В лесу, куда мы вскоре вошли, я увидел сидящую на ветке птицу, похожую на ястреба. С целью преподать Пятнице еще один урок, я подозвал его к себе, указал на птицу, затем на ружье в моих руках и на землю под деревом, куда птица должна была упасть после выстрела. Вслед за этим я вскинул ружье, выстрелил, и добыча камнем рухнула вниз. Мой дикарь и на этот раз вздрогнул, но не испугался. Пятница поднял птицу, осмотрел рану, а затем внимательно исследовал ствол ружья. Он уже не удивлялся тому, что произошло, так как сразу понял связь выстрела и смертельной раны, однако я никак не мог втолковать ошеломленному Пятнице, что именно заставляет ружье исторгать грозный огонь и грохот. Ведь он не видел, как и чем я заряжаю оружие, и решил, что внутри предмета, с которым я никогда не расстаюсь, обитает волшебное живое существо.
Поняв это, он выразил полное изумление и пустился плясать вокруг ружья, выражая ему свое преклонение, да так бурно, что мне ничего не оставалось, как схватить Пятницу за плечо и немного встряхнуть, чтобы привести в чувство. Дай ему волю, он бы соорудил на этом месте алтарь. Дома я подсмотрел, как мой приятель почтительно беседует с оружием, не смея к нему даже приблизиться, а не то чтобы прикоснуться. Это была, как я догадался, молитвенная просьба, обращенная к духу ружья: не убивать его…
Глава 37Воспитание Пятницы
Как только мой спутник немного опомнился, я попросил его поднять и принести подстреленную дичь. Ему пришлось поискать добычу в траве, так как я лишь ранил птицу и она попыталась отлететь, но снова упала и замерла. Пока Пятница рыскал в траве и нес добычу, вертя ее в руках и пристально разглядывая, я зарядил ружье в надежде еще поохотиться. Однако по пути нам больше ничего не попалось; добравшись до загона, я подоил коз, собрал молоко в кувшины и решил, что пора возвращаться домой.
Козленка, которого мы принесли с собой, я освежевал и разделал. Затем, взяв добрый кусок свежего мяса, сварил его в котелке с кореньями и приправами. Когда же мы с Пятницей сели ужинать, я угостил его для пробы похлебкой и куском козлятины.
Угощение ему понравилось; но больше, чем похлебку, Пятница одобрил вареное мясо. Вот только с солью у нас вышла загвоздка. Показав на горшочек с солью, стоявший на столе, он скривился, стал отплевываться и всячески давал понять, что это очень невкусно. Для убедительности он даже прополоскал рот чистой водой. В ответ на это я лишь усмехнулся и в свою очередь показал, что еда без соли мне не по нутру. Это упрямца не убедило; он еще долго брезгливо морщился, когда я ставил на стол к обеду соль. Позже, научившись готовить еду, Пятница смирился с моими вкусами, но приготовленная им стряпня всегда оставалась недосоленной.
Спустя некоторое время я решил угостить моего слугу еще и жареным козленком. Для этого я развел огонь так, как делают у нас в Англии, чтобы приготовить жаркое на вертеле. Чтобы мясо получше прожарилось, я вбил две крепкие рогатины по обе стороны кострища, положил поперек жердь, привязал к ней кусок сырой козлятины и вращал его над огнем до тех пор, пока мясо не покрылось золотистой корочкой и не стало мягким и ароматным. Пятница неотрывно следил за моими руками и тем, как я колдую над вертелом, почтительно подавал нож, которым я пробовал, готово ли блюдо. Потом он осторожно отнес на стол свой кусок дымящегося мяса, который я ему предложил отведать. Восторгу его не было границ, едва он впился своими крепкими зубами в угощение; сок стекал по его губам и подбородку, глаза блестели. Насытившись, Пятница объявил мне, что с этого дня он никогда больше не будет есть человечину, которая не идет ни в какое сравнение с приготовленным мною жарким.
Очень скоро я усадил его за работу. Я дал ему ступку и показал, как нужно толочь ячмень, чтобы зерна превратились в муку. Затем он просеивал муку, а я рассказывал ему, для чего это необходимо и как из муки замешивают тесто и выпекают хлеб. Он все отлично понял, наблюдая за моими дальнейшими действиями, за тем, как я замесил на козьем молоке тесто и нажарил лепешек. После этого на его глазах я испек хлеб из пшеничной муки. Через какое-то время Пятница уже мог заменить меня в этом деле, и мне показалось, что такая работа моему помощнику пришлась по душе.
Теперь, когда население острова увеличилось ровно вдвое, встал вопрос о продовольствии. Оба мы должны были ежедневно обедать и ужинать, поэтому я решил увеличить посевы, нашел новый участок и принялся за расчистку земли и строительство ограды. Пятница усердно помогал мне. Я рассказал ему о цели нашей трудной и кропотливой работы; он был тронут тем, что я так о нем забочусь, и очень старался даже в мелочах быть мне полезным.
Без сомнения, это был самый счастливый год моей жизни на острове.
Я учил Пятницу английскому языку, и вскоре он довольно сносно его освоил. Теперь мой индеец знал названия и назначение почти всех предметов, которые употреблялись в нашем обиходе, географию тех мест, куда я его посылал, а уж такие слова, как «поле», «ферма», «грот», «бухта» «остров», стали для него самыми привычными.
Он так полюбил беседовать со мной, что мой язык, пребывавший в бездействии на протяжении стольких лет, иногда просил пощады. Но и без этих долгих разговоров чистосердечный, отзывчивый и добрый Пятница был для меня источником душевного подъема и спасением от гнета многолетнего одиночества. Мы все больше привязывались друг к другу.
Как-то раз я задал Пятнице вопрос, не тоскует ли он по родине и не хочется ли ему вернуться на материк. Мой приятель отрицательно покачал головой. Объяснялся он на ломаном английском, но уже хорошо понимал чужой ему язык, и в продолжение разговора я спросил, что представляет собой племя, из которого он происходит. Насколько оно воинственно и случалось ли ему побеждать в битвах?
Пятница наморщил лоб, раздумывая, затем приосанился и вскинул голову.
– Да, мы лучше всех биться! – горделиво произнес он.
– Если вы сражались лучше других, – задал я следующий вопрос, – почему так вышло, что ты попал в плен, а, Пятница?
– Наши много побили их, – последовал ответ.
– И все же, – не унимался я, – вы разгромили вражеское племя дикарей, а тебя почему-то взяли в плен…
– Я был другой край, – мрачно буркнул Пятница. – Их побили, где меня не было, там наших было больше. Наши взяли – три, много тысяч. Враги схватили всего один, два, три – и я.
– Отчего же племя не отняло тебя у врагов?
– Наши много побили…
– Почему ваши воины не пришли к тебе на помощь? – повторил я, чувствуя, что моему терпению приходит конец.
– У наших не было лодок, – вздохнул Пятница. – Трое и я связали и кинули в пирогу.
– Хорошо. А теперь ответь мне: твои соплеменники тоже съедают пленных? Увозят их подальше от хижин, разводят костры, пляшут, словно черти в аду, режут людей?
– Да, – кивнул он. – Так надо. Режут и едят. Особенно смелое сердце.
– Где это происходит?
– Где угодно. Разные земли…
– А на наш остров твое племя приплывало?
– Да… И тут, и другие места.
– И ты тоже был среди этих воинов, Пятница?
– Там. – Он махнул рукой на северо-запад. Затем, спохватившись, посмотрел на меня виноватыми глазами и смущенно добавил: – Тебя нигде не видно… Пятница не кушал бы добрый господин, он любить, кто его спас…
Это меня мало утешило, потому что я живо представил себе, как мой прилежный, простодушный и ласковый дикарь участвует в ритуальных пиршествах. И все-таки я повел Пятницу, чтобы он показал мне место на берегу, куда приплывали его соплеменники. Шел он со мной покорно, однако скрепя сердце, всем своим видом показывая, что не одобряет эту затею. Но тут у меня был особый интерес.
Мы добрались до побережья; никаких следов пребывания кровожадных туземцев там не осталось, и я понял, что племя Пятницы было здесь давненько, а остальное довершили муссонные дожди, крабы да птицы. Индеец неохотно сказал мне, что приплывал сюда только один раз, что с собой привезли много врагов, двух женщин и даже ребенка. Пленных было двадцать. Поскольку Пятница все еще не умел считать больше пяти, по числу пальцев на одной руке, он сложил на песке кучку камешков, и я их пересчитал.
Я спросил Пятницу, далеко ли отсюда до его земли и часто ли случается, что пирóги его соплеменников тонут и не возвращаются домой. Он ответил, что путь не такой уж долгий и не очень опасный, все лодки достигали дальнего берега благополучно, потому что им помогали попутный ветер и течение. Вначале я решил, что индеец имеет в виду чередование приливов и отливов, но из дальнейших объяснений понял, что речь идет о течении, которое является как бы продолжением могучей реки Ориноко, впадающей в море вблизи от тех мест, где располагался мой остров. Впоследствии я узнал, что именно эта часть моего берега находится прямо напротив речной дельты. Полоса же земли, которую я видел вдали на северо-западе и раньше принимал за материк, есть не что иное, как большой остров Тринидад.
Пятница едва успевал отвечать на мои вопросы. Меня интересовало все о его родине: какой рельеф берега, спокойно ли море, что за племена живут на этой земле… Он отвечал как мог и с большой готовностью, лишь о своих соседях-индейцах твердил одно слово – «кариб». Я догадался, что Пятница говорит о карибских племенах, которые, судя по последним географическим сведениям, обитают на побережье Америки от устья Ориноко до острова Сен-Мартен. Дальше было гораздо любопытнее. Мой слуга сообщил, что «за луной» – другими словами, на западе – есть такие же, как «господин», белые бородатые мужчины. Эти люди много убивают. Я понял, что речь идет об испанских конкистадорах, стяжавших во всем мире дурную славу своими завоеваниями и жестоким истреблением индейских племен.
Тем не менее я осторожно поинтересовался у Пятницы, можно ли каким-то образом добраться к «бородатым людям» с нашего острова. Он ответил: «Да, можно. Надо плыть два пирога…» Из этого я заключил, что индеец имеет в виду судно величиной в две средние лодки.