я приготовлю салат. Виктория, накрывай на стол.
В семье Дюплэ было заведено, что мать и дочь готовили на кухне и подавали на стол, а прислуга только потом мыла посуду. Объяснялось ли это боязнью отравы или какой иной причиной, но Робеспьер одобрял этот обычай.
— Хорошо знать, что ешь, — говаривал он, — недурно тоже, что за столом вас не подслушивает прислуга.
Через несколько минут подали суп, и госпожа Леба разлила его по тарелкам, причём поставила последнюю тарелку Робеспьеру, чтобы суп достался ему погорячее.
— За стол! За стол! — крикнула старуха Дюплэ, расставляя стулья.
Но Робеспьер и Дюплэ не двинулись с места: так внимательно они слушали то, что рассказывал им Леба, который только что вернулся из Тюильри, куда он ходил «пощупать пульс конвента», по его выражению. Оказалось, что все скандальные сплетни распространялись врагами Робеспьера, и весь конвент так же, как весь народ, стоял за Робеспьера.
— Только Комитет общественной безопасности... — прибавил Леба, но Робеспьер не дал ему окончить фразы и знаком просил его переменить тему разговора.
— Что же вы не идёте? Суп стынет! — крикнула госпожа Дюплэ.
— Идём, идём! — воскликнули в один голос все трое мужчин и быстро направились к столу.
По дороге Робеспьер шепнул Леба.
— Что мне Комитет общественной безопасности! Я покажу им, с кем они имеют дело!
Робеспьер сел за стол между хозяином и хозяйкой.
— Что это, друг мой, вы не едите супа! Разве он не хорош? — сказала госпожа Дюплэ.
— Нет, прекрасный!
Виктория стала очень медленно убирать глубокие тарелки, поджидая, чтобы Робеспьер закончил есть суп.
— Вот это хорошо, — сказала она, когда он съел всё до последней капли. — Вы знаете, что вам надо подготовить силы для завтрашнего дня.
В эту минуту госпожа Леба побежала на кухню и вернулась с курицей, которая вызвала всеобщее восторженное удивление.
— Вот это я называю блюдом! — воскликнул Симон Дюплэ, отличавшийся обжорством.
— А завтра, дети мои, вы получите утку, утку с репой! — произнесла госпожа Дюплэ торжественным тоном и принялась резать жаркое, причём лучший кусок она положила Робеспьеру, который принялся машинально есть, погруженный в глубокие мысли.
— Я только что встретил Фукье-Тенвиля, — сказал Леба, — он возвращался с площади Бастилии, куда перенесли гильотину.
— Ах да, она сегодня не работала? — спросила госпожа Дюплэ, продолжая резать курицу.
— Она и завтра не будет работать, — отвечал Робеспьер, — но послезавтра...
— Вы намекнёте об этом в вашей речи, добрый друг?
— Да, в конце. Надо, чтобы аристократы знали, что мы не складываем рук.
— Это было бы слишком глупо, — заметил Дюплэ.
— Во всяком случае, — продолжал Робеспьер, который, видимо, повеселел благодаря обороту, который принял разговор, — завтрашний праздник будет предостережением не только для аристократов, но и для изменников нашей партии.
Вместе с весёлым расположением вернулся к Робеспьеру и аппетит, а потому он протянул свою тарелку за второй порцией.
— Крыло или лапку? — спросила госпожа Дюплэ с восхищением.
Но Робеспьер неожиданно повернул голову. Он слышал какой-то шум.
— Я уверен, что отворили наружную дверь, — сказал он.
Симон Дюплэ зажёг лампу, а Морис вскочил и, устремив глаза в темноту, сказал:
— Вошла какая-то женщина с большой картонкой.
— Это наши платья! — воскликнули в один голос три сестры.
Действительно, это были платья, и горевшие нетерпением женщины хотели тут же во дворе открыть картонку, но Виктория была всех благоразумнее и, боясь, чтобы на столе не испачкались платья, унесла картонку в столовую в сопровождении своих сестёр.
Мужчины и госпожа Дюплэ продолжали говорить о готовившемся празднике, доказывая, что народ сумеет лучше королевской власти устроить поразительное и национальное символическое торжество.
— Детки, куда вы запропастились? — крикнул старик Дюплэ, заметив, что его дочери долго не возвращались.
— Мы здесь, мы здесь, — отвечала Виктория, показываясь в дверях столовой и кокетливо оправляя хорошенькое белое платье. За ней следовали госпожа Леба в голубом платье и Корнелия в красном.
— Как, вы одевались в столовой? — воскликнула недовольным тоном госпожа Дюплэ. — Это положительно неприлично! Не правда ли, Максимилиан?
— Полноте, bonne mere, — отвечал Робеспьер с улыбкой, — ведь не каждый день праздник.
Он взглянул на все три платья и сказал, что они прелестны и отличаются большим вкусом.
— А вы замечаете, — произнёс Морис, — что они втроём представляют трёхцветное знамя?
— Мы приготовили вам этот сюрприз, — сказала Корнелия, подходя к Робеспьеру.
— Ничто не могло бы мне доставить большего удовольствия, — отвечал он, — это я называю настоящим патриотизмом.
Во время ужина с улицы долетали звуки шумного говора, музыки и приготовлений к завтрашнему празднику.
— Посмотрите, посмотрите! — вдруг воскликнул Морис, и над самым двором разорвался целый сноп ракет, усеивая небо золотистым дождём.
Робеспьеру с его распалённым воображением показалось, что это был увенчивающий его ореол славы, и он, очень довольный, ушёл в свою комнату.
На следующее утро Максимилиан встал очень рано и вышел во двор в 9 часов.
— Как, вы уже одеты, а мы ещё не начали одеваться! — раздалось со всех сторон.
— Я нарочно поторопился, — отвечал Робеспьер, — чтобы заранее пойти в Тюильри и обо всём позаботиться. Ведь малейший недочёт может испортить общее впечатление. А посмотрите, какой прекрасный день, жаль, если праздник не удастся.
— Очень естественно, что небо благоприятствует празднику Верховного Существа. Но вы, конечно, прежде позавтракаете?
— Нет, я там позавтракаю.
Вся семья окружила Робеспьера, поздравляя его с блестящей внешностью, поправляя его галстук и сметая пудру с его сюртука. На нём был синий сюртук, короткие нанковые брюки, перевязанные внизу трёхцветными лентами, белые шёлковые чулки и башмаки с пряжками. Но всего наряднее был его жилет, украшенный кружевным жабо.
Конечно, он, по обыкновению, был напудрен, вообще все женщины пришли в восторг от того, с каким вкусом он был одет, а Корнелия подала ему большой букет из полевых цветов и хлебных колосьев.
— Благодарю вас, — сказал он, — до свидания! Я, конечно, вскоре увижу вас, и вы, как всегда, будете прелестнее всех.
С этими словами Робеспьер, сияя в своём новом наряде, завитый и надушенный, поспешно направился к дверям, где его ожидали Леба, Симон и Морис, которые хотели проводить его до Тюильри. На улице к ним присоединился Дидье с двумя тайными агентами, но они пошли несколько поодаль. Открывал же шествие Неподкупный рядом с Леба, с которым он разговаривал.
Все дома были украшены гирляндами из цветов, которые распространяли в воздухе нежное благоухание. Все улицы кишели толпами в праздничных одеждах и с пальмовыми ветвями или хлебными колосьями в руках. Узнавая Робеспьера, все почтительно ему кланялись, а он с пламенной радостью в сердце скромно отдавал им поклон. На Фельянтской террасе его ожидал сюрприз. Несмотря на раннее время, сад уже был почти полон, и в нём шумно волновалось бесконечное человеческое море, в котором колыхались трёхцветные кокарды и ленты. Он продолжал свой путь к Тюильрийскому дворцу, который был весь украшен гирляндами из цветов. На каждом шагу он должен был любезно раскланиваться с многочисленными толпами, спешившими на его апофеоз.
Перед дворцом был устроен обширный амфитеатр для членов национального конвента, но никого из них ещё не было видно. Поспешно взглянув на этот амфитеатр, Робеспьер остановил свой взгляд на возвышавшейся трибуне, которая была приготовлена для него председателем конвента. С этой трибуны он должен был произнести речь народу, который собрался слушать его и рукоплескать ему.
Он вошёл в Тюильри один, так как Леба и оба Дюплэ вернулись домой за семьёй. С сияющим лицом прошёл Неподкупный через залу конвента и помещение Комитета общественной безопасности, желая встретить там знакомые лица, но никого там не было. Сторожа ему сказали, что в комитет приходили только Барер, Коло д’Эрбуа, Приер и Карно, но, повернувшись, ушли завтракать в ближайший ресторан. Однако в зале свободы он встретил Вилата, который был вместе с Дюплэ присяжным в революционном трибунале. Робеспьер оказал ему какую-то услугу и вместе с Барером поместил его в павильоне Флоры Тюильрийского дворца. Благодаря этому он имел в нём верного шпиона, следившего за каждым шагом Комитета общественной безопасности. Вилат почтительно и подобострастно пригласил его завтракать, говоря, что он может из окон его квартиры спокойно наслаждаться зрелищем собиравшейся толпы.
Робеспьер принял предложение и оставался там около двух часов; даже когда Вилат удалился, он продолжал сидеть и смотреть на приготовления к его торжеству. Он был близок к своему апогею — к тому моменту, когда народный энтузиазм вознесёт его так высоко, что всякий шаг, сделанный против него, будет оскорблением народа. Он безмолвно улыбался. Весь французский народ через несколько минут признает его диктаторство! Оно будет провозглашено сотнею тысяч голосов в присутствии трёхсот членов конвента. Самые радужные мысли теснились в его голове, и если когда-нибудь Робеспьер и был счастлив, то именно в эту минуту.