гораздо легче провести лодку, изготовленную из цельного ствола большого дерева, полсотни миль по морю, чем ее же протащить пятьдесят ярдов по суше до кромки воды.
Одним словом, здравый смысл меня покинул и я с воодушевлением принялся за работу, рассуждая примерно так: «Сперва сделаю лодку, а уж затем найду способ переместить ее к морю…» Первым делом, прихватив инструменты, я отправился на поиски подходящего дерева.
Мне повезло: я сразу нашел великолепную кедровую сосну – думаю, подобной не было даже у царя Соломона, строившего Иерусалимский храм из ливанского кедра, – однако мне пришлось затратить нечеловеческие усилия, чтобы одолеть это дерево. Три недели ушли только на то, чтобы подрубить ствол и повалить кедр на землю, еще две понадобились, чтобы отделить от него верхушку и сучья, а затем целый месяц я обтесывал могучий кряж, придавая ему форму пироги. Еще три месяца я выдалбливал лодку плотницким инструментом, отказавшись от выжигания сердцевины огнем.
Когда я закончил, моя благородная красавица пирога лежала на боку в лесу на пригорке, уподобившись остроносому голландскому башмаку-сабо. Отсюда до моря было более ста ярдов, и я был готов преодолеть любые трудности, только бы добраться до воды. В первую очередь я принялся снимать дерн и лишнюю землю, чтобы получился отлогий спуск, ведущий к бухте. Работа была каторжная, но я утешался мыслью о свободе, внушая себе, что просто так никому она не достается. Когда, по моему мнению, все было готово, труд мой оказался напрасным. История со шлюпкой повторилась: я не смог сдвинуть с места свою пирогу ни на дюйм.
Чуть не плача от бессильного отчаяния, я бросился рыть канал, ведь если лодку невозможно доставить к морю, то пусть тогда вода придет к ней сама! Но, копнув несколько раз, я остановился, окинул печальным взглядом большую пирогу, победоносно задравшую нос к небу, и горько усмехнулся. Горячность моя остыла; подсчитав в уме глубину и ширину канала, а также объем грунта, который может вырыть за день один землекоп, я понял, что мне понадобится добрый десяток лет для этой работы. Так и осталась моя первая пирога стоять на краю склона…
Наступила четвертая годовщина моей жизни на острове. Я встретил ее трудом и молитвой. Вечера я проводил в компании моего пса, попугая и гулящей кошки с многочисленным выводком. Как обычно в это время, шел дождь и пахло ванилью – где-то поблизости зацвел лунный кактус, чьи цветки распускаются и увядают за одну ночь. После казуса с пирогой гордыня моя пошла на убыль, поскольку я понял, что не надо желать большего, чем Господь дал тебе на сегодняшний день. Да и чего мне было желать, если я уже почти ни в чем не нуждался?
Глава 25Мысли о вечном и временном
Я был хозяином острова и единовластно распоряжался целым царством. У меня не было ни врагов, ни завистников, как и не было искушений. Я сеял хлеб и добывал дичь ровно столько, чтобы хватало мне и моим животным. На острове водилось множество черепах, однако я лишь изредка убивал по одной, чтобы полакомиться нежным мясом. Здесь было столько леса, что можно было бы построить целый флот, и достаточно винограда, чтобы наполнить трюмы этих судов вином и изюмом… Но я ценил лишь то, что доставляло мне удовольствие и давало возможность чувствовать себя здоровым и бодрым. Причем в таких количествах, сколько требовалось для безмятежного состояния духа. Мне помогали в этом природа, труд, опыт и долгие размышления в одиночестве.
Иногда, глядя на горстку золота и серебра, взятого в капитанской каюте на корабле, я спрашивал себя: зачем этот ненужный хлам? Я готов все до гроша отдать за десяток трубок для табака или ручную мельницу, чтобы молоть выращенное мною зерно. Мне бы не помешали шестипенсовый пакетик семян репы или моркови, пригоршня гороха или бобов. А уж половину серебра я бы точно заплатил за бутылочку чернил… Мне и в самом деле не хватало привычных в прежней жизни мелочей, но я научился смотреть на такие вещи проще, легко отказывая себе во многом. Я научился во всем в первую очередь видеть светлые стороны, а уж потом темные, и помнить о том, что у меня есть, а не о том, чего я лишился.
Вслед за сухарями кончились чернила, и с невозможностью продолжать записи в дневнике я долго не мог смириться. До поры бумага и перо были моими единственными собеседниками на острове, и это давало мне возможность не только сохранить дар связной речи, но и не опуститься до дикости. Но я не забывал про Библию и старался не пропустить ни одного воскресного дня, чтобы не почитать великую книгу.
Одежда моя также начала приходить в негодность, белье износилось. Правда, оставалось около трех дюжин матросских клетчатых рубах, которые я берег как зеницу ока. Дело в том, что в здешнем климате я мог бы обойтись и без одежды, но рубахи позволяли легче переносить адскую жару, которая иногда обрушивалась на остров. Лучи тропического солнца сжигали открытую кожу до волдырей, а ткань защищала мои руки, плечи и спину – ведь никаких целебных бальзамов, кроме козьего жира, у меня не было. Под таким солнцем нельзя было расхаживать с непокрытой головой – потом меня мучила сильнейшая мигрень. Для более прохладной погоды годились и матросские фуфайки, но их у меня было всего несколько штук.
Поразмыслив, я решил привести в порядок то немногое, что у меня оставалось из платья, и сначала определился в закройщики, а затем начал осваивать портновское ремесло. Смех да и только! Если бы кто-нибудь мог видеть, как неумело я кромсаю ножницами изношенные камзолы и сметываю на живую нитку штаны… Конечно, прежде всего мне была нужна куртка, и с грехом пополам я ее состряпал, причем не одну, а целых три. Что до штанов, то тут я потерпел постыдную неудачу.
Однако вскоре я нашел средство запастись новой одеждой. У меня накопилось много шкурок убитых на охоте животных. Каждую из них я предварительно просушивал на солнце, растянув на шестах. По моей неопытности первые шкурки вышли неудачными – я их передержал на солнцепеке и они стали жесткими, как дерево. Но некоторые сохранили мягкость; как раз из них я сшил себе шапку мехом наружу, чтобы защититься от дождей. Удача меня воодушевила настолько, что следующими моими обновками стали кожаные штаны и куртка. Штаны вышли короткими, до колен, и широкими; просторной получилась и куртка. Кроил я так с умыслом: новая одежда нужна была мне не столько для тепла, сколько для защиты от солнца и дождя. В дождь вся вода стекала по длинному меху, а я оставался сухим.
Плотник я был неважнецкий, а портной – и того хуже. Только теперь я понял, как много усидчивости и терпения требует это ремесло. В особенности когда взялся за зонт, который отнял у меня все силы. Я видел, как в Бразилии изготовляют зонты, – там в них большая нужда из-за сильной жары. На моем острове было ничуть не прохладнее, да и во время дождя я был вынужден часто выходить из пещеры или палатки… Что только у меня ни получалось, пока я не достиг желаемого результата, сколько уродцев я смастерил – ведь мне нужно было добиться, чтобы мой зонт стал раскладным. Сделать обычный зонт оказалось проще простого, но как его носить, не складывая, вместе с ружьями и тяжелой поклажей? И все-таки я добился своего, обтянул свой зонт козьей шкурой и теперь не боялся ни проливного дождя, ни палящего солнца.
Так и жил я – тихо и мирно, всецело покорившись Божьей воле. Если я и сожалел о том, что у меня нет собеседников, кроме попугая, собаки и кошачьего семейства, то недолго. Я говорил себе: разве моя беседа с самим собой, мои размышления и чтение в тишине хуже, чем самое веселое времяпрепровождение в кругу друзей и приятелей? Мое положение меня всецело устраивало…
Пять лет минуло без особых событий. Я изо дня в день трудился, к счастью, не болел, по-прежнему охотился, выращивал хлеб, собирал виноград, изучал природу моего острова, пока не пришло время для новых дел.
Глава 26Вторая пирога
Моя первая пирога в качестве памятника осталась стоять на холме, я же тем временем мастерил вторую лодку, не такую большую и тяжелую. На этот раз я не только ее построил, но и удачно спустил на воду. Работал я в полумиле от бухты, так как ближе не нашел подходящего дерева, а затем прорыл канал в шесть футов шириной и в четыре глубиной, точно рассчитав осадку моей пироги.
Около двух лет я колдовал над лодкой и не пожалел об этом.
Мое суденышко не годилось для дальних странствий по морю, пирога вышла небольшой и легкой, и я простился с мечтой добраться до неведомой земли. У меня возник новый план – обойти по морю вокруг острова, и ничто мне в этой затее не препятствовало. Я установил в пироге небольшую мачту и сшил необходимого размера парус из кусков корабельной парусины, которой у меня было вдоволь. Проверив парус на ходу и убедившись, что никаких сложностей с ним не предвидится, я приладил на носу и корме моей лодки ящики для провизии и необходимых в пути вещей, а для ружей – еще один ящик, с откидной крышкой, защищавшей их от непогоды и соленой воды. Затем я укрепил на корме большой зонт, чтобы защититься от солнечных лучей.
Вскоре я начал испытывать лодку, однако никогда не выходил в открытое море, стараясь держаться поближе к острову. Наконец время большого путешествия наступило! В дорогу я приготовил все необходимое: ружья, запас пороха и дроби, из провизии – половину вяленой козьей туши, два десятка ячменных лепешек, изюм, питьевую воду и бутылку рома. Из одежды, кроме той, что была на мне, я взял пару фуфаек и парусиновый плащ из матросского сундука, чтобы укрываться во время ночевок.
Шестого ноября, в шестой год моей отшельнической жизни, я отправился в путь.
Это морское путешествие оказалось гораздо более длительным, чем я рассчитывал. Я доплыл до восточной оконечности острова и обнаружил там длинную гряду скал, частью надводных, а частью скрытых под поверхностью; эта каменная гряда уходила далеко в открытое море, а за нею еще на полмили тянулась песчаная отмель. Преграда меня смутила: чтобы обогнуть рифы, мне пришлось бы пройти лишнее расстояние. Я решил бросить якорь, вернее некое его подобие, сделанное из крюка, найденного мною среди прочего железа на корабле, и сойти на берег. Там я приметил возвышенность, с которой можно было бы рассмотреть, насколько далеко углубляется скалистый мыс в открытое море.