ой в кармане Оливье. В мешке оказалось бельё, туалетные принадлежности, шкатулка из слоновой кости в серебряной оправе и бумажный свёрток, в котором оказались золотые монеты. Пока дамы осматривали шкатулку, а Дюплэ считал деньги, приговаривая, что ученик слесаря был богаче его, Герои продолжал обыскивать мешок.
— Тут есть письма, — сказал он.
— Отдайте их Леба, — отвечал Робеспьер и, обращаясь к нему, прибавил: — Просмотрите письма у лампы и передайте мне их содержание.
В эту минуту Герои нашёл в мешке золотой медальон, украшенный мелкими жемчужинами. Его открыли, и в нём оказались белокурые волосы и две буквы: Т. П.
— Это настоящий жемчуг! — заметила госпожа Дюплэ.
Всё это время Оливье сохранял хладнокровное равнодушие, которое наконец вывело из терпения Робеспьера.
— Никто меня не уверит, — произнёс он иронически, — что столько денег и настоящий жемчуг принадлежат ученику слесаря.
Герои заметил, что он, может быть, украл их, но Оливье молча пожал плечами. Когда же Дюплэ поддержал мнение Герона, то он не выдержал и воскликнул:
— Всё это принадлежит мне, и если вы хотите знать, то я — аристократ, роялист и шуан!
— Наконец-то он сознался! — воскликнули в один голос все мужчины.
— Если я сознался, — продолжал юноша, — то отправьте меня поскорее на эшафот, мне всё это ужасно надоело!
Но Робеспьер спокойно сказал ему, что нечего торопиться и прежде надо узнать его имя и имена его сообщников.
— Моего имени я никогда не скажу, а сообщников у меня нет, хотя, конечно, вы можете их создать сколько угодно.
В это время Леба окончил чтение найденных писем и подошёл к Робеспьеру. Все эти письма были написаны два или три года тому назад, и в них не было ничего важного. Два письма были подписаны Терезой, вероятно, сестрой или невестой обвиняемого.
— Так медальон принадлежит ей, — воскликнула Виктория, — на нём буквы Т. П.
— Третье письмо, — продолжал Леба, — подписано: «Твоя мать». В нём высказываются горячие материнские чувства, и стиль письма обнаруживает, что оно писано аристократкой. Только четвёртое письмо, помеченное 1791 годом, даёт кое-какие, хотя и смутные сведения. Оно адресовано молодому человеку, тогда ещё студенту, по-видимому, его дедом и крёстным отцом, так как в нём говорится: «Я ожидаю тебя завтра, это наш общий праздник, день святого Оливье».
— Так его зовут Оливье? — спросил Робеспьер, смотря на юношу.
— «Я не пришлю за тобой лакея, — продолжал читать письмо Леба, — потому что тебе пятнадцать лет, и ты можешь путешествовать один». А так как письмо писано в мае 1791 года, — прибавил от себя Леба, — то молодому человеку теперь девятнадцать лет.
— Да, да, ему должно быть девятнадцать, — произнёс Робеспьер с каким-то странным смущением, — продолжайте, продолжайте!
— «Моя карета будет тебя ждать у нашего дома на улице Лион».
— На улице Лион? — повторил Робеспьер, не спуская глаз с юноши. — Продолжайте, продолжайте...
— «Бенуа...»
— Привратник Бенуа, — перебил его Робеспьер.
Леба посмотрел на него с удивлением, но не сказал ни слова и продолжал чтение письма.
— «Бенуа откроет тебе ставни в маленькой комнате, которая рядом с моим кабинетом. Ты вынешь из шкафа, на котором стоят бюсты Цицерона и Сократа, и привезёшь мне X и XI тома больших in-folio в красном сафьянном переплёте под заглавием...»
— «Парламентские постановления»! — воскликнул Робеспьер, к общему удивлению всех присутствовавших, не исключая и Оливье.
— Это верно, тут написано «Парламентские постановления», но как же вы это знаете?
— Очень просто, — отвечал Робеспьер, не спуская глаз с Оливье и стараясь скрыть своё волнение, — я часто видел эти книги в библиотеке советника парижского парламента де Понтиви, деда этого молодого человека.
Оливье смертельно побледнел и схватился за стул, чтобы не упасть. Он чувствовал, что его мать погибла.
— Вы знаете его семью и расскажете нам его историю! — воскликнула в один голос вся семья Дюплэ, устремляя на юношу любопытные взгляды.
— Да, знаю и расскажу вам всё, — отвечал Робеспьер, — но прежде мне надо поговорить с ним наедине. Нас тут слишком много. Я вас потом позову, Герои, вы можете подождать во дворе со своими помощниками.
Все удалились, несколько разочарованные, особенно женщины. и недоумевая, чем всё это кончится.
Видя, что Леба также направляется к двери, Робеспьер сказал:
— Не уходите, вы можете мне понадобиться.
Оставшись втроём, Робеспьер вздохнул свободнее.
Перед ним был его сын. Злоба, овладевшая им, совершенно исчезла при этом неожиданном открытии, но он всё-таки сохранил суровый вид, несмотря на сильное душевное волнение, с которым он едва мог справиться. Инстинктивно он сказал Оливье:
— Садитесь.
Юноша не обратил никакого внимания на это слово, и даже когда Робеспьер повторил его дрожащим мягким голосом, то он не двинулся с места, не произнёс ни слова. Видя, что Леба пожал плечами, Неподкупный объяснил, не спуская глаз с Оливье, что он, естественно, был расположен к внуку человека, у которого он был секретарём.
Юноша вздрогнул.
— Так вам никогда не говорили об этом? — продолжал Робеспьер. — Впрочем, это понятно. Ваша семья ненавидит меня, не правда ли? Но это не причина забывать время, проведённое в доме Понтиви, — прибавил он, обращаясь к Леба. — Я не могу забыть, сколько счастливых вечеров и приятных обедов я провёл, сидя рядом с матерью этого молодого человека.
— К чему говорить о прошедшем? — произнёс грубо Оливье. — Решайте скорее мою судьбу, она в ваших руках. Вся моя семья сделалась жертвой революции: мой дедушка умер от горя, дядя убит в Вандее, мой отец скончался от тяжёлой раны, полученной на поле брани.
— Но ваша мать жива, вы не имеете права жертвовать её жизнью. Ведь если вы кричали на площади: «Долой гильотину!», то лишь потому, что боялись казни вашей арестованной матери. Не правда ли? Ведь я прав: она арестована?
— Нет, — отвечал юноша, и поединок на словах между отцом и сыном продолжался с прежней силой.
Один хотел во что бы то ни стало разузнать, где находилась Кларисса, а другой мужественно скрывал тайну, вполне уверенный, что кровожадный тигр только жаждал новой жертвы.
— Неужели вы не понимаете? — продолжал Робеспьер уговаривать юношу, несмотря на то, что каждое его слово оскорбляло гордость Неподкупного. — Неужели вы не понимаете, что я хочу спасти вашу мать и найти ей безопасное убежище из дружбы к ней, из памяти о прошедшем?
— Напрасно вы теряете время! — отвечал Оливье с горькой иронией. — Вы слишком горды, чтобы помириться со своим прошедшим, и хотите уничтожить свидетельницу этого прошедшего. Робеспьер сделает что-нибудь из дружбы! Полноте! Да не вы ли отправили на эшафот всех ваших друзей?
Леба не мог удержаться от крика негодования, но Робеспьер сказал в порыве волнения, которое уже не мог скрыть.
— Успокойтесь, Леба! Этот юноша невменяем! Ему свернули мозги шуаны. Но подумайте, молодой человек, ведь если бы я был таким тираном, каким вы меня воображаете, давно бы велел вас казнить, а я, напротив, говорю с вами мягко и стараюсь вас уговорить.
— Нет, — отвечал Оливье, — вы хотите найти мою мать, чтобы выместить на ней оскорбление, нанесённое вам мною! Робеспьер не такой человек, чтобы простить тому, кто заклеймил его публично презрением и позором.
— Негодяй! — воскликнул Леба.
Робеспьер махнул рукой и спросил у Оливье:
— Так вы очень меня ненавидите?
— Всеми силами своего существа.
— Но ведь я вам не сделал никакого вреда!
— Вы не сделали мне вреда?! — воскликнул Оливье, теряя всякое самообладание, и едва не высказал своей тайны. — А разве не вы приказали?..
Он спохватился и не окончил своей фразы. Но Робеспьер сделал это за него.
— Арестовать вашу мать?
— Нет! — произнёс Оливье, и поединок между ними продолжился с прежним азартом.
Робеспьер был теперь вполне уверен, что Кларисса находится в тюрьме, но в какой? Это он решил узнать во что бы то ни стало. Подойдя к тому креслу, около которого стоял юноша, он стал умолять его оказать ему помощь для спасения дорогих юноше существ.
— Вы хотите, чтобы я помог вам их казнить! — воскликнул Оливье.
Робеспьер отскочил от него, как ужаленный.
— Вы с ума сошли! — произнёс он. — Разве вы не понимаете, что каждая минута дорога, что, пока вы теряете время на пустые подозрения, эти несчастные женщины могут взойти на эшафот!
— Если ты, негодяй, не взойдёшь раньше их! — перебил его Оливье, скрежеща зубами.
— Безумец! — продолжал Робеспьер. — Быть может, в эту минуту их везут в революционный трибунал, а завтра они сложат головы под гильотиной, и всё потому, что вы не хотите сказать ни одного слова, которое их спасло бы. Вы — безжалостный, бесчеловечный сын, вы убиваете свою мать!
— Однако вы очень жаждете её крови! — сказал Оливье, поражаемый всё более и более упорством Робеспьера.
Это последнее оскорбление вывело из себя Робеспьера.
— Дурак! Сумасшедший!
— Вы правы, он сумасшедший, и пора с ним покончить, — сказал Леба, подходя к двери.
— Нет! нет! Погодите, — произнёс Робеспьер.
— Герои! — крикнул Леба, будто бы не слыша слов Робеспьера.
Робеспьер схватил его за плечи и прижал к стене.
— Не кричите! Не надо! — промолвил он, едва переводя дыхание, и потом прибавил: — Успокойтесь, это мой сын!
— А! — мог только произнести Леба, вне себя от изумления.
Через минуту он прибавил также шёпотом:
— Отчего вы ему этого не скажете?
— Нет, я не могу теперь сказать, что я его отец, — произнёс печально Робеспьер и тяжело опустился в кресло.
— Вы правы, — промолвил Леба, глубоко тронутый этой сценой, и крепко пожал руку Робеспьера.
— Так мы сами найдём арестованных женщин! — прибавил он, обращаясь к Оливье. — Они должны быть в Париже.
Оливье вздрогнул, и это не ускользнуло от внимания Леба, который произнёс: