Однако вернёмся к Понтиви в ту прекрасную июньскую ночь, когда он искал в своих бумагах необходимый ему документ.
Долго не решался он разбудить своего секретаря, но мало-помалу в его голове начинали возникать беспокойные мысли. Не бросил ли молодой человек по ошибке этот документ в камин или, ещё хуже, не продал ли он его противной стороне? Никогда ни в ком нельзя быть уверенным!
— Три часа! — воскликнул он, смотря на часы. — По вашей милости, господин секретарь, я не сплю до сих пор. Теперь наступит ваша очередь!
Он встал, взял свечку, зажёг её и вышел в коридор.
Всё в доме спало, и в нём царила безмолвная тишина. Он один, казалось, охранял спокойствие всего дома, который всецело принадлежал ему и подчинялся его воле. Эта мысль, что он тут полный хозяин и может распоряжаться всем и всеми, как-то приятно щекотала его самолюбие. В своём длинном халате, с высоко поднятым подсвечником, седой головой и строгим судейским выражением чисто выбритого лица он казался какой-то статуей, сошедшей со своего пьедестала, чтобы осветить окружающий мрак.
Пройдя через длинный коридор и поднявшись по узкой лестнице в верхний этаж, он остановился перед дверью комнаты, занимаемой секретарём, и постучал сначала тихо, а потом громче.
— Ответа нет, — промолвил Понтиви, — как он крепко спит. Впрочем, это неудивительно в его годы.
Советник парламента уже хотел вернуться в свой кабинет и отложить дальнейшие розыски документа до следующего дня. Но в голове его снова проснулись подозрения, и он решил выяснить тотчас это дело. Поэтому он сильно толкнул дверь, и, к его удивлению, она отворилась. Он вошёл в комнату и прежде всего был поражён царившим в ней образцовым порядком, но через минуту он заметил, что в комнате никого не было и что постель была даже не смята.
Если секретарь не был дома в такое позднее время, то, значит, привратник был с ним заодно, и Понтиви дал себе слово подвергнуть его тяжёлому наказанию, но, размышляя таким образом, он неожиданно увидал шляпу и трость молодого человека. Мало того, на стуле висели его сюртук и жилет с жабо. Значит, Робеспьер находился внутри дома. Но где и у кого? Очевидно, он мог быть только у горничной его дочери, красивой двадцатидвухлетней чернокудрой субретки.
«Мне не следовало брать в дом такую вертушку», — подумал он и вышел из комнаты с твёрдым намерением прогнать на другой день как горничную, так и лицемерного секретаря. Он совершенно забыл о том, что был доволен молодым человеком, и о рекомендации аббата Рогана, но ему даже казалось пикантным сказать этому аббату: «Вы знаете, я должен был прогнать из дома рекомендованного вами секретаря. Я поймал его на чердаке с горничной. Признаюсь, даже лакеи в моём доме ведут себя приличнее».
Спустившись с лестницы, Понтиви неожиданно услышал шёпот и скрип двери. Он быстро погасил свечку и отскочил в сторону. При мерцании утренних сумерек он увидел, что Робеспьер шёл из комнаты его дочери.
В глазах у него помутилось, он задрожал всем телом и едва не бросил подсвечник в обольстителя своей дочери.
— Откуда вы идёте? — промолвил он сквозь зубы и, набросившись на него, схватил за горло.
— Мне больно, — застонал юноша, бледный, как полотно.
— Вам больно, — закричал во всё горло старик, размахивая подсвечником, — да я убью вас, как низкого негодяя, за бесчестье моей дочери!
Но в эту минуту кто-то схватил его за руку и отвёл удар.
Это была Кларисса, которая выбежала на шум, полураздетая, с распущенными волосами.
— Отец, отец! — воскликнула она, рыдая, и бросилась к его ногам, как бы умоляя о пощаде.
Её отчаяние ещё более вывело из себя Понтиви, который был вдвойне оскорблён её бесчестием как отец и глава семьи, которую до тех пор не омрачало ни одно чёрное пятно.
Робеспьер между тем оправился и хотел что-то сказать, но Понтиви грозно перебил его:
— Молчать! Ни одного слова! Слышите! Ни одного слова! Ступайте в свою комнату и дожидайтесь моих приказаний.
Эти слова сопровождались таким повелительным жестом, что юноша молча удалился.
— Что же касается тебя... — продолжал старик, обращаясь к Клариссе, но слова его замерли на устах.
Молодая девушка лежала на полу без чувств. Он поднял её, отнёс в её комнату и положил на первое попавшееся кресло.
На следующее утро Понтиви позвал Робеспьера и сказал ему повелительным тоном:
— То, что произошло вчера ночью, останется навсегда тайной. За обедом вы под каким-нибудь предлогом скажете мне что-нибудь оскорбительное, а я попрошу вас оставить мой дом.
— Но я готов загладить свою вину, — промолвил юноша.
— Вы предлагаете жениться на моей дочери! — воскликнул советник парламента, которому слова секретаря показались новым оскорблением. — Вы забываете, кто вы, г-н Робеспьер! Вы — муж моей дочери! Довольно, исполните мою волю.
Эпилог драмы разыгрался так, как желал Понтиви. Секретарь был удалён из дома за грубость, и никто не подозревал настоящей причины этого неожиданного события.
Кларисса серьёзно занемогла: у неё открылась горячка, и она долго не выходила из своей комнаты.
II
Прошло девятнадцать лет, и эти девятнадцать лет ознаменовались во Франции такими событиями, каких никогда прежде не видывал свет. Злоупотребления неограниченной властью возбудили всеобщее недовольство и привели к революции. Но это общественное возрождение вызвало в свою очередь злоупотребления свободой. Людовик XVI, Мария Антуанетта, значительное число аристократов и даже многие ни в чём не повинные жертвы погибли под гильотиной. Террор царил со всеми его ужасами.
Среди фанатичных патриотов, видевших в терроре единственное спасение от внутренних роялистских интриг и чужестранного вторжения, был Максимилиан де Робеспьер, бывший секретарь Понтиви, теперь называвший себя просто Робеспьером. Самый могущественный из двенадцати членов Комитета общественной безопасности, управлявшего Францией, он возбуждал во всех страх и, 36 лет от роду, он стоял во главе революции.
История представляется романом народов, но она более переполнена невероятными событиями, чем самая фантастичная, волшебная сказка, а французская революция занимает первое место среди исторических загадок со времени существования света. Действующие лица этой великой драмы невольно изумляют и поражают нас, словно они принадлежат к иному миру, к области чудовищной фантазии. Судьбе было угодно, чтобы секретарь Понтиви находился в числе этих гигантов, и, несмотря на достигнутый им неимоверный успех, он не изменился от быстро сменявших друг друга событий. После девятнадцати лет мы находим бывшего секретаря Понтиви в Эрмитаже Монморанси, в той же самой комнате, где Жан Жак Руссо написал свою «Новую Элоизу», таким же пламенным его поклонником, как в то время, когда под влиянием этого романа он разыграл печальный роман своей юности.
Была пятница, шестое июня 1794 года, или, как тогда выражались, двадцатый прериаль второго года республики. Покинув накануне вечером Париж, он искал спокойствия в этом окружённом цветами убежище на опушке Монморансского леса. Эрмитаж Руссо сделался государственной собственностью и был продан частному лицу, которое тайно отдало его внаём Робеспьеру, содержавшему там садовника. Он часто проводил тут ночи и несколько часов днём, чтобы отдохнуть на лоне природы от революционного водоворота. В настоящую же минуту он искал в этом убежище вдохновения для составления речи, которую он должен был вскоре произнести на празднестве в честь Верховного Существа, церемонии, придуманной и организованной им в духе теории Руссо.
Рано утром Робеспьер вышел в сад, жадно вдыхал своей утомлённой грудью свежий, живительный воздух и, гуляя под тенью старых раскидистых деревьев, гадал, под которым из них некогда любил сидеть Руссо. Душа пламенного трибуна теперь как бы соединялась в нежном единении с чарующей природой при первых лучах восходящего солнца. Вообще он любил блуждать по полям и долам, собирая анютины глазки, любимые цветы Жан Жака. Поэтому он часто заходил в Монморансский лес, казавшийся продолжением его лужайки, и там встречал иногда приехавших из Парижа друзей, с которыми завтракал попросту, на траве.
В это утро он поднялся раньше обыкновенного, так как в голове его теснился ряд мыслей, которые надо было высказать в своей речи, первой попытке говорить на общественном торжестве, которая в случае успеха должна была в глазах народа окончательно утвердить его господство. Притом было необходимо, чтобы он окончил эту речь до двенадцати часов, когда им было назначено в лесу очень важное свидание, от которого могла зависеть перемена внешней политики Франции.
Робеспьер провёл ночь в той самой комнате, которую некогда занимал Руссо в нижнем этаже и в которой собраны все предметы, принадлежавшие ему и оставленные им во время его поспешного бегства из Эрмитажа после знаменитой ссоры с его владелицей. Всё тут говорило о великом философе — от кровати и двух шкафов орехового дерева до стола, на котором он писал первую часть «Новой Элоизы», книжных полок, барометра и двух картин: «Судьба солдата» и «Десять мудрых и десять глупых дев». В такой-то обстановке находился Робеспьер, вернувшись с прогулки, чтобы писать свою речь под наитием тайно присутствовавшей в этом жилище души его великого учителя. Судя по его бледному лихорадочному лицу и опухшим глазам, трибун провёл бессонную ночь. Внешне он почти не изменился, и Понтиви легко узнал бы своего прежнего секретаря в человеке, перед которым дрожала теперь вся Франция. Это была та же живая, подвижная фигура, прилично одетая, только в ней стала ещё заметнее постоянная нервозность, которая доходила до того, что всё его лицо, покрытое теперь рябинами, лихорадочно подёргивалось. Выдающиеся скулы и беспокойно сверкавшие зелёные, как у кошек, глаза придавали ему неприятное выражение.
Он открыл все три окна своей комнаты, выходившие в сад. Свежий воздух и благоухание цветов окружали теперь его. День только начинался, и вся монмор