— А разве вы теперь не всемогущи? — спросила Кларисса.
— Нет, я не всемогущ! Враги мешают мне действовать, как я хочу. Но я уже вступил с ними в последний бой. Надо всё покончить разом. Я не могу более переносить этой проклятой жизни. Все меня ненавидят, все мне изменяют. Над моей головой постоянно висит кинжал. Я провожу бессонные ночи. Пора, пора всё кончить! Одним страшным ударом я освобожусь ото всех извергов, подвергающих меня ужасным мукам, а затем — мир, вечный мир. Я встречу его радостно, с распростёртыми объятиями.
— Но если так, — возразила Кларисса, — то отчего же вы до сих пор не закрыли революционного трибунала и не выпустили на свободу всех узников? Сколько благословений тогда посыпалось бы на вас, вы осушили бы столько же слёз, сколько пролито благодаря вам. Всё было бы забыто, и вы были бы счастливы.
— Это было невозможно, — отвечал Робеспьер, — это ещё невозможно и теперь. Если бы я вздумал так поступить, то погиб бы, подобно Дантону. До настоящей минуты ещё не пришло время. Милосердие означило измену, а человеколюбие — смерть. Чтоб пережить, надо было уличать, обвинять, убивать, убивать безжалостно. Страх, смерть, а не что иное побуждали французов к самым бесчеловечным поступкам. Страх овладел всеми: конвентом, комитетом, революционным трибуналом, даже толпой, которая сделалась позорным рабом ужаса, овладевшего Францией. Это правительство назвали террором, и действительно это было время террора для жертв, обвинителей и судей, для всех и каждого.
Кларисса с ужасом смотрела на него.
— Так нет надежды, — промолвила она, — Франция погибнет от гнусного страха. Неужели не найдётся смельчака, который взял бы это чудовище за горло и задушил бы его?
— Найдётся.
— Но, Боже мой, кто?
— Я.
— Вы?
— Да, я.
И Робеспьер развил перед нею свой план. Как только погибнет Комитет общественной безопасности, он станет полным, всемогущим повелителем, уничтожит гильотину и водворит мир, справедливость, милосердие.
— Но когда это будет? — спросила Кларисса, очарованная его словами.
— Не знаю. Может быть, через несколько дней. Сегодня канун великого боя. Надо ждать и быть терпеливым.
Вдали послышался какой-то смутный шум вроде переката морских волн.
— Что это такое? — спросила Кларисса.
Робеспьер ничего не ответил, но вздрогнул и побледнел. Кларисса поняла, что означает этот шум. Леба её предупредил, и теперь именно было время проезда по улице мимо их окон телег с жертвами гильотины. Робеспьер поспешно закрыл ставни.
— Так все эти несчастные люди, — воскликнула Кларисса, вне себя от отчаяния, — должны умереть, потому что час милосердия ещё не пробил! Через несколько дней, вы сами говорите, их можно было бы спасти. Неужели они погибнут накануне общего спасения? О, это ужасно, ужасно!
— Я ничего не могу сделать, я бессилен.
— Как, вы бессильны? Сделайте сегодня то, что вы хотите сделать через несколько дней. Крикните из этого окна толпе: «Милость несчастным!» Вы — кумир толпы, и ваше слово раздастся по всей Франции. Скажите это слово милосердия, и вы будете героем, ваш сын перестанет ненавидеть и проклинать вас.
— Вы не понимаете, что говорите, — отвечал Робеспьер в сильнейшем волнении. — Как могу я остановить одним словом эти телеги и толпу человеческих подонков. В ней нет ни одного уважающего себя человека. Это чернь, обезумевшая от жажды крови. Они боятся и уважают только одно — гильотину. Вы говорите, что я — их кумир. Это неправда: их кумир — палач. Вступить в бой мне одному с этой слепой, безумной толпой — сумасшествие.
Кларисса не обращала внимания на его аргументы и продолжала умолять, ломая себе руки.
Шум приближался. Робеспьер невольно приотворил ставень в одном из окон и взглянул на улицу.
— Это они! Это они! — промолвила Кларисса, заливаясь слезами.
Робеспьер быстро закрыл ставень.
— Подумайте о своей юности, — неожиданно воскликнула Кларисса, — вы тогда были милосердны и человеколюбивы. Вас тогда возмущала всякая несправедливость, и вы заступались за слабых, за угнетённых. Подумайте о вашей юности! Они невинны, а вы не хотите их спасти.
— Да, это безумие, — повторил Робеспьер в отчаянии. — Вы хотите моей смерти, своей и вашей племянницы. Малейшая попытка со стороны кого-либо спасти этих жертв навлечёт на него ожесточённую злобу толпы. Его разорвут на части, его раздавят под колёсами телег! Этого вы хотите? Не лучше ли, чтобы я остался жив и спас вас, вашего сына и вашу племянницу?
В эту минуту дверь отворилась, и на пороге показался Урбен. Робеспьер понял, что явился Леба с Оливье, но он не желал, чтобы сын его видел.
— Пусть гражданин Леба и его товарищ подождут, пока я уйду.
Урбен посмотрел на него с удивлением.
— Гражданин Леба один, — отвечал он.
— Как один? — спросил Робеспьер.
— А Оливье? — воскликнула Кларисса, дрожа всем телом.
Робеспьер бросился к двери и позвал Леба.
Действительно, Леба пришёл один и объявил, что Оливье не было в тюрьме Ла-Форс.
— Он спасся бегством? — спросил Робеспьер.
— По несчастью, нет: его взял полицейский агент Куланжон, но куда он его повёз, неизвестно. Может быть, в консьержери.
— В революционный трибунал! — вскрикнула с ужасом Кларисса.
Робеспьер был также поражён страхом. Комитет, вероятно, отдал Оливье под суд, и, быть может, он находился в числе жертв, которых сейчас провезут мимо окон на пути к гильотине.
— Бегите и узнайте! — крикнул он Леба, а пока последний бросился к дверям, он поспешил к окну.
— Если он в числе жертв, — воскликнула Кларисса, обезумев от горя, — то вы должны закричать народу, что это ваш сын.
— Это невозможно! — отвечал Робеспьер. — Мне ответят, что мой сын — шуан и что я должен быть благодарен комитету, что он спас меня от такого позора.
В эту минуту Тереза вошла в комнату, дрожа от страха.
— Мама, мама, их везут! — промолвила она, вспомнив предостережение Леба.
Увидав Робеспьера, она остановилась.
— Это — друг, который нас спас.
Но когда Тереза хотела подойти к окну, то она остановила её рукою.
— Нет, нет! Не для тебя такое зрелище. Лучше стань на колени и молись. Молись за несчастных жертв, молись за всех нас!
Тереза повиновалась и, подняв свои голубые глаза, полные слёз, стала молиться.
На улице шум всё усиливался. Слышны были дикие крики, грубый хохот, безобразные шутки. Вся ненависть и всё безумие парижской черни вылились наружу.
Первая телега с приговорёнными тихо подвигалась по улице Мартруа, предшествуемая пьяными исступлёнными женщинами, которые неистово плясали карманьолу под звуки революционных гимнов. Робеспьер открыл наполовину ставень, чтобы лучше рассмотреть, кто находился в первой телеге. Кларисса хотела также выглянуть, но он силой её удерживал:
— Нет, нет, я буду смотреть один.
— Вы его видите? Скажите мне, он здесь?
— Нет, — отвечал Робеспьер, по-прежнему не допуская её к окну.
Неожиданно Максимилиан дрогнул, и она воскликнула:
— Он здесь! Он здесь! Я знаю, что он здесь!
И она снова рванулась к окну.
— Клянусь, его нет! — произнёс Неподкупный и, выпустив из своих рук Клариссу, обтёр платком свой лоб, на котором выступил холодный пот.
Первая телега проехала, и мало-помалу стали замирать крики, пение, говор толпы. Оливье не было в первой телеге, но он мог находиться во второй.
Между тем Тереза, стоя на коленях и не спуская глаз с церкви, продолжала молиться:
— Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твоё, да приидёт царствие Твоё, да будет воля Твоя.
Но её голос был заглушён новым взрывом криков и пением.
Пользуясь тем, что Робеспьер прозевал минуту, Кларисса приблизилась к окну с криком отчаяния:
— Вторая телега!
— Их две! — прибавил Робеспьер; хотя и малого роста, он был выше Клариссы и мог видеть через её плечи.
— Две телеги, значит, Оливье в них! — продолжала Кларисса. — Я чувствую, что он в них!
Страх овладел ею до такой степени, что она забыла предосторожность и едва не высунулась в окно. Робеспьер не мог удержать её, и она не обращала внимания на его слова.
— Это безумие, вас могут увидеть!
Между тем Тереза окончила молитву Господню и начала взывать со слезами к Богородице:
— Пресвятая Дева Мария, моли Бога о нас и в минуту нашей смерти. Аминь.
Неожиданно раздался вопль отчаяния: Кларисса узнала Оливье.
— Вот он! Вот он в телеге! — стонала она.
Робеспьер, полумёртвый от страха, напрягал своё зрение, но ничего не видел.
— Как вы не видите? Вот юноша с опущенной головой.
Кларисса с неимоверными усилиями хотела раскрыть широко ставень, но Робеспьер неистово боролся с нею.
— Это неправда! Это не Оливье! — промолвил Максимилиан. — Посмотрите, юноша поднял голову. Вы видите, что это не он.
— Так он в другой телеге.
Однако Кларисса была так истощена, что невольно опустилась в кресло. Шум начал замирать вдали. Робеспьер свободно вздохнул: это была, конечно, последняя телега.
— Смотрите вы, — промолвила Кларисса, — я более не могу.
Она закрыла лицо руками, и крупные слёзы потекли между её пальцев. Робеспьер открыл ставень в надежде, что смертельная пытка окончилась. Приближалась ещё новая телега. Усиливающийся шум на улице предвещал её появление. Одним прыжком Кларисса очутилась опять у окна.
— Неужели это никогда не кончится! — вырвалось из её груди.
— Ради Бога, не кричите! — произнёс Робеспьер, протянув руку, чтобы зажать ей рот.
Кларисса не слушалась его и громко кричала:
— Я пойду на улицу! Я положу этому конец! Это слишком ужасно!
Робеспьер продолжал с ней бороться, но эта сцена наконец обратила внимание Терезы, и она мгновенно поняла, в чём дело.