В. С.Сергеева«ПОДИТЕ, ПОСЛУШАЙТЕ, ВЫ, МОЛОДЦЫ...»
Как утверждают исследователи-медиевисты, в истории английской литературы трудно найти другой, столь живучий и пользующийся такой большой любовью всех слоев общества, жанр, каким была народная баллада, с ее темами, образами, перипетиями. И это неудивительно. Пусть мы не можем с уверенностью сказать, в какой среде и когда именно возникли повествовательные стихотворные произведения о Робин Гуде, несомненно одно: их сюжеты и идеи были, можно сказать, плоть от плоти национальными, понятными любому человеку, вне зависимости от его социальной принадлежности, профессии, уровня образования и т. д. Истории о похождениях удалых лесных стрелков развлекали и ремесленников, и земледельцев, и дворян, звучали и в поместьях, и в хижинах. Исполнять баллады могли как профессиональные музыканты — менестрели, так и деревенские старухи, нянчившие у очага внучат. Иными словами, этот жанр был воистину общенародным.
Демократичности содержания в балладах сопутствовала простота формы. Повествования о Робин Гуде практически с самого начала приобрели вполне отчетливый облик. Стих, которым они были написаны, воспринимался легко, а смешанный стиль (просторечные обороты в сочетании с усложненными аллитерационными строками[400], иногда даже аллюзиями на популярные рыцарские романы и иную «высокую литературу») не казался чем-то чужеродным. В творческий «инструментарий» авторов наверняка входил и образный материал народных песен — очень интересного, но, к сожалению, малоизученного источника (во всяком случае, если речь идет о XII—XIV веках).
Баллады о «зеленом лесе» по большей части писались четверостишиями, с довольно простыми и даже бедными рифмами (типа «say — day», «he — tree»). Безыскусен был и основной стихотворный размер — ямб (порой неровный и превращающийся в нечто вроде дольника), незатейливы мелодии, которыми по крайней мере с XV века снабжались эти произведения. При минимуме тропов, в произведениях о лесном стрелке достаточно внутритекстовых повторов и параллелей, облегчающих запоминание. Что существенно, первые баллады о Робин Гуде, вероятно, складывались на «народном языке» (англо-норманнском диалекте) еще в те времена, когда ведущим языком литературы считался французский. Говоря иначе, они всегда были доступны для понимания слушателей.
В представленных балладах есть особенность, которая наверняка будет отмечена современным читателем, познакомившимся с этим сборником, — их стандартность и даже, отчасти, однотипность. Одни сюжеты робин-гудовской легенды, несомненно, популярнее других и активно тиражируются: в первую очередь это встреча и поединок с достойным противником, во вторую — спасение попавшего в беду товарища с помощью какой-нибудь хитрой уловки. Можно сказать, что похожие друг на друга истории суть не следствие эпигонства, а творческое соревнование авторов — отсюда масса попыток пересказать то же самое, но в других декорациях. Какой бы локальный сюжет ни попадал в сферу робин-гудовской легенды, он быстро ею усваивался, встраивался в привычные рамки и становился общим достоянием — а потому по большому счету не важно, родился ли Робин Гуд в Локсли или в другом месте и в каком именно аббатстве подвизался брат Тук. И, даже зная о «типичности» баллад о «зеленом лесе», не стоит представлять их интонации одинаковыми, к примеру, сплошь жизнерадостно-оптимистичными. Между эпической трагичностью и простонародной веселостью располагается множество оттенков стиля.
Несомненно, в среде высокообразованных людей баллады долго считались принадлежностью исключительно низов общества, развлечением, достойным лишь полуграмотного или вовсе безграмотного простонародья. Однако роль произведений этого жанра в культурной и социальной жизни Англии, как оказалось, вовсе не была ничтожна. Даже со сменой литературных вех и появлением новых критериев оценки поэтических произведений баллада, оставаясь практически неизменной на протяжении столетий, продолжала находить свою аудиторию. Ее художественные достоинства начиная с XVI века стали важной составляющей английской словесности. В своих творческих исканиях к балладам обращались и сентименталисты, и романтики; в XX же веке легенда о Робин Гуде сделалась достоянием кинематографа и в новом формате обошла весь мир. Возможность открытия в ней всё новых, актуальных для современного читателя и зрителя смыслов кажется поистине неисчерпаемой[401]. Она до сих пор привлекает внимание в самых разных своих воплощениях, будь то оригинальные тексты, с которыми многие наши соотечественники знакомы в переводах С.Я. Маршака и Н.С. Гумилёва, прозаические переложения, романы и повести (в первую очередь, разумеется, «Айвенго» В. Скотта), произведения «по мотивам» (к примеру, «Баллада о лесных стрелках» В.С. Высоцкого) или кино. Этот сборник познакомит читателей с английскими балладами о «зеленом лесе» и с историей их развития.
Происхождение баллад о Робин Гуде вызывает множество вопросов. Перечислим лишь некоторые из них. Что представляли собой первые баллады о лесном стрелке, которые, по словам современников, исполнялись уже в XIV веке? Входили ли в их число известные нам четыре ранних текста: «Робин Гуд и монах», «Робин Гуд и горшечник», «Робин Гуд и Гай Гисборн» и «Смерть Робин Гуда»? И если нет, когда они возникли? Связано ли формирование свода ранних баллад с крупнейшим в средневековой Англии крестьянским восстанием под предводительством Уота Тайлера (1381 г.), и если да, то послужило ли оно толчком к созданию цикла или же, напротив, поставило точку в оригинальном каноне? Точку, означавшую крушение простонародной веры в «доброго короля», столь явно отраженную в историях о Робин Гуде...
Большинство исследователей сходятся на том, что расцвет классической английской баллады произошел в XIV—XV веках (впрочем, в то время они назывались «историями», о чем подробно будет рассказано ниже). Однако же известны и более ранние тексты этого жанра — например, «Иуда» («Judas»), сохранившийся в рукописи XIII века и считающийся одной из древнейших английских баллад (см.: Child 1882—1898/1: 242—244). И действительно, с формальной точки зрения это произведение очень напоминает балладу, хотя оно и написано двустишиями вместо «традиционных» четверостиший.
Первые дошедшие до нас стихи о Робин Гуде (четверостишие на североанглийском диалекте) были обнаружены в рукописи, содержащей различные поэтические и прозаические фрагменты и датирующейся 1400-ми годами:
Robyn hod in scherewod stod,
hodud and hathud and hosut and schod
Four and thuynti arowus
he bar in hits hondus.
Стоял Робин Гуд в Шервуде,
в капюшоне, шляпе, чулках и башмаках,
И в руках он держал
двадцать четыре стрелы.
Примечательно, что первая строка (с вариациями: «в Бернисдейле», «в зеленом лесу», «в зеленой долине» и т. д.) вошла в английский язык как устойчивый оборот. В XV—XVII веках эта идиома использовалась даже в официальных документах. Правда, смысл ее несколько расплывчат, хотя можно предположить, что он близок к «сказке о белом бычке»[402]. Вообще в указанный период робин-гудовские сюжеты породили в английском языке целый ряд самых разных оборотов, например:
• Robin Hood’s mile (англ. — букв.: «Робингудова миля»; впервые зафиксировано в источнике 1559 года) — «доезжай не доедешь», очень далеко;
• Robin Hood’s pennyworth (англ. — букв.: «[за] Робингудов грош»; 1565) — продавать задешево, намного ниже реальной стоимости;
• То outshoot Robin Hood (англ. — букв.: «перестрелять Робин Гуда»; 1581) — превзойти признанного мастера;
• Good even, good Robin Hood (англ. — букв.: «добрый вечер, славный Робин Гуд»; 1522) — вынужденная вежливость;
• Many talk of Robin Hood that never shot in (drew) his bow (англ. — букв.: «многие говорят о Робин Гуде, хотя никогда не стреляли из его лука (не натягивали его лук)») — говорить о том, в чем совершенно не разбираешься;
• Tales of Robin Hood are good among fools (англ. — букв.: «сказки о Робин Гуде хороши для дураков») — глупые байки, домыслы необразованных людей;
• То go around Robin Hood’s bam (англ. — букв.: «ходить вокруг Робшпудова сарая») — идти окольным путем, добиваться поставленной цели трудными способами;
• Robin Hood feared nought but a thaw wind (англ. — букв.: «ничего не боялся Робин Гуд, кроме сырого ветра»; намек на то, что от сырости лук становился непригоден для стрельбы) — смысл выражения не вполне понятен, но, вероятно, имеется в виду, что оттепель с ветром переносить труднее, чем холодную безветренную погоду.
Дошедшие до нас баллады о Робин Гуде записаны после 1410 года, которым датирован вышеприведенный отрывок; однако упоминания о них встречаются ранее, начиная с 1370—1380-х годов. Об истинном же времени возникновения многих баллад остается только догадываться — сюжет в них типовой, понятный во все времена, а реалии довольно условны. При этом от века к веку исполнители, несомненно, модернизировали язык данных произведений, заменяя непонятные слова, а заодно привносили некоторые подробности, диалектные выражения и грубоватые остроты. Ядро сюжета, впрочем, почти всегда оставалось одинаковым: баллады повествовали о привольной жизни Робин Гуда и его славных молодцов в «зеленом лесу» — Шервудском или Бернисдейлском.
Заметим, что в цитировавшемся отрывке 1410 года упоминается Шервуд — традиционное, в современном представлении, место обитания английского разбойника, которое в итоге, к XVII веку, вытеснило Бернисдейл и обрело поистине символическое значение. Известный советский литературовед М.М. Морозов, исследуя легенду о Робин Гуде, писал:
Можно сказать, что балладный Шервудский лес не только географическое понятие. Веселый Шервуд — это прежде всего царство свободы, братства и отваги, в чем-то напоминающее Телемское аббатство Франсуа Рабле <...> это народная мечта о вольной жизни, о таком положении вещей, при котором простого человека нельзя безнаказанно обижать.
И действительно, «зеленый лес» представляется поистине благословенным местом, ведь в нем нет ни бедных, ни униженных, ни голодных; охота, пиры, лучные тренировки, разбойничий промысел, бои на мечах и дубинках — вот основные занятия Робина и его друзей. Защитником своеобразной территории свободы, действующим во имя Бога и естественной справедливости, первым среди равных — именно таким выглядит Робин Гуд эпохи ранних баллад. Этот мужественный йомен во многом ведет себя как герой эпоса, оберегающий свой клан от враждебных вторжений извне.
Однако со временем социальное положение Робин Гуда меняется — во второй половине XVI века из йомена он становится дворянином; одновременно он всё более напоминает уже не эпического героя-воина, а плутоватого пикаро из приключенческого романа, регулярно попадающего в собственные ловушки и терпящего побои от тех, кого он сам хотел проучить. Возникает ощущение, что, чем позднее написана баллада, тем менее серьезным становится отношение рассказчика и действующих лиц к происходящему. Если в ранних текстах Робин Гуд направляет своих соратников и ставит перед ними какую-то понятную задачу практического или идейного плана, то в поздних он вряд ли способен ответить на вопрос: «Куда ты ведешь своих людей?» По сути, единственным смыслом его существования становится безудержное веселье вкупе с довольно-таки агрессивными развлечениями. При этом Робин Гуд, как положено трикстеру, далеко не всегда выходит победителем из игры, которую сам же и затевает, и вполне может оказаться жертвой собственных козней. Провоцируя путников и требуя у них либо заплатить ему за то, что он их пропустит дальше, либо вступить с ним в поединок, Робин Гуд всякий раз не допускает мысли, что окажется не только побежденным, но и униженным (см.: «Робин Гуд и нищий [II]», «Робин Гуд и коробейники»). Учитывая обилие произведений с аналогичным сюжетом, лесной стрелок воистину оказывается самым битым героем английского фольклора.
В ранних балладах, помимо радостей свободы, непременно присутствует и подспудное ощущение смертельной опасности, связанное с изгнанничеством героев; но, начиная с XVI века, оно практически исчезает, хотя юридически сам статус изгнанника (англ, outlaw), которые имели Робин и его друзья, не перестает быть угрожающим. Если в первых текстах робин-гудовского легендариума лес служит символом свободы и естественной справедливости, то в более поздних — синонимом лишь веселой беззаботной жизни, причем беззаботной до такой степени, что всё происходящее вообще напоминает игру. Так, в пространной балладе «Рождение, воспитание, подвиги и женитьба Робин Гуда» бесконфликтность и условность «ухода в лес» (вынужденной меры, зачастую спасающей от смерти героев ранних произведений) доведены до логического предела. Приключения персонажей выглядят как типичное развлечение «золотой молодежи», юных дворян, которые пируют в парке и ухаживают за изящными «пастушками». Таким образом, войдя в контекст национального и политического мифа, Робин Гуд — изгнанник и разбойник — становится такой же неотъемлемой частью утопической «старой веселой Англии»[403], как «добрая королева Бесс», святой Георгий и Майский король. Однако, несмотря на все пертурбации, которые претерпевала робин-гудовская легенда, такие черты лесного стрелка, как благородство, рыцарское отношение к женщинам, щедрость, верность, благочестие и находчивость в ряде поздних баллад оставались неизменными.
Есть определенная ирония судьбы в том, что XIV—XV века отмечены в истории английской литературы как пик популярности народной баллады, а XVI—XVIII — как период, представивший нам максимальное количество сохранившихся текстов. Баллады робин-гудовского легендариума не стали исключением. Многие дошедшие до нас произведения этого цикла (пользовавшиеся к тому же наибольшей популярностью) действительно относятся ко второму периоду, тогда как не более четырех текстов (примерно из тридцати существующих, не считая варианты) можно с уверенностью датировать временем до 1500 года.
Итак, какими же были первые баллады о Робин Гуде?
Несложно заметить, что произведения, которые считаются самыми ранними — «Робин Гуд и монах» и «Робин Гуд и горшечник» — значительно длиннее баллад XVI—XVIII веков (таких как, например, «Робин Гуд и дева Мэрион», «Робин Гуд и Ален-э-Дэл»). Для сравнения: текст «Робин Гуда и монаха» состоит из 358 стихов, а «Робин Гуда и Ален-э-Дэла» — из 108. Ритм в ранних балладах неравномерный, в них почти нет внутренних рифм и мало художественно-выразительных средств. Современники, как правило, называли такие произведения «историями»[404] (англ, tale) — впрочем, точно не известно, рассказывались эти «истории» или пелись. Вполне возможно, что их исполняли напевным речитативом, как, например, французскую героическую поэму «Песнь о Роланде», делая между частями более или менее длинные паузы. Структура ранних баллад вполне позволяла их дробить; две же из них — «Робин Гуд и монах» и «Робин Гуд и горшечник» — были изначально разбиты на несколько глав, или песен (англ, fyttes), наподобие стихотворных романов. Так же выглядит и «Повесть о деяниях Робин Гуда» (далее также — «Деяния»), которая, впрочем, не предназначалась для устного исполнения (на части она делилась в силу большого объема).
С течением времени «истории» начали отдаляться от эпоса и сближаться с народной лирической песней. Балладные строфы превращались в песенные куплеты, иногда почти дословно повторяющиеся. Всё чаще появлялся припев, довольно бессмысленный и никак не связанный с текстом (например, «хэй, даун-даун-э-даун»).
По сравнению с «историями», баллады песенного типа были значительно короче: событий в них становилось меньше, действие ограничивалось одной сценой. Нередко при их издании указывалась подходящая для исполнения популярная мелодия (например, «эта баллада поется на мотив “Прощай, мой славный Гилнок-холл”»[405]).
Нужно заметить, что не все стихотворные повествования о Робин Гуде, которые мы теперь не обинуясь называем балладами, изначально носили такое название. Как уже было сказано, минимум четыре самых ранних текста назывались словом «tale», хотя в XIV—XV веках — в пору их создания — слово «ballad» в английском языке уже существовало, но обозначало либо литературную, преимущественно французскую, балладу, либо «танцевальную лирику», пришедшую из окситанской[406] народной традиции[407]. Само слово «баллада» происходит от латинского глагола «ballare» (отсюда окситанское «balar» — «танцевать»). Термин «balada», или уменьшительное «baladeta», применительно к поэзии впервые встречается в окситанской рукописи XIII века и обозначает плясовую народную песню. Такова, например, известная песня-пляска «Всё цветет! Вокруг весна!» («А l’entrade del tens clar»)[408].
С французской балладой английских читателей в XIV веке познакомил Джеффри Чосер: на раннем этапе творчества поэт увлекался современной ему литературой Франции, переводил и писал подражания. Естественно, что вместе с жанром было заимствовано и его название, которое, однако, в Англии долгое время писалось по-разному: ballade, balat, balet, ballet, ballad. В XVI веке термин «ballad» (или «ballet») стал также обозначать и дидактический стихотворный рассказ, о чем свидетельствуют отдельные заглавия, например, «Баллада, разъясняющая, каким образом все христиане должны готовиться к войне» (1569), «Баллада об отце, который учил своих детей страху Божьему» (1563).
В этом контексте, подчиняясь разнородным влияниям, продолжала развиваться и робин-гудовская легенда.
Трудно сказать наверняка, как складывался и каким образом бытовал цикл баллад о лесном стрелке, прежде чем привлечь внимание собирателей и ученых. В частности, мы до сих пор не знаем, насколько было популярно, например, одно из лучших произведений этого цикла — «Робин Гуд и монах», которое, вполне возможно, является самым ранним образцом «историй» о Робин Гуде. Можно предположить, что именно его имели в виду средневековые поэты и хронисты XIV—XV веков, вводя в свои сочинения краткие упоминания о жизни и деятельности знаменитого разбойника. Тем не менее эта баллада оказалась совершенно не известна фольклористам Томасу Перси (Thomas Percy; 1729—1811) и Джозефу Ритсону (Joseph Ritson; 1752—1803), а потому не вошла в их знаменитые собрания: «Памятники средневековой английской поэзии» и «Робин Гуд» соответственно, из-за чего ее путь к современному читателю оказался долог и тернист. Вероятнее всего, столь пространное произведение, написанное во вкусе пятнадцатого или даже четырнадцатого столетия, казалось позднейшей аудитории чересчур длинным и скучным и потому «выпало» из поля зрения не только любителей-фольклористов, но и широкой публики. Впрочем, такая судьба постигла все ранние тексты о Робин Гуде, которые оказались забыты, как только эпическая неторопливость уступила место динамизму и лихо закрученным сюжетам, а изустная передача сменилась печатным тиражом. Например, баллада о Гае Гисборне сохранилась лишь в одном экземпляре — в рукописи, датированной серединой XVII века, хотя, несомненно, она была сочинена значительно раньше. Другая баллада — «Смерть Робин Гуда» — вошла в «Фолио Перси» (сборник, не издававшийся при жизни знаменитого собирателя), причем со множеством лакун и искажений.
Интерес к балладам о Робин Гуде как к отдельной литературной традиции — и, собственно, объединение разрозненных текстов в цикл — начинается в XVI веке. В это время баллады нередко издавались в составе различных сборников — так называемых «венков» (англ, garlands), — связанных общей темой или биографией главного героя[409]. Несомненно, об изучении баллад речь в это время еще не шла; составители ограничивались лишь тем, что отбирали произведения на основании общих признаков (тематика, герои, строфика), позволявших отнести тексты к одному циклу. Иногда эти признаки бывали чисто формальными, как, например, в случае с «Робин Гудом и принцем Арагонским», где лесных стрелков без особых потерь смысла можно заменить буквально кем угодно.
Многие поздние робин-гудовские баллады известны нам именно благодаря тому, что их включали в «венки» или печатали в виде дешевых «листков» с гравюрами; так до нас дошли «Робин Гуд и веселый сторож из Уэйкфилда», «Смелый коробейник и Робин Гуд», «Робин Гуд и скорняк», «Робин Гуд и Виль Скарлет» и некоторые другие. Конечно, в силу разных причин не все «листки» сохранились, но упоминания о них содержатся в Издательском реестре — таким образом, в ряде случаев ученым удалось зафиксировать если не время написания текста, то хотя бы приблизительную дату его публикации.
Интерес к балладе, зародившийся в XVI веке, не исчезал и в дальнейшем. В начале XVIII века в английской литературе произошло так называемое «возрождение баллады» (англ, ballad revival)[410]. Публика признала за этим жанром высокие художественные достоинства. К примеру, поэт и драматург Джозеф Аддисон (Joseph Addison; 1672—1719) восхвалял его за «прелесть простоты» (цит. по: Horgan 2015: 12). Еще большую популярность баллады обрели в эпоху сентиментализма (с 1720-х годов) — во многом благодаря изображаемым в них картинам природы, естественным чувствам и сценам из жизни обычных людей. Всё это не могло не поднять литературный статус данных произведений — их стали издавать в виде сборников, куда входили в том числе и тексты о Робин Гуде. Таким образом, старинные английские и шотландские баллады были открыты, можно сказать, заново, выделены из общей массы народных песен, а профессиональные поэты и образованные представители аристократии начали писать стилизации по образцу фольклорных произведений. Так этот жанр впервые проник в «высокую» литературу.
Выдающаяся заслуга в «открытии» баллад принадлежит Томасу Перси. В его трехтомный сборник «Памятники старинной английской поэзии», объединивший сто восемьдесят текстов и вызвавший в Англии огромный всплеск интереса к фольклору, вошло большое количество подлинных народных «историй»: «Леди Маргарет и милый Уильям» («Lady Margaret and Sweet William»), «Охота в Чевиотских холмах» («Chavy Chase»), «Битва при Оттерборне» («The Batde of Otterbum»), «Сэр Патрик Спенс» («Sir Patrick Spens»), а также некоторые произведения о Робин Гуде.
К концу XVIII века баллады достигли пика популярности. Их коллекционировали и исполняли — это считалось модным. В любом литературном журнале можно было встретить как подлинные тексты, так и стилизации под фольклор, с самыми разными подзаголовками: «легендарная», «новая», «пасторальная», «англосаксонская», «шотландская», «цыганская», «американская», «вест-индская» и т. д. В упомянутом сборнике Т. Перси встречались также «ужасные баллады» (англ, horror ballads), повествующие о страшных, сверхъестественных происшествиях. По их образцу возник литературный жанр «готической баллады» (англ, gothic ballad) — фантастической, мрачной, с бурными страстями. Появились и так называемые «лирические баллады», полные пейзажных зарисовок, тонких эмоций и философских размышлений; это определение было введено поэтами У. Вордсвортом и С.Т. Колриджем, которые таким образом озаглавили свой сборник («Lyrical Ballads»; 1798). Его название отражало смелую авторскую концепцию, ибо с понятием «баллада» до сих пор связывалось представление о повествовательном, а не о лирическом жанре. Войдя в творчество выдающихся поэтов XVIII—XIX веков (У. Вордсворта, С.Т. Колриджа, Р. Саути, П.-Б. Шелли, Дж. Китса), народная баллада, с ее сюжетами, образами, стилистикой, стала общим достоянием английской поэзии, а ее форма сделалась средством воплощения новых идей.
Интерес к этому жанру во второй половине XVIII — начале XIX века стал поистине международным. Так, в Германии большим успехом пользовались английские сборники баллад, а «Ленора» («Lenore»; 1773) Готфрида Бюргера, в свою очередь, была переведена на английский язык и нашла множество поклонников.
Таким образом, обращение к легенде о Робин Гуде на рубеже XVIII и XIX веков и поиск в ней новых смыслов выглядит довольно закономерно. Почва для этого была вполне подготовлена. Потенциал робин-гудовской легенды оценили самые разные писатели, и в их числе Вальтер Скотт. В его обработке история о знаменитом изгнаннике (роман «Айвенго», опубликованный в 1819 году) обрела новый колорит и оказала влияние даже на историческую науку. Примеру шотландского романиста последовал французский историк романтического направления Огюстен Тьерри, автор «Истории завоевания Англии норманнами» («Histoire de la conq^te de PAngleterre par les Normands»; 1825), популярной не только в научных кругах, но и среди рядовых читателей. В предисловии к своему труду Тьерри писал, что к идее представить историю средневековой Англии в контексте столкновения и взаимодействия двух народов — норманнов и саксов — его подтолкнуло чтение «Айвенго». В «Истории завоевания...» он назвал Робин Гуда англосаксонским патриотом, боровшимся против захватчиков. Иными словами, художественное произведение показалось Тьерри достаточно убедительным источником, однако при этом сам он отнес похождения лесного стрелка не к XII веку, как Вальтер Скотт, а к эпохе Вильгельма I Завоевателя (1066—1088 гг.).
Романтика Средневековья и национально-освободительный колорит в «Айвенго» вдохновили и других деятелей культуры. В пределах нескольких месяцев после выхода романа появились как минимум шесть его драматических обработок. В течение XIX века этот сюжет также послужил основой для опер, приключенческих романов и детских повестей, благодаря чему «Айвенго» не утрачивал привлекательности для нескольких поколений читателей. Трудами В. Скотта, а также его последователей и эпигонов, преимущественно и сформировался традиционный образ Робин Гуда в мировой культуре — образ романтического «принца воров»[411], предводителя шайки удалых изгнанников. Интересно и то, как происходила адаптация классических сюжетов в этих произведениях: какие-то темы и образы баллад оказывались не востребованы, а что-то, напротив, имело большой успех. При этом некоторые сюжеты, которые не пользовались особой популярностью во времена «листков» и «венков» либо вообще не бытовали в таком формате, обретали вторую жизнь. Например, история о знакомстве Робин Гуда с Маленьким Джоном была напечатана в формате «листка» лишь единожды, но теперь без нее нам трудно представить робин-гудовский цикл. Баллада же «Робин Гуд и дева Мэрион» вплоть до XIX века вообще не издавалась в составе «венков» — но в эпоху романтизма этот сюжет сделался одним из лейтмотивов робин-гудовской легенды, которая с самого начала неустанно обрастала всё новыми подробностями.
К концу XIX века число авторских произведений о Робин Гуде существенно возросло. Назовем здесь лишь наиболее значительные. В 1589 году была написана пьеса Энтони Мандэя «Падение Роберта, графа Хантингтона» («Downfall of Robert Earl of Huntingdon»). Около 1636 года известный драматург Бен Джонсон сочинил драматическую пастораль «Печальный пастух, или История о Робин Гуде» («The Sad Shepherd, or a Tale of Robin Hood»). В 1730 году на лондонской сцене, в Королевском театре Друри-Лейн, шла опера «Робин Гуд» (еще одна опера с таким же названием появилась через сто тридцать лет), а в 1751 году — одноименная «музыкальная комедия». В 1784 году в театре Ковент-Гарден состоялась крупнейшая тематическая постановка XVIII века — комическая опера «Робин Гуд, или Шервудский лес» («Robin Hood, or Sherwood Forest»). В 1819 году, в один год с вальтер-скоттовским «Айвенго», в Эдинбурге вышло анонимное сочинение под названием «Робин Гуд, или Сказание о былых временах» («Robin Hood, or а Tale of the Olden Time»). В 1822 году Томас Аав Пикок написал роман «Дева Мэрион» («Maid Marian»). В 1840 году появилась книга английского писателя и журналиста Пирса Игана-младшего, включавшая роман «Робин Гуд и Маленький Джон, или Веселые молодцы из Шервудского леса» («Robin Hood and Little John, or the Merry Men of Sherwood Forest»), а также стихотворения различных авторов, посвященные предводителю лесных стрелков. В 1863— 1864 годах Александр Дюма, пересказав роман Игана на французском языке, разделил его на две части: «Принц воров» и «Робин Гуд-изгнанник». В 1871 году была написана оперетта «Веселые молодцы из Шервуда» («Merry Men of Sherwood»). В 1898 году вышла книга «Робин Гуд и его веселые разбойники» («Robin Hood and His Merry Outlaws») Дж. Уокера Макспаддена, а через год Джордж Мэнвилл Фенн выпустил повесть о юном сыне шерифа, который становится другом лесного изгнанника — «Молодой Робин Гуд» («Young Robin Hood»).
Легенда оставила свой след и в других странах: в 1879 году во Франкфурте состоялась премьера романтической оперы «Робин Гуд» немецкого композитора Альберта Дитриха. Затем сюжет перекочевал за океан: в 1883 году появилась знаменитая книга американского писателя Говарда Пайла «Веселые приключения Робин Гуда» («Merry Adventures of Robin Hood»), выдержавшая множество переизданий и вошедшая в золотой фонд детской приключенческой литературы. В 1890 году в Чикаго о похождениях отважного стрелка была поставлена очередная опера, имевшая значительный успех.
В XX веке триумфальное шествие легендарного героя и его соратников продолжалось: число книг, музыкальных произведений и, наконец, фильмов исчислялось десятками.
РОБИН ГУД И ИДЕЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ
Идея эпического героизма неразрывно связана с представлением о справедливости. Впрочем, для того чтобы лучше понять идейное наполнение баллад, нужно знать, как определяли справедливость современники Робин Гуда — пусть даже о них приходится говорить в весьма широком смысле, учитывая, что биографию знаменитого стрелка относят к разным эпохам, от XII века до XV. О понимании справедливости в начале этого периода можно судить, к примеру, по рассуждениям Иоанна Солсберийского:
Убить тирана — не только законно, но и правильно и справедливо. Ибо всякий, кто поднимает меч, заслуживает от меча и погибнуть. А кто же поднимает меч, как не тот, кто узурпирует его по собственному безрассудству и не получает власть пользоваться им от Бога. Поэтому закон справедливо вооружается против того, кто обезоруживает законы, и публичная власть яростно обрушивается на того, кто хочет ее свести на нет. И хотя есть много проступков, равносильных lese majeste[412], нет преступления более тяжкого, чем преступление против самой Справедливости.
Иными словами, восстановление справедливости в понимании автора (и, вероятно, его современников) — естественный, богоугодный поступок, даже если для этого приходится прибегать к силе. Разве не так поступают и персонажи баллад о Робин Гуде, сознавая себя борцами за правильный порядок вещей, за то, как «должно быть»?
Англичане начала XIII века уже обладали опытом реальной борьбы со злоупотреблениями монарха — ее результаты, как и право подданных восставать против тирании, были зафиксированы в Великой хартии вольностей, в частности в следующих параграфах:
Ни один свободный человек не будет арестован, или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен стоящим вне закона, или изгнан, или каким-либо [иным] способом обездолен, и мы не пойдем на него и не пошлем на него иначе, как по законному приговору равных [пэров] и по закону страны.
<...> И если мы не исправим нарушения или, если мы будем за пределами королевства, юстициарий наш не исправит [его] в течение времени сорока дней, считая с того времени, когда было указано это нарушение нам или юстициарию нашему, если мы находились за пределами королевства, то вышеназванные четыре барона (выборные представители дворянства. — В. С.) докладывают это дело остальным из двадцати пяти баронов, и те двадцать пять баронов совместно с общиною всей земли будут принуждать и теснить нас всеми способами, какими только могут, то есть путем захвата замков, земель, владений и всеми другими способами, какими могут, пока не будет исправлено нарушение согласно их решению; неприкосновенной остается [при этом] наша личность и личность королевы нашей и детей наших; а когда исправление будет сделано, они опять будут повиноваться нам, как делали прежде.
Понятие справедливости как «закона Божьего» фигурировало в английском законодательстве со времен саксонских королей. В частности, оно отдельно упоминается в кодексе Кнуда Великого, начинающемся со слов:
Я желаю, чтобы вводились хорошие законы и усердно уничтожалось всякое беззаконие и чтобы всякая несправедливость выкорчевывалась и искоренялась, как только возможно, в этой стране (Англии. — В.С.). И пусть установится правда Божья, и пусть отныне каждый, бедный и богатый, будет под защитой народного права, и да судят их по справедливости.
Однако Великая хартия вольностей утвердила идею справедливости и законной борьбы с тиранией уже в новых культурно-исторических реалиях — тех самых, в которых складывался и цикл баллад о Робин Гуде.
Согласно средневековой теории государства, получившей распространение благодаря трудам Августина Блаженного и Фомы Аквинского, человеческие законы должны следовать законам природы, которые, в свою очередь, отражают вечные и незыблемые Божьи законы. Из последних же логически вытекают основные принципы и этические нормы, которые универсальны и обязательны для всех. Эти принципы — такие как честность, чувство собственного достоинства, признание за всеми определенных гражданских прав, моральный долг, обязывающий помогать ближнему, — становятся рациональным этическим идеалом. Государство, таким образом, выступает как средство оптимальной реализации социальной и политической природы человека, а также достижения общего блага; подчинение же природному порядку обеспечивает гармонию, добродетель и счастье, тогда как нарушение естественных законов приводит к хаосу и бедам. Пока официальная власть поддерживает себя естественно-законными способами, человек обязан повиноваться вышестоящим органам и лицам. Но если сочиненный людьми закон начинает противоречить естественному, человек вправе оказать сопротивление — указание на это, в частности, находится в «Сумме теологии» Фомы Аквинского:
Человек обязан повиноваться светским князьям в той мере, в какой этого требует правосудность. Поэтому если власть князя узурпирована непосредственно им или если он предписывает что-либо неправосудное, то его субъекты если и должны повиноваться ему, то разве что акцидентно, дабы избегнуть опасности или бесчестья.
Судя по подаваемым в английский парламент петициям против чиновничьего самоуправства и тирании местных лордов, по песням и дидактическим поэмам, рисующим тяготы бедняков и бесчинства богачей, по народным манифестам времен крестьянской войны 1381 года и восстания Джека Кэда в 1450 году, влияние этих идей на политическую практику XIV—XV веков было очень существенным.
Итак, справедливое значит естественное (Божественное). Эта формула была хорошо усвоена народным сознанием, а потому и герой-рыцарь, и герой-йомен выступают защитниками «естественного» — того, что в балладах о Робин Гуде называется словом «ordre» (среднеангл. — букв.: «порядок», «то, как должно быть»). «Ordre» в них противопоставлен закону (англ, law), всегда приходящему извне. Можно сказать и так, что «ordre» — это характерная принадлежность условного мира баллад, с его вольностями и представлениями о свободе, a «law» — принадлежность мира исторического, реального, который, вторгаясь в лице чиновников, священнослужителей и солдат в идиллический «зеленый лес», напоминает о себе самым неприятным образом. Где law — там и повешение, и объявление вне закона (англ, out-law). В свою очередь, ordre представляет собой неписаные правила, «обычаи». Такие понятия, как учтивость, гостеприимство, верность обещаниям, благодарность, правдивость, также относятся к сфере ordre.
В представлении вольных стрелков, ordre выступает не только в качестве ориентира для их сообщества, но и мыслится таковым для всех остальных людей. Несколько примеров тому мы находим в «Деяниях», в частности в эпизоде, в котором шериф обещает Робину больше никогда не преследовать вольных стрелков; таким образом, верность клятве, тем более данной на оружии, их предводитель считает непреложной. Нарушение же подобной клятвы — тяжелейшее преступление в том мире, где властвует ordre. А потому изгнанник ждет «игры по правилам» даже от своего злейшего врага, шерифа:
«Клянись теперь же на мече —
Тогда пойдешь домой, —
Что перестанешь с этих пор
Гоняться ты за мной.
И если йомены мои
Попросят, будь готов
(Целуй клинок — клянись, шериф!)
Им дать еду и кров».
В представлении же шерифа предателем и изменником является Ричард Ли, поскольку тот нарушает официальный закон (law): рыцарь дает убежище преступникам и тем самым восстает против верховной власти, оказываясь их сообщником.
Шериф не признаёт ordre, однако для короля Англии это понятие наполнено тем же смыслом, что и для бернисдейлского, позже Шервудского, изгнанника, ведь Эдуард, в отличие от шерифа, обладает теми же качествами, что и Робин: он справедлив, щедр, весел, вспыльчив, но отходчив. Взгляд на мир роднит государя с его строптивым, но морально почти безупречным подданным.
Концепт «доброго правителя» — один из основополагающих в цикле баллад о «зеленом лесе». Классический «добрый правитель» изначально является носителем и воплощением справедливости, хоть и склонен действовать сгоряча и чересчур доверять своим ставленникам: так, в «Деяниях», получив жалобу от шерифа, он немедленно объявляет Ричарда Ли вне закона и грозится поймать Робин Гуда. Впрочем, эта импульсивность не всегда направлена против «мятежников»: в «Робин Гуде и монахе» король, узнав о бегстве главного героя из темницы, искренне восхищается умом и преданностью Маленького Джона и явно ему симпатизирует.
Таким образом, ordre, по большому счету, — это нечто вроде условия игры, в равной мере принятого всеми, кому важна определенная социальная идентификация. Горожане становятся членами лесного братства, если докажут свою приверженность ordre (не струсят, не солгут); а обеднев, они могут рассчитывать на помощь лесной вольницы. Пожалуй, единственное «исключенное» из баллад сословие — это крестьяне (сервы, англ, serves), которые имели меньше возможностей соприкоснуться с лесным «порядком» именно в силу личной несвободы: для них эта попытка была чревата не только обретением статуса изгнанника, но и серьезной угрозой для семьи и общины.
Однако ordre, несомненно, являлся не только литературным концептом; можно сказать, что представления о том, «как правильно», «как справедливо», были фундаментальной идеей средневекового общества; в этом отношении такие ценности, как стабильность и безопасность, ей, скорее, уступали. Англичане той эпохи, как и большинство европейцев, вероятно, согласились бы с определением, которое дал справедливости Юстиниан: «Это постоянное и неуклонное желание воздать каждому должное» (Justinian 1888: 5). Разумеется, такая концепция не отделялась от иерархичности: права зависели от социального статуса и у всех были далеко не одинаковы. Тем не менее, жажда справедливости пронизывала средневековое общество и являлась одним из базовых понятий, превращавших разрозненные сословия в единое целое. В отсутствие надежды на равенство — точнее, в отсутствие представления о бесклассовом обществе — решающую роль играло сознание того, что каждому человеку, во всяком случае, гарантирован ряд прав — в силу его принадлежности к той или иной социальной группе. Так, члену гильдии предоставлялось пособие в случае болезни, дворянину — право юрисдикции по гражданским делам на своей земле, и т. д.
Таким образом, государство старалось по возможности сближать понятия ordre и law, а подданные искали под сенью законов безопасности для себя и своей семьи; но интересовало ли их официальное представление о справедливости, внедряемое правительственными учреждениями? Очевидно, не всегда. Кроме того, средневековый мир был глубоко корпоративен, и мы не можем с уверенностью сказать, совпадало ли представление о справедливости у представителей разных социальных и культурных групп. Достоверных сведений такого рода мало, однако в чем-то, быть может, показательны пристрастия широкой читательской аудитории: известно, какой популярностью пользовались легенды о героическом прошлом Англии, в частности артуровские романы. Слушателей и читателей, несомненно, привлекали качества главного героя, которые, в свою очередь, признавались и за другими добрыми легендарными королями, поддерживавшими в государстве мир и проводившими в жизнь справедливые законы. Эту традицию описания во многом заложили Гальфрид Монмутский (в своей широко известной, написанной на латыни «Истории королей Британии»), Вас, автор «Романа о Бруте» («Roman de Brut»; 1155)[413], писавший на англо-норманнском диалекте, и Лайамон, чей роман «Брут» («Brut»; ок. 1190) стал первым англоязычным произведением, повествующим о британских правителях, в том числе о короле Артуре. Читатели Гальфрид а также знали, что и дед Артура, король Константин (Кустеннин), «восстанавливал справедливость, укрощал алчность грабителей, пресекал беззакония местных правителей и вообще делал всё возможное, чтобы повсюду воцарился мир» (Geoffrey of Monmuth 1842: 91). Вымышленность приключений самого Артура, очевидно, не мешала воспринимать основной посыл произведения: знаменитый король ратовал за справедливость, порядок и достойное поведение во всех делах (так, завоевав Францию, он обеспечил новым подданным мирную жизнь под сенью закона). У вышеупомянутых авторов Артур и прочие легендарные монархи представлены как безжалостные воины, способные сотнями истреблять врагов, однако в пределах своих королевств они — добрые государи, обеспечивающие безопасность и порядок для всех.
Но мифологизированный идеальный король требует не менее мифологизированного идеального подданного — того, кто готов благородно отдать за него жизнь, кто напрямую, минуя посредников-чиновников, обращается к нему со своими жалобами и делает ощутимый вклад в беспечальное существование гармоничного государства. В то же время его верность правителю не мешает сохранению собственной чести и стремлению к естественно-справедливому порядку вещей. Идеальный подданный не помышляет о том, чтобы изменить свое положение, и прекрасно отличает правду от лжи. Как раз это мы видим в балладах о Робин Гуде, где, даже несмотря на свой статус преступника, лесной стрелок выведен именно таким. Отвергая официальные предписания и установления, но при этом четко сознавая порядок и обычаи, он самостоятельно создает законы для того пространства, на которое распространяются его власть и ответственность. Так Робин Гуд эпохи ранних баллад и «Деяний» хранит свой лес и поэтому с уверенностью раздает распоряжения соратникам касательно того, кого им надлежит «вязать и бить», а кому помогать.
РОБИН-ГУДОВСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ
Баллады и песни о Робин Гуде были известны широкой публике как минимум с XIV века, при этом их исполнение представляло одно из самых распространенных развлечений. Возможно, поэтому в аллегорической поэме «Троил и Крессида» («Troilus and Criseyde», 1380) Джеффри Чосер обмолвился о некоем весельчаке-Робине, не сомневаясь, что читатели прекрасно поймут, о ком идет речь:
From haselwode, there joly Robyn pleyde,
Shal come al that thow abides here.
Из орешника, где резвился веселый Робин,
Придет всё то, чего ты ждешь.
В формулировке «jolly Robin» заключена, пожалуй, вся суть «двойного бытия» персонажа. С одной стороны, вспоминается Робин Славный Малый (Robin Good Fellow), лесной дух, который со своими каверзами регулярно вмешивается в дела людей; с другой же, перед нами встает знакомый образ — «резвящийся» в чащобе (развлекающийся охотой и состязаниями) лесной разбойник. Да и эпитет «jolly» применительно к нему в балладах тоже встречается (хотя в ранних текстах он и уступает по частоте слову «шеггу», имеющему сходное значение).
Немногим раньше Дж. Чосера другой английский поэт, Уильям Лэнгленд (William Langland; 1331?—1386), автор «Видения о Петре-Пахаре» («Vision of Piers Plowman»; ок. 1377), упомянул популярные «песни о Робин Гуде», также свидетельствуя о том, что они были на слуху. Речь о такой песне идет и в аллегорической интермедии «Дух четырех элементов» («Of the Nature of the Four Elements»; ok. 1520), приписываемой английскому писателю и печатнику Джону Растеллу (John Rastell; ок. 1475—1536). В ней Человеческая Натура и Невежество ведут следующий диалог:
Невежество
Только покуда надо решить,
Как бы времечко нам убить.
Человеческая Натура
Ну-ка споем про былые дни.
Невежество
Нет уж, Господь тебя сохрани!..
Эти баллады на редкость злы
И ядовиты, как жало пчелы.
Песню любимую мою
О Робин Гуде тебе спою.
Песенка эта и впрямь хороша.
Человеческая Натура
Ну же, приятель, жду не дыша!
Хэй, даун, дерри-даун, и т. д.
«Злые баллады», которые отказывается слушать Невежество, — это, вероятно, сатирические стихотворения, положенные на незатейливый мотив. Примечательно, что Невежество вслед за тем предлагает «песню» о Робин Гуде — и далее исполняет произведение, начинающееся со знаменитых слов «Стоял в Барнсдейле Робин Гуд». Текст представляет собой набор бессвязных фраз, в духе фольклорных небылиц-прибауток («ехала деревня мимо мужика, вдруг из-под собаки лают ворота»). Видимо, это пародия на популярные народные песни о Робин Гуде:
Стоял в Барнсдейле Робин Гуд,
На дерево облокотясь,
Тут Богородица пришла,
И с ней пришел святой Андрей.
«Проснись скорее, Джефри Кок».
Река зимою глубока
И непомерной ширины.
Гуся за шею он держал
И шел спокойно над водой.
Забрался на терновник он
И палкой подрубил его,
Вьюрка ударил меж рогов,
Да так, что вспыхнула свинья.
Уилкин славный лучник был,
Владеть лопатой он умел.
Он лук согнул в своих руках
И на костре его поджег...
В интермедии Растелла песня о Робин Гуде предстает как нечто нелепое, полное бессмысленностей, и вдобавок ее исполняет отрицательный персонаж. По-видимому, это отражает реальное отношение к робин-гудовским историям среди образованного общества. На протяжении долгого времени они считались развлечением для простонародья, однако в начале XVI века Генрих VIII сделал их достоянием аристократической культуры, причем иногда король лично изображал главного персонажа баллад. Например, в 1510 году он в сопровождении придворных явился в покои королевы Екатерины, одетый как Робин Гуд; его люди соответственно исполняли роли других разбойников. В мае 1515 года Генрих с супругой отправились в Шутерс-Хилл (парк в окрестностях Лондона), и по пути их встретила компания «веселых молодцов» (разумеется, это были переодетые королевские гвардейцы). Реальный король — как балладный Эдуард — охотно примерил зеленый плащ лесного стрелка, словно давая понять, что подобные вольности его не унижают.
С другой стороны, несмотря на изысканные сюжеты с участием Робин Гуда, которые разыгрывались при дворе, в восприятии многих этот персонаж по-прежнему оставался символом беспорядка. Однако время от времени баллады об отважном изгнаннике всё же находили для себя безопасную нишу. Так, в эпоху Реформации в Англии стала востребованной их сатирическая и антиклерикальная направленность, которая в более ранний период вызывала немало нареканий. Но в то же время моралисты XVI века — как протестанты, так и католики — находили в робин-гудовской легенде буквально всё, что казалось им неприемлемым в народной культуре как таковой — в частности, внешнюю грубость и тягу к низменным темам. Францисканский священник и поэт Уильям Рой (William Roy; ум. после 1535) в нравоучительном «Правдивом разговоре джентльмена с пахарем и другими» («А Proper Dialog Between a Gentleman and Husbandman and Others»; 1521) сетовал на столь неподобающие вкусы мирян:
<...> they contempne in Englisshe To have the newe Testament.
But as for tales of Robyn hode
With wother jestes nether honed nor goode,
They have none impediment...
<...> они презирают Новое Евангелие на английском.
А что касается сказаний о Робин Гуде,
Заодно с другими историями, ни утонченными, ни добрыми,
То они не встречают никаких преград…
Помимо нарушений закона, робин-гудовская легенда также прочно ассоциировалась с неприличным весельем, шутовством и всякого рода глупостями, не уместными ни при какой строго организованной системе. Популярность Робина — ловкого плута и разбойника — вызывала у серьезных авторов недовольство. Первое свидетельство тому мы находим в поэме У. Лэнгленда «Видение о Петре-Пахаре». Один из отрицательных персонажей этого произведения, Лень, признаётся: «Я не знаю “Отче наш”, как его поет священник, | Зато знаю стихи о Робин Гуде и Рэндольфе, графе Честерском» (Langland 1886: 166). Впрочем, возможно, неприязнь автора «Видения...» к лесному разбойнику была вызвана вовсе не его похождениями, а той иррациональной — с точки зрения высокообразованного человека — популярностью, которой пользовалась легенда о нем, поскольку Лэнгленд с одобрением отзывался о «законе Фолвилла» (по сути, грабежах)[414], видя в нем нечто вроде божественного провидения:
And some to ryde and to recovere that unrightfully was wonne;
Не wissed hem wynne it ageyne thorw wightnesse of handes,
And fecchen it fro fals men with folvyles lawes
И некоторые отправлялись и возвращали то, что было приобретено неправедно;
Милость Божья помогала им вернуть всё это силой своих рук,
Отобрав у злых людей по законам Фолвилла.
Примерно в то же время, что и Лэнгленд, английский поэт Джон Гауэр (John Gower; 1330—1408) в поэме «Зерцало человеческое» («Mirour de l’omme»), обличил неблагочестивый образ жизни — любовь к танцам, турнирам и пирам, — назвав эти пристрастия «обычаем Робина». Описывая монаха-чревоугодника, Гауэр иронически замечает:
Et dist quec’est la reule jouste:
Ne croi point de saint Augustin,
Ainz est la reule du Robyn,
Qui meyne vie de corbyn,
Qui quiert primer ce q’il engouste
Pour soi emplir.
Он говорит, что это справедливое правило;
Сомневаюсь, что оно установлено святым Августином.
Скорее, это обычай Робина,
Который ведет жизнь ворона
И рыщет в поисках того,
Чем можно набить брюхо.
Но, возможно, здесь имеется в виду не герой баллад о «зеленом лесе», а просто крестьянин (долго служивший в изящной литературе символом грубости и низменности), которого британские авторы той эпохи порой собирательно называли Робином[415], а французские — Жаком.
Неизвестный же создатель нравоучительного трактата «Богач и бедняк» («Dives and Pauper»), написанного около 1410 года, сетовал, что многие слушают песни о Робин Гуде куда охотнее, чем церковные службы и проповеди. «Они скорее пойдут в таверну, чем в Святую Церковь, скорее станут слушать историю или песню о Робин Гуде или о какой-нибудь непристойности, чем мессу, заутреню или что-нибудь из Господней службы» (DP 1980: 189), — писал анонимный сочинитель, критикуя тех, кто недостаточное внимание уделял духовной жизни.
Во второй половине XVI века Эдвард Деринг (Edward Deringe; 1540?— 1576), английский ученый, политик и знаток старины, уже жаловался на пристрастие минувших поколений к балладам о Робин Гуде и даже уподоблял эти произведения колдовским чарам. При этом истории о лесном стрелке Деринг ставил в один ряд не с романами о благородных героях — Бевисе Хэмптонском, Гае Уорикском и Артуре, — которые он называл «детскими нелепицами», а с «бессмысленными деяниями» Гаргантюа, Эзопа и анекдотами про готэмских глупцов[416] (см.: Singman, Forgeng 1998: 116). В отличие от Деринга, Уильям Тиндейл (William Tyndale; 1494?—1536), ученый и переводчик Библии, поместил Робина на одну доску с другими героями, однако общая оценка баллад осталась отрицательной:
Вас вынуждают читать о Робин Гуде, Бевисе Хэмптонском, Геркулесе, Гекторе и Троиле — тысячи историй и побасёнок о любви, распутстве и грубости, таких мерзких, какие только можно вообразить, и всё это, чтобы развратить молодые умы, вопреки учению Христа и Его апостолов.
Весьма негативный посыл упоминание Робин Гуда несет и в пьесе Джорджа Пила (George Peel; 1556—1596) «Знаменитая хроника короля Эдуарда I», где оно как бы снижает политическую значимость мятежника Ллевелина[417]. Последний вместе со своими соратниками разыгрывает сценку о лесных стрелках, напрямую отождествляя себя с ними. В пьесе, отчетливо направленной против валлийских бунтарей, этот сюжет ассоциируется с изменой; к тому же столь легкомысленное занятие — игра в Робин Гуда — вероятно, по мнению автора, должно было выставить героев не в лучшем свете. Иными словами, песни, баллады и истории о Робин Гуде, с точки зрения современников-моралистов, были полны бессмыслицы и влекли к нравственному упадку.
Немало претензий у образованной части общества вызывали и Майские игры, одним из популярных участников которых был Робин Гуд. Эти празднества не только казались воплощением дурного вкуса и распущенности, но вдобавок провоцировали нарушение «дня субботнего»[418]. В частности, об этом писал пуританский автор Мартин Марпрелейт (Martin Marprelate)[419], критикуя не только неблагочестивых прихожан, но и неразумных священников:
Мальчик в церкви слышит Летнего лорда с его Майскими играми или Робин Гуда с танцорами, которые проходят мимо, и идет за ними. Добрый Джилбери (священник. — В.С.), хоть он и стоит за кафедрой <...>, тут же заканчивает проповедь, говорит: «Ха-ха, вот и они, идем с ними» <...>, спускается и уходит.
Хрестоматийна также история, случившаяся в 1530-х годах с Вустерским епископом Хью Лэтимером, который однажды обнаружил, что церковь заперта, поскольку горожане, не желая слушать проповедь, отправились праздновать «день Робин Гуда» (дело, очевидно, происходило в начале мая).
Я думал, что ко мне отнесутся с уважением, но я ошибся, и мне пришлось уступить место сторонникам Робин Гуда. Это повод не для смеха, друзья мои, а для слез — это очень грустно, очень грустно; собраться ради Робин Гуда, изменника и вора, и отвергнуть проповедника, оказать ему меньше чести, предпочесть Робин Гуда слову Господню.
Важно отметить, что, говоря это, Лэтимер возвращает лесного стрелка в более традиционный контекст: Робин не просто причина беспорядков и возбудитель непристойного веселья, но в первую очередь «изменник и вор». Устраивать торжество в честь преступника, с точки зрения многих серьезных авторов, предосудительно вдвойне, и даже безусловная преданность королю, которую Робин Гуд выказывает в ранних балладах, и обилие узнаваемых рыцарственных добродетелей не спасают его от осуждения поборников нравственности.
Ту же тему мы находим и в анонимной аллегорической пьесе «Три дамы из Лондона» («The Three Ladies of London»; 1584), где персонаж по имени Чистосердечие (англ. Sincerity) предостерегает зрителей о суровых последствиях, которые влечет за собой чрезмерный интерес к «глупым историям», наряду с игрой в карты, выпивкой и прочими пустыми занятиями:
But what is he that may not on the Sabaath day attend to heare Gods word?
But we wil rather run to bowls, sit at the alehouse, than one hour afford:
Telling a tale of Robin hood, sitting at Cards, playing at kettels, or some other vaine thing.
That I feare Gods vengeance on your head it will bring.
Но каков тот, кто в субботний день не посещает [церковь], чтобы услышать Божье слово?
Мы скорее, чем посвятим один час [Богу], будем играть в шары и сидеть в трактире,
Рассказывая какую-нибудь историю о Робин Гуде, сидя за картами, играя в кегли или занимаясь иными пустыми делами.
Боюсь, что из-за этого на вашу голову падет кара Господня.
Трудно сказать наверняка, с какими именно образцами художественного творчества, посвященного лесному стрелку, были знакомы современники Хью Лэтимера и автора «Трех дам из Лондона». Это могли быть как подлинные фольклорные произведения, бытовавшие в устной традиции, так и «уличные» баллады, сочиненные профессиональными авторами и с самого начала подогнанные под определенный издательский формат. Второе даже более вероятно: XVI век был эпохой активного развития городской литературы. Дешевые печатные «листки» с балладами, песенками, нравоучительными стихами и даже церковными гимнами продавались в большом городе чуть ли не на каждом углу, а по деревням в своих мешках их разносили коробейники. Поэтому можно предположить, что произведения, которые знали и любили обитатели Вустершира, пренебрегшие проповедью ради «дня Робин Гуда», — это ранние баллады (возможно, укороченные и переработанные), а также «Деяния» и прочие тексты, которые вполне могли быть сочинены и даже опубликованы в XVI веке, но по разным причинам не сохранились (например, песни и драматические отрывки). С большой долей вероятности, они были весьма просты по форме и незатейливы по содержанию и с успехом тиражировали популярный сюжетный ход «Робин Гуд встречает достойного противника».
Однако основным источником знакомства широкой публики с робин-гудовским легендариумом в XVI веке, возможно, служили не баллады, а непритязательные инсценировки. На это, в частности, намекают слова Ричарда Моррисона (Richard Morrison; 1513?—1556), ученого и дипломата, предлагавшего Генриху VIII заменить эти развлечения чем-то более пристойным:
Во время летних праздников во всём вашем королевстве появляются исполнители пьес о Робин Гуде, деве Мэрион, брате Туке, где наряду с грубостью и буйством <...> людей учат неповиновению властям: разбойники идут, чтобы отнять у шерифа Ноттингемского того, кто за нарушение закона должен быть казнен.
Популярность вышеупомянутых пьес неудивительна, особенно в провинции, где грамотных было гораздо меньше, чем в крупных городах, а потому «листки» и прочая развлекательная литература не всегда находили обширную аудиторию. Зато посмотреть представление обычно собирались все, от мала до велика.
Впрочем, после английской Реформации у представителей самых разных партий появились некоторые причины «оправдать» Робин Гуда. Лесной стрелок и его веселые молодцы, при всех своих недостатках, сделались необходимым для самоидентификации культурным наследием, не связанным с местночтимыми святыми и римскими церковными праздниками. Этот сюжет подарил англичанам еще одного, помимо короля Артура, легендарного героя, воплощающего лучшие черты нации.
Хотя в ранних балладах Робин Гуд грабил алчных аббатов, монахов и епископов, он тем не менее оставался благочестивым католиком, который слушал мессы, исповедовался и жертвовал на строительство часовен. Однако с отделением Английской церкви от Римской лесной стрелок и священнослужители окончательно сделались непримиримыми врагами. Так, именно представитель Церкви оказался повинен в «падении» главного героя в пьесе Энтони Мандэя о Роберте — графе Хантингтоне, равно как и в «Правдивой истории о Робин Гуде» (1632) Мартина Паркера, где лесной изгнанник уже не только грабит, но и увечит священнослужителей. И в XVI, и в XVII веке непочтительное отношение к ставленникам папства и католическому миру в целом вполне отражало умонастроения немалой части англичан. В 1620-е годы испанский посол — представитель католической страны — сделался в Англии буквально объектом общей ненависти, а в 1624 году, когда после неудавшегося сватовства к испанской инфанте на родину вернулся принц Чарлз (будущий король Карл I), это стало поводом для настоящего народного ликования.
Время шло, а робин-гудовский сюжет продолжал проявлять удивительную гибкость, адаптируясь к новым культурным запросам и веяниям. Кроме актуальных сатирических мотивов, в «Правдивой истории...» М. Паркера мы находим и панегирик тем временам, когда она была создана, — по мнению автора, гораздо более цивилизованным, чем давно минувшая эпоха, в которую жил и действовал Робин Гуд. Обращение к балладному сюжету, таким образом, становится поводом противопоставить старинную грубость нравов современному гуманизму. С другой стороны, нетрудно проследить и обратную тенденцию: в произведениях по мотивам робин-гудовских баллад стали появляться нотки тоски по ушедшим временам, полным простоты и чистосердечия. Так, Бен Джонсон в пасторали «Печальный пастух» (1630-е годы), где среди прочих персонажей фигурирует и лесной стрелок, устами пастуха Лионеля критикует пренебрежительное отношение пуритан к старинным сельским забавам:
О Friar, those are faults that are not seene,
Ours open, and of worst example beene.
They call ours, Pagan pastimes, that infect
Our blood with ease, our youth with all neglect;
Our tongues with wantonnnesse, our thoughts with lust,
And what they censure ill, all others must.
О брат, их недостатки не видны,
А наши открыты, притом худшего сорта.
Они называют наши развлечения языческими,
Заражающими нашу кровь праздностью, нашу юность пренебрежением,
Наши языки распущенностью, наши мысли похотью,
И то, что они порицают как зло,
должны порицать и все прочие.
Там же в защиту излюбленных развлечений выступает и Робин Гуд, напоминающий у Бена Джонсона не столько балладного изгнанника, сколько «Майского лорда» — устроителя увеселений:
I doe not know, what their sharpe sight may see
Of late, but I should thinke it still might be
(As ‘twas) a happy age, when on the Plaines,
The Wood-men met the Damsells, and the Swaines
The Neat’ards, Plow-men, and the Pipers loud,
And each did dance, some to the Kit, or Crowd,
Some to the Bag-pipe, some the Tabret-mov’d,
And all did either love, or were belov’d.
Я не знаю, что их острый взгляд
способен разглядеть в прошлом,
Но я думаю, что это всё же могло быть —
Да так оно и было — веселое время, когда на равнинах
Лесные обитатели встречали девиц, а пастушки́
Молочниц, и пахарей, и громких дудочников;
Все танцевали, некоторые под кит[420] или скрипку,
Некоторые под волынку, некоторые под тамбурин,
И все любили или были любимы.
«Печальный паслух» полон меланхолии. Извиняясь перед публикой за простонародный сюжет, автор устами своего героя рассказывает о тех временах, когда «танцы в лесу чередовались с песнями и каждый срезал себе цветущую ветвь — таковы были обычаи веселого июня» (Ibid.: 14). В противоположность обществу, скованному жесткими правилами, Робин Гуд представляется как некий символ естественности, особой простоты и непринужденности в отношениях. Он герой минувшего, обитающий в той Веселой Англии, которая навсегда осталась в прошлом. В отличие от сказочной страны Кокань[421], которая с исторической реальностью существует где-то параллельно и, теоретически, может быть найдена, Веселую Англию обрести нельзя — о ней можно только с грустью вспоминать.
В XVII веке появилось еще несколько драматических произведений, посвященных Робин Гуду и предназначенных для широкой публики. В них мы также находим средневековый колорит и гимны беззаботной лесной жизни, романтика которой, несомненно, могла показаться зрителям-современникам весьма привлекательной. К примеру, драматург Энтони Мандэй, после успеха пьесы о Роберте — графе Хантингтоне, в 1615 году вернулся к робин-гудовской теме и сочинил мистерию «Metropolis Coronata» (лат. — букв.: «Коронованная столица»), посвященную лорд-мэру[422] Лондона. Сюжет заключается в том, что легендарный Генри Фиц-Айлвин (Henry Fitz Ailwin; 1135?—1212), первый лорд-мэр английской столицы, опознаёт в Робин Гуде своего зятя — Роберта де ла Гуда, графа Хантингтона. Лесной стрелок произносит торжественную речь на городском празднике, и представление заканчивается песней, восхваляющей его привольную жизнь:
What life is there like to Robin Hood?
It is so pleasant a thing-a:
In merry Shirwood he spends his dayes,
As pleasantly as a King-a.
Как тут живется Робин Гуду?
Живется очень славно:
В веселом Шервуде он проводит дни,
Славно, как король.
Еще одна небольшая пьеса — под названием «Робин Гуд и его солдаты» («Robin Hood and his Crew of Soldiers») — была поставлена в 1661 году в Ноттингеме. В ней похождения главного героя недвусмысленно сопоставлялись с бурными событиями двух минувших десятилетий. Сам же знаменитый стрелок, столь долго бывший олицетворением беспорядка, выступал как выразитель идеи лояльности, что было актуальным запросом времени[423]. В начале пьесы Робин и его друзья встречают шерифского гонца, который рассказывает им о грядущей коронации и о намерении государя привести лихих изгнанников к повиновению. Сначала лесные стрелки приходят в ужас при мысли о том, чтобы отказаться от свободы и вести унылую и бедную жизнь законопослушных людей, но затем соглашаются подчиниться новому монарху, украшенному всеми мыслимыми добродетелями. Пьеса завершается ликующей песней о верности королю. «Золотой век» патриархальной Англии, единство народа и власти, сознательная верность граждан — вот тематика новых мифов, в контекст которых в XVII веке вошел образ лесного стрелка.
Так, из воплощения справедливости, естественного порядка, ликующей свободы и братства Робин Гуд превращается сначала в символ хаоса, буйного непристойного веселья, жестокости, беззакония, а затем становится непременным компонентом национального мифа о «старой доброй Англии» — стране, где государь кроток и справедлив, а подданные невинны и непритязательны.
ПЕРВЫЙ В МИРЕ ЛУЧНИК
В 1432 году некий клерк из Уилтшира от скуки «украсил» парламентский отчет, приписав по слову к последней букве каждой строки документа. Получился, своего рода, акростих, по большей части понятный даже без перевода:
Adam — Адам
Belle — Белл
Clyme — Клем
Ocluw — из Клу
Willyam — Вильям
Cloudesle — Клаудсли
Robyn — Робин
hode — Гуд
Inne — в
Grenewode — Зеленом лесу
Stode — стоял
Godeman — добрый человек
was — был
hee — он
lytel — Маленький
Joon — Джон
Muchette — Мач
Millersson — сын мельника
Scathelok — Скейтлок
Reynoldyn — Рейнольд
Для XV века такой подбор персонажей не кажется удивительным: в это время имена героев баллад уже были на слуху, а их образ жизни, возможно, даже представлялся рядовым англичанам завидным — хотя бы теоретически. И таковым он оставался, не утрачивая своей привлекательности, на протяжении столетий: например, более полутора веков спустя, описывая вольную жизнь изгнанников в Арденнском лесу, герой шекспировской комедии «Как вам это понравится» замечает: «Они живут, как в старину Робин Гуд английский. Говорят, что <...> они проводят время беззаботно, как бывало в золотом веке» (Act I, sc. 1, Is 93—94), очевидно сопоставляя легендарную Веселую Англию и отдаленную мифологическую эпоху блаженного состояния человечества. Но как же жил «в старину Робин Гуд» — а главное, когда это было? И было ли на самом деле?
Конечно, для многих любителей легенды о прославленном английском стрелке — благородном разбойнике и предводителе шайки веселых молодцов — историческая точность не так уж важна. В художественной литературе и на экране «эпоха Робин Гуда» зачастую предстает не менее условной и обобщенной, чем в балладах. Отчасти это закон жанра. Споры историков и литературоведов, анализирующих конкретные тексты, продолжаются уже много лет, а ответ на самый главный вопрос — существовал ли Робин Гуд в реальности — до сих пор не найден.
Вышеупомянутая английская «старина» (среднеангл. times of olde) — то есть эпоха, в которую, предположительно, жил и действовал лесной стрелок, — представляет собой довольно большой хронологический отрезок. Он охватывает (если принять наименее противоречивые версии о возможных прототипах Робин Гуда) как минимум два века, от периода правления короля Ричарда Львиное Сердце до восстания Уота Тайлера, то есть с конца двенадцатого столетия по 1381 год. За это время Англия успела пережить несколько гражданских войн и эпидемию чумы, оправиться после них, принять Великую хартию вольностей, постепенно отойти от старой феодальной системы, вступить в Столетнюю войну, создать первый в мире парламент... Однако все эти события не нашли отражения в балладах.
Тем не менее, вовсе не историческая достоверность придает легенде о Робин Гуде неувядающий интерес. Можно даже сказать, что, наоборот, некоторые мифы робин-гудовских сюжетов буквально срослись с нашим представлением об истории. В самом деле, для поклонников знаменитого стрелка Веселая Англия вряд ли мыслима без доброго короля, прекрасной девицы Мэрион и жестокого ноттингемского шерифа.
Конечно, реальность историческая и реальность литературная — это разные сферы. Ведь если судить только по балладам, то представленная в них картина мира может показаться неполной и даже бедной по сравнению с подлинным многообразием средневековой жизни. Но, несомненно, в этих произведениях отражено многое: и материальные приметы быта, и психологические установки людей — глубоко укорененные представления, мотивы их поступков, идеалы. Справедливость, дружба, закон и порядок, щедрость, отвага, набожность — вот основные ценности робин-гудовской легенды, не претерпевшие особых изменений за семь столетий ее существования.
Однако на это историк, скорее всего, заметит, что «реальный Робин Гуд» (если таковой существовал) был, равно как и все его «веселые молодцы», жестоким и хладнокровным преступником, ничуть не похожим на романтизированный образ, который предстает перед читателем. Всякий, кто имел дело с подлинными средневековыми документами — хрониками, судебными отчетами, жалобами и т. д., — знает, какой ужас реальные разбойники наводили на путешественников и окрестных жителей. Но, надо сказать, и в балладах благородство изгнанников далеко не безусловно. Когда дело касается друзей и соратников, Робин предстает честным и прямодушным, однако же, сталкиваясь с более сильным противником, он зачастую не стесняется прибегать к хитростям и одолевать его численным преимуществом. Стрелок охотно скликает товарищей и радуется замешательству врага, обнаружившего перед собой вместо одного человека целую толпу. В таких случаях мы видим своеобразный «перевертыш» «Песни о Роланде», главный герой которой гибнет, отказавшись затрубить в рог и позвать на помощь соратников[424].
Но, тем не менее, Робин Гуд продолжает традиции эпических персонажей, к которым мы причисляем и Роланда. Лесной стрелок, как положено, наделен многими достоинствами, благодаря чему он уже не выглядит простолюдином, а напоминает рыцаря: он благороден, набожен и смел, почитает женщин; мужество и щедрость — его прирожденные качества. Более того, герой не просто сражается за себя, но и, как настоящий правитель, защищает «подданных» (тех, кто ему доверился) и свою территорию, поэтому артуровские аллюзии в тексте «Деяний» смотрятся весьма органично. Недаром облагодетельствованный лесным стрелком сэр Ричард Ли предлагает ему карантен — сорокадневный срок вассального служения.
С другой стороны, Робин Гуд — настоящий герой своего времени; не сверхъестественное существо и не идеальный образец поведения, а человек с понятными слабостями и недостатками. Более того, в рамках одного и того же сюжета Робин — благородный воин может соседствовать с Робином-плутом, нередко страдающим от собственных хитростей.
О том, насколько образ отважного изгнанника, при всей его внешней незатейливости, оказывается неоднозначен, свидетельствуют и споры, ведущиеся вокруг возможного мифологического происхождения этого персонажа. Причем не исключено, что в данном случае движение шло в обратную сторону: Робин Гуд не вышел из народной мистики, а, напротив, вошел в нее, причем достаточно поздно. Быть может, не случайно имя «Робин», уже не первый век прочно связанное в сознании англичан с легендарным обитателем леса, закрепилось за еще одним лесным жителем — Робином Славным Малым, первое письменное упоминание о котором зафиксировано в Англии в 1530-х годах. Если в сказаниях германских и скандинавских народов это существо (известное также под именами Пак, Пэк или Поккер) демоническое — пугающее и коварное, то в английском фольклоре Пак предстает озорным шутником, чем-то средним между лешим и домовым. Именно таким он и выведен в пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь»:
Тот, кто пугает сельских рукодельниц,
Ломает им и портит ручки мельниц,
Мешает масло сбить исподтишка,
То сливки поснимает с молока,
То забродить дрожжам мешает в браге,
То ночью водит путников в овраге;
Но если кто зовет его дружком —
Тем помогает, счастье вносит в дом.
Иными словами, образ Робин Гуда — плута, мастера переодеваний и всяческих уловок, возможно, самым естественным образом соединился с образом веселого проказливого духа.
Итак, реальный разбойник, по какой-то причине сделавшийся местной знаменитостью, вымышленный благородный герой, борец за национальную независимость, жуликоватый трикстер и, наконец, мифологическое существо, охраняющее лес, — вот какое количество граней с течением времени обрела незамысловатая, на первый взгляд, история йомена-изгнанника. И именно эта удивительная адаптивность позволяла «первому в мире лучнику» на века остаться в культурном пространстве и художественной литературе Англии.
МИР РОБИН-ГУДОВСКОЙ АНГЛИИ
За два века Англия претерпела немало бурь. В 1199 году после смерти Ричарда I на престол взошел его брат, Иоанн Безземельный (до тех пор известный как принц Джон). В годы правления последнего государство пережило много военных неудач и территориальных потерь (в частности, английские владения на континенте — часть Нормандии и Анжу — перешли под власть французской короны). За свои поражения Иоанн получил еще одно нелестное прозвище — «Мягкий меч» (англ. Softsword), а его имя буквально стало считаться несчастливым: впредь ни один английский монарх не называл так своих сыновей. Но, тем не менее, именно в эту пору в Англии были заложены прочные основы новой политической системы. В 1215 году восставшие бароны (крупные владетельные дворяне) заставили короля подписать Великую хартию вольностей, даровавшую свободному населению ряд прав и привилегий.
Смерть Иоанна Безземельного в 1216 году положила конец очередной смуте, вспыхнувшей в связи с тем, что король пытался уклониться от исполнения условий хартии; бароны, стремившиеся низложить Иоанна, охотно поддержали Уильяма Маршала, 1-го герцога Пембрука, который принял титул лорда-протектора и возвел на трон Генриха III, девятилетнего сына покойного короля. В 1227 году Генрих объявил себя совершеннолетним и начал править самостоятельно. Но и его правление не было спокойным. Со временем он возбудил неудовольствие подданных неоднократными нарушениями хартии, очередными неудачами во Франции и расточительностью. Как следствие, в 1258 году монарх был вынужден заключить с баронами договор о регулярном созыве парламента и еще раз клятвенно подтвердить Великую хартию вольностей. Однако в 1261 году Папа Александр IV разрешил короля от этой клятвы, и в стране вновь началась междоусобица. Войско под предводительством Симона де Монфора, графа Лестера, разгромило при Льюисе армию Генриха; последний был захвачен в плен, однако бежал и в 1265 году вновь сразился с Монфором в битве при Ившеме, во время которой мятежный граф погиб. Это положило конец войне, и Генрих III был восстановлен в прежних правах. Уцелевших мятежников вынудили подчиниться короне, и на некоторое время Англия успокоилась.
19 августа 1274 года на престол взошел Эдуард I, сын Генриха III. Уже в начале своего правления он укрепил английский парламент и придал ему тот облик, который сохранился до наших дней. Король привлек в него городских представителей, которые всегда составляли оппозицию крупной поместной аристократии и были кровно заинтересованы в укреплении центральной власти. Кроме того, в парламент теперь избирались не только по два дворянина от каждого графства (как во время предыдущего царствования), но и по два от каждого города. Депутаты имели право самостоятельно решать, насколько необходимы для блага государства требования короля, и, если те оказывались необоснованными, могли их отклонять. Неудивительно, что парламент практически сразу вынудил королевский совет — ближайших сподвижников монарха — заново подписать Великую хартию вольностей, добавив к ней параграф, в котором говорилось, что без согласия депутатов в стране не могут быть введены никакие новые налоги и выплаты. По примеру своих советников хартию подписал и Эдуард. Таким образом, после целого века политической борьбы этот документ получил окончательное признание.
Первые годы своего правления Эдуард I ознаменовал покорением неспокойного Уэльса и даровал новорожденному сыну титул принца Уэльского, который до сих пор носят наследники английского трона. Смерть в 1290 году малолетней шотландской королевы Маргариты послужила для Эдуарда поводом вторгнуться и в Шотландию — в попытке посадить на престол своего ставленника, однако во время очередного похода (в 1307 году) король скончался.
Его сын, Эдуард II, тоже вел боевые действия против Шотландии, однако весьма неудачно, в связи с чем был принужден в 1322 году признать независимость шотландской короны. К тому же его царствование омрачали баронские заговоры и народные волнения. Король не пользовался популярностью у населения, а его фавориты — корнуолльский граф Пирс Гавестон (1284—1312), а затем Хью ле Диспенсер (1285/1287—1326), — имевшие почти неограниченную власть и употреблявшие ее в своих интересах, вызывали сильнейшее недовольство при дворе и в народе. Это повлекло за собой несколько заговоров. В 1327 году один из них, во главе которого стояла супруга Эдуарда II, королева Изабелла (1295?—1358), увенчался успехом: собравшийся в Вестминстере парламент низложил короля; правителем был провозглашен пятнадцатилетний принц, тоже Эдуард. Вскоре свергнутый монарх погиб при загадочных обстоятельствах, а Хью ле Диспенсер был казнен.
Поскольку новый король был еще слишком молод, для управления государством парламент учредил опекунский Тайный совет в составе двенадцати вельмож, однако на деле верховную власть в государстве осуществляла вдовствующая королева Изабелла вместе со своим фаворитом, Роджером Мортимером (1287—1330). По словам современников, Мортимер, живший в неслыханной роскоши, вел себя как король (см., напр.: Mortimer 2006: 219). В 1330 году его власть показалась повзрослевшему Эдуарду чересчур обременительной, и он казнил любовника матери, после чего стал править единолично.
На военном поприще Эдуард III достиг больших успехов, чем его предшественник. В 1333 году монарх предпринял военную экспедицию в Шотландию и одержал блестящую победу в битве при Хэлидон-Хилл, вернув эту страну под власть Англии. Затем он предъявил права на французскую корону, на том основании, что его мать была дочерью французского короля Филиппа IV Красивого (1268—1314, правил с 1285 г.). Это стало поводом для начала Столетней войны (1337—1453 гг.).
При Эдуарде III Англия одержала во Франции ряд крупных побед. Начиная с 1346 года армией командовал его сын, также Эдуард, талантливый полководец, получивший из-за цвета своих доспехов прозвище Черный Принц (англ. Black Prince). Триумфом англичан закончились знаменитые битвы при Креси (1346 г.) и Пуатье (1356 г.); после годовой осады пала приморская крепость Кале, бывшая, по сути, воротами во Францию.
Но англичане оказались не в состоянии снабжать и поддерживать свою армию на континенте. Черный Принц, лишенный ресурсов, с ослабевшим здоровьем, вынужден был вернуться на родину. Вместе с отцом в 1372 году он предпринял еще один поход во Францию, однако погода оказалась неблагоприятной для высадки войск. В 1376 году принц Эдуард скончался. Смерть сына и наследника стала для короля тяжелой потерей, от которой он так и не сумел оправиться. Эдуард III полностью отстранился от государственных дел, передав власть в королевстве министрам, и вскоре умер.
В годы правления Эдуарда III продолжал эволюционировать парламент. Поначалу представители городских общин заседали отдельно от поместной знати. Затем городские депутаты и мелкое сельское дворянство (джентри) объединились, и в 1343 году возникла так называемая нижняя палата парламента (Палата общин), принявшая на себя роль законодательного учреждения. Древнее собрание прямых вассалов короля (пэров) превратилось в верхнюю палату, сохранившую за собой право служить высшей судебной инстанцией. Так закладывались основы конституционной монархии.
После смерти Эдуарда III претендовать на английскую корону могли сразу несколько человек, в их числе был и Ричард (1367—1400), малолетний сын Черного Принца. Мальчик унаследовал благорасположение подданных, любивших его отца. Возможно, именно поэтому меньше чем за год до смерти немощный Эдуард назначил наследником своего десятилетнего внука, приведя к присяге ему всех епископов, баронов и рыцарей королевства.
В 1377 году Эдуард III скончался и престол перешел к Ричарду II. Между тем события Столетней войны складывались для Англии неудачно. Военные действия требовали дополнительных средств, государственная казна истощалась. Кроме того, англичане не успели оправиться после эпидемии чумы, разразившейся в 1347—1348 годах. Население сильно уменьшилось, и, в попытке справиться с нехваткой рабочих рук и преодолеть финансовый кризис, правительство выпустило ряд специальных статутов, искусственно понижавших заработную плату, и воспретило крестьянам свободное перемещение, по сути закрепостив их. Штрафы, аресты, заковывание в колодки, клеймение, невозможность уйти от нанимателя без его разрешения создавали жесткую систему принуждения. Ордонанс (от фр. ordonner — «приказывать») о рабочих и слугах 1349 года гласил:
Чтобы каждый мужчина и каждая женщина королевства нашего Англии, какого бы состояния они ни были, свободного или крепостного, крепкие телом и в возрасте до шестидесяти лет, не живущие торговлей и не занимающиеся ремеслом и не имеющие собственности, которой бы жили, и собственной земли, и не находящиеся на службе у другого, если его или ее позовут служить соответственно их состоянию, обязаны служить тому, кто их позовет, и брать то вознаграждение деньгами и натурой, которое в местностях, где они обязаны будут служить, обыкновенно давали в двадцатый год царствования короля нашего (Эдуарда III. — В.С) в Англии или в последние пять или шесть лет. <...> И если такой мужчина или женщина, когда его или ее станут нанимать на службу, не захочет этого сделать, и это будет доказано двумя заслуживающими доверия людьми перед шерифом или бейлифом короля или перед деревенским констеблем, где бы это ни произошло, они немедленно должны быть ими или кем-либо из их людей схвачены и отправлены в ближайшую тюрьму и там пребывать под строгим караулом, пока не найдут поручительства в том, что будут служить, как указано выше.
И если жнец, косец или другой сельский работник или слуга, какого бы состояния он ни был, находящийся у кого-либо на службе, раньше окончания условленного в договоре срока от названной службы без разумной причины или без позволения хозяина уйдет, то должен быть наказан заключением в тюрьму, и никто под страхом того же наказания не смеет принимать и держать у себя на службе такого человека.
Никто также никому не должен платить или обещать платить вознаграждение натурой или деньгами больше обычного, как сказано выше, и никто его в ином размере не должен требовать или получать. <...> Равным образом и седельные мастера, скорняки, кожевники, сапожники, портные, кузнецы, плотники, каменщики, кровельщики, кроющие крыши черепицей, лодочные и корабельные мастера, возчики и всякие иные ремесленники и работники не должны брать за свой труд и мастерство больше того, что в названный двадцатый год и в другие предшествующие обычные годы, как сказано раньше, было в обычае платить; и если кто возьмет больше, будет заключен в ближайшую тюрьму. <...> И так как многие здоровые нищие, пока имеют возможность жить выпрашиваемой милостыней, отказываются работать и проводят жизнь в праздности и грехах, а иногда и в грабеже и в других преступлениях, то никто под страхом заключения в тюрьму не смеет, по соображениям благочестия и в виде милостыни, что-либо давать таким, которые без всякого затруднения могут работать, чтобы принудить их зарабатывать необходимое для жизни.
Кроме того, для компенсации военных расходов в 1379 году Палата общин ввела подушный налог, который на следующий год был утроен. Эта мера вызвала сильнейшее недовольство крестьян и стала одной из причин вспыхнувшего в 1381 году восстания. Оно началось в мае в юго-восточных графствах Эссекс и Кент и быстро охватило большую часть страны. Мятеж возглавили деревенский ремесленник Уот Тайлер и бродячий проповедник Джон Болл, автор знаменитых слов, ставших крылатым выражением: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто джентльменом был тогда?» («When Adam delved and Eve span, who was then the gentleman?»)[425] Восставшие разрушали поместья, казнили лордов, судей, сборщиков налогов, жгли документы, в которых были зафиксированы крестьянские повинности. 13 июня отряды повстанцев, не встретив сопротивления, вошли в Лондон. Столица оказалась в руках крестьян и присоединившихся к ним горожан. 14 июня в лондонском предместье Майл-Энд (Mile End) мятежники встретились с юным королем Ричардом II; они потребовали отменить крепостное право, установить умеренный налог за пользование землей и объявить амнистии всем участникам восстания. Монарх был вынужден согласиться, и часть крестьян, удовлетворившись, покинула город. Однако остальные, во главе с Тайлером, настаивали на новом свидании с Ричардом, которое состоялось 15 июня на торговой площади Смитфилд. На сей раз требования были радикальнее: восставшие ратовали за возврат крестьянам всех общинных угодий, ранее превращенных в пастбища, отмену рабочих статутов, уравнивание сословий в правах, секуляризацию церковных земель.
Вот как эта встреча описана современником в анонимной хронике аббатства Св. Марии в Йорке:
И, преклонив колено, он (Уот Тайлер. — В.С.) взял короля за руку, крепко и сильно пожал ее и сказал: «Будь спокоен и весел, брат. Через какие-нибудь две недели общины будут восхвалять тебя еще больше, чем сейчас, и мы станем добрыми друзьями». А король сказал Уоту: «Почему вы не желаете уйти восвояси?» Тот отвечал с божбой, что ни он, ни его товарищи не уйдут, пока не получат грамоту, именно такую, какую хотят получить, и пока не будут включены в грамоту все те пункты, какие им угодно потребовать, угрожая, что лорды королевства будут раскаиваться, если они (общины. — В. С) не получат то, чего желают. Тогда король спросил Уота, какие это пункты, и сказал, что охотно и беспрекословно прикажет записать их и приложить к грамоте печать.
Однако во время переговоров возникло какое-то недоразумение; Уот Тайлер заспорил с королевскими приближенными — возможно, его обращение к королю было сочтено неуважительным. Тайлера попытались схватить, и в стычке он был убит. Воспользовавшись замешательством среди крестьян, Ричард убедил их разойтись.
Вскоре правительство начало репрессии. Руководители восстания (в том числе Дж. Болл) и многие рядовые участники оказались на плахе. К ноябрю 1381 года лишились жизни по меньшей мере полторы тысячи человек — они были казнены либо погибли в боях с карательными отрядами.
Таков исторический контекст, в котором начала складываться и развиваться легенда о Робин Гуде. И пусть в ранних балладах мы не находим реальных персоналий, за исключением некоего «короля Эдуарда», равно как и упоминаний о конкретных событиях (войнах, восстаниях, введении новых налогов), однако, с точки зрения содержания, в этих произведениях, несомненно, есть характерные приметы жизни англичан того времени — и гордость свободнорожденных йоменов и горожан, и меткие лучники, и борьба простых людей с «сильными мира сего».
С начала XII века, с развитием торговли и ремесел, города стали стремиться к большей независимости от центральной власти. Постоянное нахождение «под рукой» государя уже не было для них необходимостью и становилось в тягость. Города требовали у короля права самостоятельно назначать или избирать местную администрацию, следовать местным обычаям в судопроизводстве, чеканить собственную монету, собирать таможенные пошлины и т. д. Кое-где жители особенно настаивали на том, чтобы в городские советы входили представители разных слоев общества, а не только дворяне. Для сформировавшихся сословий купцов и цеховых ремесленников возможность иметь право голоса была весьма желанной. Города, удостоенные этих и других специальных привилегий, назывались вольными (англ, free town).
В 1155 году Генрих II даровал статус вольного города Ноттингему. Согласно выданной хартии (документу, подтверждающему полученные льготы), Ноттингем имел право: взимать налоги с приезжих торговцев, брать пошлину с товаров, привозимых по реке Трент, проводить ярмарку по субботам. Вдобавок город обрел монополию на производство окрашенных тканей в пределах десяти миль. Более того, королевская хартия позволила Ноттингему иметь особый торговый суд, который разрешал коммерческие споры и наказывал тех, кто производил некачественный товар или обманывал покупателей.
Йорк также был обязан Генриху II хартией и статусом вольного города. Интересы богатого и бойкого Йорка в первую очередь защищали представители торговых гильдий, так называемые олдермены (от англ, aldermen — «старейшина»); изначально они ставились монархом, затем эта должность сделалась выборной. В 1173 году, стремясь к еще большим свободам, горожане подняли бунт против короля и учредили у себя независимую коммуну (автономную систему местного самоуправления). Мятеж был подавлен, но наказание последовало относительно мягкое — зачинщики отделались только штрафами в пользу казны. Они не утратили прежних привилегий и в скором будущем даже приобрели некоторые новые.
К 1200 году и Йорк и Ноттингем получили право самостоятельно избирать себе главу из числа местных дворян[426]. Таким главой был мэр, которому помогали трое бейлифов (представителей короля). Мэр вместе с бейлифами председательствовал в суде и следил за состоянием городских финансов. Бейлифы также собирали налоги, регулировали торговлю, обеспечивали выполнение ассиз[427]. Они сами назначали себе преемников, хотя мэр и представители гильдий имели право наложить на их решение вето. Мэр, бейлифы и несколько наиболее уважаемых горожан (от восьми до двенадцати) входили в городской совет, выполнявший ряд важных функций: он даровал права гражданства, выдавал торговые лицензии, надзирал за проведением ярмарок, контролировал работу чиновников.
В числе прочих административных лиц были:
• «ривы» (англ, reeve — «смотритель, управляющий») — помощники шерифа, следившие, в частности, за поступлением налогов;
• коронеры, в чьи обязанности входило расследовать дела об убийствах, грабежах, смерти заключенных, а также о разбойниках и их пособниках;
• архивариус — юрист, присутствовавший в городском суде;
• казначей, собиравший деньги с гильдий на различные общественные дела и мероприятия;
• «мостовые смотрители», которые взимали налоги на ремонт мостов и дорог;
• городские клерки (мелкие чиновники, секретари);
• городские старшины, которые наблюдали за порядком в пределах своих приходов и, помимо прочего, доставляли судебные повестки;
• привратники, взимавшие пошлину за въезд в город;
• мировые судьи, занимавшиеся расследованием некрупных городских правонарушений. Помощь им оказывали специальные судейские стражники, которые представляли собой своего рода «народных дружинников». К концу XIV века таких стражников в Ноттингеме было около тридцати: они избирались на определенный срок из числа местных жителей и обходили свои кварталы, которые хорошо знали. Как правило, хотя бы раз в жизни каждый гражданин мужского пола должен был отбыть эту повинность. Мировые судьи назначали штрафы за выбрасывание мусора и нечистот на улицу, кражу камней из городской стены, продажу испорченного мяса или недопеченного хлеба, нелегальное возведение построек, незаконный подъем цен, нарушение общественного спокойствия и т. д. Кроме того, они играли роль своеобразной полиции нравов, поскольку имели право наказывать сплетников и сквернословов.
В обоих названных городах в XIII—XVI веках имелось множество торговых и ремесленных гильдий. В Йорке тринадцатого столетия их насчитывалось около сотни. Сколько их возникло в Ноттингеме, в точности неизвестно, но, судя по названиям улиц, в нем существовало множество видов ремесел и занятий. На Флетчерс-гейт (от старофр. fleche — «стрела») обитали мастера, изготовлявшие стрелы; на Баркер-гейт — скорняки (англ, barker), на Листергейт — красильщики (англ, lister), на Уиллер-гейт — колесники (англ, wheeler), на Пилчер-гейт (от англ, pilch — «плащ, подбитый мехом») — меховщики, на Фишерс-гейт — рыбники (англ, fisher), на Смит-роу — кузнецы (англ, smith) и т. д. Количество ремесел не всегда поддается подсчету — помимо прочего, еще и потому, что профессиональное деление было достаточно дробным: так, отдельно существовали шляпники и шапочники, башмачники и сапожники, лучные мастера и изготовители тетивы... Наиболее влиятельные торговые гильдии нередко бывали основаны «по инициативе сверху»: к примеру, первая торговая гильдия Ноттингема возникла в 1189 году благодаря указу принца Джона. Большинством ее членов являлись богатые горожане, в чьи обязанности входил контроль над городской коммерцией.
Неудивительно, что гильдии, служившие основой финансового благосостояния города, активно участвовали в его политической, социальной и религиозной жизни. В частности, многие из них занимались благотворительностью: если член гильдии терял возможность работать или разорялся, он получал пособие, пусть и небольшое; вдовы и сироты мастеров также могли рассчитывать на вспомоществование. Кроме того, братства раздавали милостыню, содержали священников, отправлявших заупокойные службы по усопшим членам гильдии, порой строили на свой счет приюты и богадельни. Зачастую стараниями торговых и ремесленных корпораций открывались городские школы, где детей и подростков обучали чтению, счету, письму, а также иностранным языкам и ведению бухгалтерии — то есть тому, что могло понадобиться будущим купцам и мастерам. По сути, эти школы стали основой светского обучения в городах.
Также у каждой гильдии, как правило, существовала «своя» церковь и определенные в ней обязанности: к примеру, в XIV—XV веках перчаточники и башмачники жертвовали деньги на негасимые свечи в кафедральном соборе Ноттингема. На Праздник Тела и Крови Христовых[428] гильдии разыгрывали пьесы на разные библейские сюжеты. В этих произведениях нередко усматривались более или менее явные ассоциации с ремеслом исполнителей. Так, историю о строительстве ковчега разыгрывали плотники, прямо на сцене демонстрируя свое мастерство; виноторговцы ставили пьесу о свадебном пире в Кане Галилейской; пекари инсценировали Тайную вечерю, а изготовители свечей — сюжет о Вифлеемской звезде.
У каждого ремесла имелся небесный покровитель из почитаемых Церковью святых. Обычно между ремеслом, с которым он ассоциировался, и личностью самого святого существовала некоторая связь. К примеру, пророк Илия, взятый на колеснице на небо, был покровителем конюших; святой Иосиф Обручник почитался плотниками; апостолы Андрей и Петр, будучи из рыбарей, считались хранителями рыбаков и корабельщиков.
Поскольку гильдии определяли ритм и жизнь торгового города, его естественный центр, разумеется, представляла торговая площадь. На ней находились многочисленные склады, а разные ее места зачастую носили красноречивые названия — Хен-кросс, Баттер-кросс, Молт-кросс (букв.: Куриный, Масляный, Солодовый перекрестки). Там продавались соответствующие товары, привозимые в город из ближайших деревень. Помимо небольшой еженедельной ярмарки, привлекавшей только окрестных жителей, на площади два-три раза в год проводилось и несколько крупных, на которые съезжались издалека. Главная ноттингемская ярмарка, получившая название Гусиной (англ. Goose Fair), начиналась в день св. апостола Матфея (21 сентября) и продолжалась неделю. Лейтонская ярмарка устраивалась одноименным аббатством, расположенным близ Ноттингема, и также длилась семь дней, начинаясь 11 ноября.
Площадь служила не только пространством для торговли — по ней проходили торжественные процессии, во время праздников туда стягивались бродячие музыканты, жонглеры, акробаты и танцоры, там оглашались указы, объявления и приговоры, совершались казни. К XIV веку виселица и колодки сделались непременными атрибутами городской площади. Поэтому неудивительно, что именно туда приводят трех сыновей вдовы из соответствующей баллады и Виля Клаудсли — друга отважного Адама Белла.
В балладах Робин и его друзья не раз называют себя йоменами. Но что же это за сословие, принадлежностью к которому так гордятся герои?
Иомены были лично свободными держателями земли. Получая надел от лорда, они при этом не становились зависимыми от него и могли переселиться куда угодно. Лорд, на земле которого они жили, не налагал на них никаких трудовых повинностей. Они платили ренту за землю, налоги и пошлины в королевскую казну, а также церковную десятину, имели право свидетельствовать в любом суде (гражданском и уголовном), выступать в качестве присяжных и апеллировать в королевский суд, в обход прочих инстанций, практически по любому поводу — от расследования убийства до земельной тяжбы. При желании йомены могли исполнять должности деревенских старост, управляющих, сборщиков налогов, лесничих, присяжных, стражников и клерков в поместном суде.
Ни шериф, ни тем более отдельно взятый сеньор не имели права по собственному усмотрению и без веской причины арестовывать, штрафовать, лишать имущества, заточать в темницу, избивать, увечить и уж тем более убивать йоменов. Пока те были чисты перед законом, их жизнь и имущество оставались неприкосновенны.
Социальный статус персонажей баллад внешне обозначен довольно четко: все они носят меч (и тем отличаются от крестьян). В ранних текстах дубинкой (англ, quarterstafl) сражается только горшечник; самого Робина авторы вооружат ею не ранее XVII века. Действительно, владение оружием не только не воспрещалось йоменам, но и, фактически, вменялось в обязанность. С XIII века им стало прямо предписываться иметь дома лук и меч и регулярно, под угрозой штрафа, упражняться в стрельбе и фехтовании. Каждый вольный арендатор считался потенциальным ополченцем, который был обязан по призыву вступить в строй с оружием (умея, естественно, с ним обращаться)[429]. И именно свободнорожденные (англ, freeborn) йомены — своеобразный средний класс «старой веселой Англии» — составили ядро нации и утвердили ее могущество в эпоху Столетней войны, в битвах при Креси и Пуатье, где прославленные английские лучники одолели непобедимую прежде рыцарскую конницу.
Этот пережиток древнего права в Средние века использовался достаточно часто. Изначально объявление вне закона, по сути, представляло собой отсроченный смертный приговор, изрекаемый обществом, в котором нет полиции и профессиональных палачей. Настичь изгнанника и убить, как дикого зверя, было правом и обязанностью всякого законопослушного человека. «Отныне на нем волчья голова» — эта фраза, официально обрекающая беглеца от правосудия на положение бесправного изгнанника, употреблялась в судах вплоть до XIII века, а в устной речи бытовала еще дольше. Но, по мере того как родоплеменные обычаи сменялись прочной государственной властью и увеличивалось количество законов, охраняющих человеческую жизнь, статус изгнанника переставал быть таким уж страшным. Объявление вне закона из самостоятельного наказания превратилось в уголовную процедуру, средство вынудить беглого обвиняемого предстать перед судом. Судьи и юристы настаивали, что к этой мере следует прибегать лишь в случае тяжкого злодеяния, караемого смертной казнью (убийство, грабеж). Но на практике нарушителя зачастую объявляли вне закона, даже если совершённое им преступление не относилось к уголовным. Такой человек мог еще оправдаться или добиться смягчения своей участи, добровольно явившись в суд. Убийца же или грабитель заочно приговаривался к смертной казни и лишался прав состояния с конфискацией имущества. Узы присяги и феодальной верности в отношении беглеца считались расторгнутыми. Все юридические действия с участием изгнанника аннулировались; брак, заключенный после совершения преступления, мог быть расторгнут.
Теоретически, с точки зрения закона, изгнанник был беззащитен. В одних графствах его разрешалось убить при любых обстоятельствах и совершенно безнаказанно, как волка; в других закон дозволял расправляться с таким преступником, только если он противился поимке или убегал от погони. Но, в любом случае, схватить его или объявить о нем властям считалось долгом каждого гражданина.
После вердикта шериф или иные представители местной власти являлись на ту землю, где проживал преступник (и, с большой вероятностью, продолжала жить его семья), чтобы арестовать его имущество. Если дело происходило в деревне, дом и прочие постройки порой разрушались до основания. И разумеется, впредь там должны были селиться люди, за благонамеренность которых землевладелец мог поручиться.
Традиционно объявлению вне закона подлежали только мужчины. Женщина не могла быть подвергнута этому наказанию, поскольку с древнейших времен считалась как бы не вполне дееспособной и не включалась в систему права как самостоятельный субъект[430]. Однако начиная с середины XII века женщина могла стать если не «outlaw», то «waif» (англ. — букв.: «ничьей»), что влекло за собой сходные последствия.
Родственников же изгнанника не наказывали по факту кровной связи, хотя его семья рисковала лишиться имущества, конфискованного в пользу короля. Гораздо серьезнее дело обстояло с пособничеством. Укрыватели и сообщники воров, грабителей и разбойников, согласно Кларендонской ассизе (1166 г.), точно так же подлежали аресту и наказанию. За содействие преступникам полагалась смертная казнь через повешение, поскольку пособничество приравнивалось к измене. Таким образом, попытка поддерживать связь с родственником или другом-изгнанником была чревата большими неприятностями, а если дело происходило в деревне, могла пострадать вся крестьянская община, связанная круговой порукой. Протянутый за окно кусок хлеба, проданная незнакомцу рубашка, гостеприимство, оказанное преступнику, умолчание о подозрительном чужаке, появившемся по соседству, — всё это могли счесть пособничеством. Специально назначенные представители каждого населенного пункта — законопослушные и достойные доверия граждане — обязывались извещать власти о совершённых в округе преступлениях, а также о замеченных в последнее время сомнительных личностях.
Как правило, сообщать об изгнанниках было вполне в интересах местных жителей, поскольку лица, объявленные вне закона, зачастую представляли для них серьезную опасность. Но кто же были эти «лесные братья», которых следовало опасаться и крестьянам, и горожанам? Среди них встречались как профессиональные преступники, не признающие иного образа жизни, так и люди, загнанные в чащу страхом смерти — дезертиры, беглые крепостные, браконьеры, а также те, кого на нарушение закона толкнула нужда. Одни выходили грабить на большую дорогу, другие предпочитали бродяжничать и перебиваться по деревням мелким воровством. Нередко изгнанники сбивались в банды. В средневековой Англии последние представляли по-настоящему большую проблему: иногда разбойничьи шайки годами безнаказанно терроризировали путников и местных жителей. В документах того времени мы находим немало жалоб на бандитов, не знающих никакого удержу. Так, доминиканский проповедник Джон Бромьярд (John Bromyard; ум. 1352?) в 1330 году писал:
Что касается растущего [в лесах] количества мошенников и злоумышленников, это позор для страны даже в глазах иностранцев, и число преступников, несомненно, увеличивается, как и число обманщиков, лжесвидетелей и пособников всяческих негодяев. Злые люди множатся и действуют всё наглее: грабят, увечат, убивают, ломают руки и ноги, жестоко избивают — вот каковы дерзкие преступления злоумышленников и тех, кто оказывает им влиятельную поддержку в беззакониях, так что никто не осмеливается обвинить их или заключить в тюрьму.
Пожалуй, даже современникам трудно было разобраться, кто разбойничал из жажды легкой наживы, а кто ушел в лес из-за несправедливости, поскольку в суде о своей невиновности заявляли практически все.
Таким образом, хотя в балладах и нет достоверного отражения конкретных исторических событий, эти произведения полны реалий, которые необходимо учитывать, если мы хотим максимально восстановить картину мира «робин-гудовской Англии». Ведь и гордые своими привилегиями йомены, и независимые горожане-ремесленники, и, наконец, изгнанники, окруженные многочисленными опасностями, от нее неотделимы.
РОБИН ГУД КАК ИСТОРИЧЕСКОЕ ЛИЦО
Как уже отмечалось, споры о том, существовал ли Робин Гуд на самом деле, не прекращаются до сих пор. Большинство современных ученых полагают, что прототипом легендарного героя действительно послужило реальное историческое лицо, хотя многие не берутся сказать наверняка, какое именно (см., напр.: Hilton 1958; RRH 1976; Holt 1982; Hanawalt 1992; Freeman 1993; Knight 1994; RH 1995; RHPC 2000). Отчасти проблема заключается в том, что имя «Роберт» в средневековой Англии, особенно в XIII—XIV веках, было весьма распространенным, как и уменьшительное от него — Робин. Прозвище «Гуд» (в разных написаниях: Hood, Hode, Hude) также встречалось довольно часто, поскольку худ (англ, hood) — надевавшийся отдельно от верхней одежды капюшон с пелериной — был очень популярным элементом костюма той эпохи. То есть словосочетание «Robin Hood» можно с легкостью истолковать как «Робин Капюшон» или «Робин в капюшоне». Иными словами, неудивительно, что в средневековых документах значится изрядное количество Робертов, Робинов и Робин Гудов. И некоторые из них, нарушив закон, отправлялись в изгнание.
Самое первое упоминание некоего Робина-изгнанника в средневековых источниках относится к 1225 году. Тогда йоркширский шериф Юстас Лоудэм внес в список административных расходов два шиллинга — на покупку цепи, чтобы повесить некоего Роберта из Уэзерби (англ. Wetherby). Вероятно, тот был разбойником; в любом случае, на его ликвидацию власти истратили немалые средства: сначала королевский казначей выдал шерифу сорок шиллингов для того, чтобы «разыскать, изловить и казнить Роберта из Уэзерби, изгнанника и злодея» (цит. по: Crook 1988: 68), а затем, когда деньги закончились, еще двадцать восемь — с той же целью. Скорее всего, упомянутый преступник был убит при поимке, а его тело вывешено в Йорке на всеобщее обозрение. Однако этот Роберт не носил прозвища «Гуд».
Самое же раннее документальное упоминание о человеке по имени Роберт Год (Hode), или Гуд, относится к 1226 году. После того как он не вернул долг аббатству Св. Петра в Йорке, его имущество, стоимостью в тридцать два шиллинга и шесть пенсов, было конфисковано, а самого его объявили вне закона. Примечательно, что Роберт Год из Йорка — единственный известный нам ранний носитель этого имени, подвергнутый такому наказанию. Далее, в йоркширских документах с 1226 по 1234 год встречаются девять упоминаний о сбежавшем от суда Роберте с созвучными прозвищами (Год, Гуд, Хоббегуд), причем с большой долей вероятности можно утверждать, что это один и тот же человек. Хотя никаких свидетельств того, что злостный должник Роберт Год после своего бегства сделался разбойником, у исследователей не имеется, он, тем не менее, остается одним из наиболее вероятных кандидатов в «подлинные» Робин Гуды.
Не исключено, что определенный вклад в формирование образа Робин Гуда, особенно в варианте благородного героя, незаконно лишенного наследства, мог внести Фалк Фицуорен — могущественный шропширский лорд. В 1200—1203 годах он вел настоящую войну с королем Иоанном Безземельным, преимущественно за восстановление своих прав на замок Виттингтон, и был объявлен вне закона.
Также стоит упомянуть и о сэре Роберте Туинге (Robert Thwinge, или Thweng), который, взяв себе имя Уилкин Уизер[431], в 1230 году собрал шайку, которая под его предводительством грабила монастыри и раздавала запасы зерна беднякам. Впрочем, здесь можно возразить, что в ранних балладах мы не находим мотива «Робин Гуд грабит богатых, чтобы помогать бедным», однако то, что объектом неприязни Роберта Туинга в первую очередь были священники, а местом, где разворачивались события, — северный Йоркшир, все-таки позволяет рассматривать этого человека в качестве возможного прототипа лесного стрелка. В 1239 году, вероятно, устав от бродячей жизни, сэр Роберт отправился в Рим и получил прощение от Папы, а в 1240-м, присоседившись к Ричарду Плантагенету, графу Корнуолльскому, отправился в крестовый поход, из которого вернулся в Англию спустя два года. Умер Роберт Туинг мирно, в 1247 году.
Был также и Роджер Годберг (Roger Godberg; ум. 1276?), рьяный сторонник графа Симона де Монфора и участник возглавленного им баронского восстания 1264—1267 годов против короля Генриха III. После разгрома мятежников Годберг был объявлен вне закона и бежал в Шервудский лес, где стал обитать со своими сподвижниками. При этом он пользовался покровительством одного из местных дворян-землевладелыдев, что отчасти напоминает события «Деяний». Тем не менее нет никаких свидетельств того, что Годберг когда-либо выступал под прозвищем «Робин Гуд», а в ранних балладах о «зеленом лесе» мы не находим ни намека на восстание баронов.
Однако, скорее всего, прямым прототипом знаменитого стрелка Годберг все-таки не был: последнего объявили вне закона в 1267 году, а первое документальное упоминание Робин Гуда относится к 1262 году: в судебных отчетах графства Беркшир «Робингудом» (лс!), то есть вором, разбойником, назван некий правонарушитель. На протяжении следующих ста лет можно найти множество примеров сходного словоупотребления: Александра Робингуда разыскивали за кражу в Эссексе; Гилберта Робингуда освободили на поруки в Саффолке; Роберта Робингуда приговорили к смертной казни в Гэмпшире за кражу овец; Джона Робингуда судили за убийство в пьяной драке в таверне; Уильяма Робингуда, члена разбойничьей шайки, повесили за грабеж и укрывательство, и т. д. Исходя из такого количества преступников с интересующим нас прозвищем, можно сделать два вывода: либо к середине XIII века легенда о Робин Гуде, в том или ином виде, уже сформировалась и имя лесного стрелка сделалось нарицательным, либо, наоборот, данное прозвище предшествовало появлению балладного персонажа, которого назвали Робин Гудом просто потому, что это было самое подходящее для разбойника имя. Глядя на некоторые варианты написания (например, Robehode или Robbehod), можно даже предположить, что «Робин Гуд» — вовсе не имя, а искаженное сочетание слов «robber in the hood» (англ. — букв.: «грабитель в капюшоне»). Глубокий капюшон — худ, который можно было натянуть на лицо, при необходимости вполне мог играть роль маски.
Но у знаменитого изгнанника было и другое прозвище — Локсли, приписанное ему английским антикваром Роджером Додсвортом (Roger Dodsworth; 1585—1654). По словам последнего, Робин родился в южном Йоркшире и был объявлен вне закона за убийство отчима; пока преступник прятался в лесу, ему помогала родная мать; позже он познакомился с Маленьким Джоном, который носил титул графа Хантингтона (см.: Knight 2003: 88). Неизвестно, почерпнул ли Додсворт эти сведения из какого-либо утраченного источника или же попросту выдумал их сам; однако хроники графства Йоркшир свидетельствуют, что в 1245 году перед судом действительно предстал некий Роберт Локсли (см.: CRR 1999: 449) — а брать в качестве прозвища название своего родного города или селения было в Средние века распространенной практикой.
Другой же антиквар, Джозеф Хантер (Joseph Hunter; 1783—1861), утверждал, что Робин Гуд обитал в йоркширских лесах в начале XIV века. В качестве доказательства он называл имя вполне реального человека, который, по его мнению, и был «тем самым» Робин Гудом. Это — некто Роберт Гуд из города Уэйкфилд, находившегося всего в десяти милях от Бернисдейла, традиционного места подвигов легендарного стрелка. Вдобавок названный Роберт был женат на женщине по имени Матильда — а именно это имя приписывали подруге Робина, принявшей в лесу прозвище «дева Мэрион». Дж. Хантер выдвинул довольно сложную теорию: он утверждал, что Роберт Гуд был сподвижником мятежного графа Ланкастера, который в 1322 году потерпел поражение от Эдуарда II в битве при Боробридже; но затем Роберт получил прощение от короля во время визита последнего в Ноттингем (в ноябре 1323 года) и поступил к нему телохранителем. И действительно, в списке дворцовых слуг за 1232 год мы находим некоего Робина Года, или Хода (см.: Hunter 1852). Впрочем, версия Хантера не выдержала проверки временем: в XX веке удалось доказать, что Робин Год на самом деле был принят на службу намного раньше 1323 года, а потому не имел никакого отношения к графу Ланкастеру (см., напр.: RH 1999: 383).
Существует и еще один вариант ответа на вопрос: «Кем был Робин Гуд?» В XIX веке особую популярность обрела версия о лесном стрелке — англосаксе и отважном борце за справедливость. В немалой степени этому, разумеется, способствовал Вальтер Скотт, опубликовавший в 1819 году роман «Айвенго». То, что легенда о Робин Гуде — саксе и вправду могла иметь исторические корни, допускают и ученые: согласно этой версии, одним из наиболее вероятных его прототипов считается англосаксонский дворянин Херевард Зоркий (Hereward the Wake; 1035?—1072?), чьи приключения отчасти напоминают деяния Робин Гуда. Впрочем, известны и другие изгнанники-англосаксы: например, Эдрик Дикий (Eadric Silvaticus), один из вождей антинорманнского сопротивления, а также некий Суэйн, в XI веке рыскавший со своей шайкой по йоркширским лесам. Последний упоминается в картулярии (собрании записей) аббатства Селби (Selby). Помимо прочего, средневековый хронист описал, как один из приспешников Суэйна, «проклятый вор», ограбил местного аббата (см.: Green 1990: 67, 89; Dobson 1996: 34). Таким образом, не исключено, что похождения разных изгнанников-англосаксов, таких как Суэйн, Эдрик, Херевард и других, и их стычки с властями постепенно слились воедино, образовав ядро легенды о местном герое.
Подтверждением гипотезы о Робине-ашло саксе может служить и то, что в балладах о «зеленом лесе» мы находим некоторое количество топонимов, отсылающих к саксонским временам: например, Уотлинг-стрит или церковь Св. Марии Магдалины в деревне Кэмпсолл (Бернисдейл), известная с XI века. По местному преданию, именно в этой церкви венчались Робин Гуд и дева Мэрион.
Как мы видим, у легендарного стрелка обнаруживается немало возможных прототипов, и большинство версий можно подкрепить достаточно убедительными аргументами. При этом окончательно подтвердить тот или иной вариант едва ли возможно, чему есть несколько вполне понятных причин. Объективных исторических примет в балладах немного; из реально существовавших лиц в относительно ранних текстах названы лишь король Эдуард (в XIII—XIV веках это имя носили три монарха) и «королева Екатерина» (также одна из нескольких возможных), жившая уже в XVI веке, а в некоторых поздних — Ричард Львиное Сердце. Всё это, конечно, мало способствует достоверной «реконструкции».
Надо заметить, что первые ее попытки предпринимались достаточно рано, причем «вписать» Робина в реальную историю пытались не безымянные сочинители песен и баллад, а хронисты, не отделявшие факт от легенды. Что любопытно, имя знаменитого изгнанника поначалу фигурировало, в основном, в хрониках шотландских историков. Так, по мнению одного из них, Эндрю Уинтонского (Andrew of Wyntoun; 1350?—1425?), Робин жил во времена Эдуарда I, в конце XIII века. Примерно к той же эпохе похождения лесного стрелка отнес и анонимный автор, в середине XV века дополнивший латинский «Полихроникон»[432] бенедиктинского монаха Ранульфа Хигдена (Ranulf Higden; ум. 1364?) кратким упоминанием о легендарном разбойнике. Еще один шотландец, Уолтер Бауэр (Walter Bower; ок. 1385—1449), причислил Робин Гуда к участникам восстания 1264 года под предводительством графа Симона де Монфора. Однако самым известным хронистом, упомянувшим нашего героя, был Джон Мэйджор (John Major; 1467—1550), автор «Истории Великобритании» («Historia Majoris Brittaniae»; 1521), который назвал его современником короля Ричарда I. Он же первым поведал и об обыкновении Робин Гуда грабить богачей и раздавать их добро беднякам. Впрочем, окончательно образ лесного стрелка в массовом представлении сформировал Вальтер Скотт: во многом благодаря ему и доныне большинство людей, которым в том или ином виде знакома легенда о Робин Гуде, автоматически относят похождения героя к эпохе Ричарда Львиное Сердце.
Помимо прочих, существует и мифологическая теория происхождения образа Робин Гуда. Она восходит к 1584 году, когда английский землевладелец и член парламента Реджинальд Скот (Reginald Scot; 1538?—1599), автор книги «Открытие колдовства» («The Discoverie of Witchcraft»), отождествил Робин Гуда с германским кобольдом Худекином [нем. Hodeken, Hudekin, Hutchen) и с лесным духом по прозвищу Робин Славный Малый.
Мифологическая версия также нашла себе сторонников. Ее приверженцы, в основном в XX веке, отождествляли лесного стрелка уже не только с персонажами низшей демонологии, но и с языческими божествами, остатки культов которых сохранялись в средневековой Европе (см.: Murray 1931; Graves 1948; Tardif 1983; Stock 2000), например, с кельтским богом Кернунном или его воплощением — Герном-охотником, человеком с оленьими рогами на голове. Если верить У. Шекспиру, он представлялся людям так:
Есть старое преданье: Герн-охотник
Давно лесничим был в лесу Виндзорском;
Так будто он всегда зимою в полночь
Вкруг дуба бродит, страшный и рогатый;
Деревья рушит, похищает скот,
В кровь обращает молоко коровье...
Конечно, этот пугающий образ мало чем напоминает веселого стрелка, но, тем не менее, определенные параллели между Терном и Робин Гудом провести все-таки можно. Последний также выглядит как нечто органически связанное с окружающей его природой, и для врагов, которые приходят в лес не с добром, он также бывает страшен.
Однако, несмотря на некоторое его сходство с мистическими существами, сторонникам мифологической теории можно возразить: хотя Робин и выказывает необыкновенное искусство стрельбы, фехтования и маскировки, его умения отнюдь не сверхъестественны. Столь же ловкими и могучими выглядят герои и многих других баллад, в которых речь совершенно точно идет о людях. Взяв, к примеру, серию «песен» о клане Армстронгов — обитателях англо-шотландского пограничья, — мы увидим, что они обладают теми же качествами, что и Робин Гуд (сила, сноровка, хитрость).
Есть, наконец, и теория, согласно которой легенда о лесном стрелке — это результат довольно сложной системы литературных заимствований. Так, некоторые исследователи предполагают, что свою лепту в создание образа Робина внесли средневековые французские пасторали, в частности «Игра о Робине и Марион»: в ней мы найдем и жизнь на лоне природы, и верных друзей, и бой на дубинках (см.: Knight 2008: 198). Впрочем, эту точку зрения не удается ни доказать, ни опровергнуть.
Не прекращаются споры и о том, к кому были обращены «истории» о Робин Гуде. Одни ученые считают, что они предназначались для мелкопоместных дворян (джентри), другие — что их сочиняли и исполняли в городской, в первую очередь торгово-ремесленной, среде. И действительно, в произведениях цикла, особенно ранних, обнаруживается немало примет городского быта. Так, «структура» лесного братства напоминает внутреннюю иерархию гильдии: разбойники обращаются к Робину «master» (англ. — «хозяин»), как подмастерья к наставнику, а друг к другу — «bretheren» (англ. — «братья») или «fellows» (англ. — «товарищи») (см.: Ohlgren 2000: 180). В текстах неоднократно упоминаются займы и поручительство, мена и продажа товара, линкольнское сукно в качестве «униформы» и т. д. Наконец, горожане вторгаются в границы леса лично: горшечник, скорняк, мясник, лудильщик — все они, приходя во владения Робина, вступают с ним в яростный бой.
Однако один из самых авторитетных современных «робиноведов» профессор Кардиффского университета Стефен Найт утверждает, что целевой аудиторией баллад изначально были не мастеровые и не джентри, а йомены — крестьяне-землевладельцы, к числу которых относил себя и Робин Гуд (см.: Knight 2003: 33—44). Ведь стрелок не просто зовется «славным йоменом», но и выражает идеи и настроения именно этого сословия.
Если касательно «адресатов» баллад в исследовательской среде обнаруживаются серьезные разногласия, то об их авторах можно говорить более уверенно. Скорее всего, до изобретения книгопечатания эти произведения слагались как неграмотными народными сказителями, так и опытными менестрелями — поэтами и музыкантами, хорошо знакомыми с рыцарскими романами и античной мифологией. Однако с развитием книжной торговли баллады в огромном количестве начали поставляться профессиональными сочинителями, которые буквально специализировались на этом жанре, сделавшемся в XVI—XVIII веках невероятно популярным. В результате легенда о Робин Гуде достаточно быстро перешла в область массовой литературы, производство которой было поставлено на поток.
Итак, на протяжении нескольких столетий — с XIV по XIX век — баллады пользовались огромным спросом. Причины этого успеха нетрудно понять. В первую очередь, баллада была обязана ему своей безыскусносгью, простотой, общедоступностью, легкостью запоминания, незатейливым, даже грубоватым юмором и, несомненно, злободневностью. Причем справедливо это как для баллад-однодневок, которые не задерживались в народной памяти надолго, так и для произведений, передававшихся из уст в уста даже спустя много лет после их возникновения. Ведь некоторые сюжеты и темы — взаимоотношения правителя и подданного, отчаянные поиски правого суда, нелегкая жизнь простого человека и его вражда с сильными мира сего, дружба и верность, преграды, встающие на пути влюбленных, — остаются актуальными вне зависимости от эпохи.
Хотя баллада долго считалась исключительно простонародным развлечением, с течением времени она сделалась достойным образцом изящной литературы — и легенда о Робин Гуде обрела повсеместное признание, подкрепленное авторитетом ученых и профессиональных поэтов. Каким бы переделкам ни подвергалась легенда о знаменитом стрелке, как далеко бы она ни отходила от исторической реальности, кем бы ни был ее главный герой — угнетенным йоменом, несправедливо обиженным дворянином или загадочным хранителем леса, — неизменным оставалось то, что привлекало слушателей и читателей во все времена. Это пронзительная история о верности, дружбе и внутренней свободе — и вечная мечта о всеобщей справедливости.