За перелеском, отделявшим нас от пирующих людоедов, виднелось еще одно высоченное дерево. Отсюда до него было не больше пятидесяти ярдов. Сделав небольшой крюк, мы могли скрытно к нему подобраться и тогда оказались бы на расстоянии половины ружейного выстрела от туземцев.
Я едва мог сдерживать захлестнувшую меня ярость, хотя и понимал, что действовать нужно совершенно хладнокровно. Отступив шагов на тридцать, я обогнул заросли кустарника и, пользуясь ими как прикрытием, пробрался ко второму дереву. Там я спрятался за стволом и стал наблюдать за дикарями. От дерева до костра было не больше восьмидесяти ярдов, и я мог рассмотреть все в подробностях.
И сразу же я понял: нельзя терять ни минуты. Девятнадцать людоедов, собравшись в кружок, сидели у огня, а двое уже направлялись к светлокожему человеку, наверняка собираясь прикончить его и разделать, как свиную тушу. В руках у одного из них я увидел меч, выточенный из бакаутового дерева. Когда палачи склонились над пленником, чтобы разрезать его путы, я обернулся к Пятнице, который как тень следовал за мной, и проговорил:
– Обещай, что будешь в точности исполнять все, что я тебе прикажу. – Он кивнул в ответ, и я добавил: – Следи за мной и неукоснительно повторяй все, что бы я ни сделал. И смотри – ничего не упусти!
Тут я опустил ружье прикладом на землю, и Пятница немедленно опустил свое, я прицелился в дикарей – и он вскинул ствол, ловя на мушку людоедов.
– Хорошо, – сказал я. – Ты готов?
– Да, – ответил он.
– Ну, раз так, – воскликнул я, – тогда огонь!
В ту же секунду я выстрелил в толпу дикарей.
Удивительно, но Пятница оказался более удачливым стрелком, чем я: он убил двоих наповал, а еще троих ранил, тогда как я убил только одного, а ранил двоих.
Видели бы вы эту картину! Переполох, поднявшийся у костра, был ужасен. Все, кто не был ранен или убит, повскакивали со своих мест и с криками заметались по берегу, не понимая, откуда на них обрушилась неведомая опасность.
Пятница тем временем не спускал с меня глаз, чтобы, согласно приказу, повторять каждое мое движение. Сразу после первого выстрела я бросил мушкет и схватил охотничье ружье – он последовал моему примеру. Я зарядил и прицелился – он поступил так же.
– Готов ли ты, Пятница? – спросил я.
– Да! – отвечал он.
– Ну так стреляй же! – И мы одновременно еще раз выстрелили в насмерть перепуганных негодяев.
Поскольку наши ружья были заряжены крупной дробью, нам удалось свалить с ног только двоих, но широко разлетевшаяся дробь ранила многих дикарей, и они, окровавленные, с воплями и проклятиями бросились к воде и в заросли. По пути упали еще трое раненых и продолжали ползти, стараясь укрыться от наших выстрелов.
– Теперь, Пятница, – вскричал я, бросая на землю разряженное ружье и хватая готовый к бою мушкет, – за мной!
С этими словами я выскочил из-за дерева и бросился вперед. Пятница не отставал ни на шаг. Как только дикари заметили нас, я испустил нечеловеческий вопль, к которому присоединился мощный крик, вырвавшийся из глотки моего спутника, и со всех ног (насколько позволяла мне тяжесть оружия) помчался к несчастной жертве людоедов, человеку, который по-прежнему лежал между костром и кромкой прибоя. Оба дикаря, собиравшиеся взяться за свое кровавое дело, бросились наутек при первом же звуке выстрелов. Промчавшись по мелководью, они прыгнули в отчаливающую пирогу, в которой уже находились трое их соплеменников.
Я повернулся к Пятнице, велел ему подойти поближе к воде и открыть огонь. Он пробежал ярдов сорок и выстрелил вслед пироге. Сначала мне показалось, что одним этим выстрелом он перебил всех, кто там находился, но затем двое дикарей поднялись и потянулись к веслам. Однако двое точно были ранены, а третий, похоже, мертв.
Пока Пятница стрелял в людоедов, я одним взмахом ножа перерезал лианы, которыми был связан несчастный пленник. Освободив его ноги и руки, я помог этому человеку подняться и спросил по-португальски:
– Как ваше имя?
Он не понял меня и отвечал на латыни:
– Кристианус (то есть христианин).
Я не стал его больше расспрашивать – пленник был так слаб и изнурен, что едва мог говорить. Вынув из кармана бутылку с ромом, я протянул ее бедняге, чтобы он подкрепился. Затем я дал ему ломоть хлеба, и он с жадностью набросился на пищу. Только после этого я попытался узнать, откуда он родом, и в ответ пленник пробормотал:
– Эспаньол.
Испанец стал жестами показывать, как он мне благодарен за избавление от ужасной гибели.
– Сеньор, – проговорил я на ломаном испанском, – оставим изъявления признательности на потом. Сейчас нужно сражаться. Если вы в силах, вот вам пистолет, а вот сабля. Берите их и отомстите за свои унижения!
Пленник принял оружие с горячей благодарностью. Оно как будто вернуло ему силы и заставило кровь бежать быстрее в жилах. Как одержимый, он бросился на своих палачей и в считанные минуты настиг и зарубил двух людоедов. Потрясенные грохотом наших выстрелов, дикари почти не сопротивлялись и не могли бежать. Огнестрельное оружие произвело на их темное воображение такое же действие, как вмешательство высших сил. Точно так же вели себя беглецы в пироге – от выстрела Пятницы все до единого повалились в испуге ничком, тогда как в действительности ранения получили всего трое.
Я продолжал держать в руках ружье с взведенным курком. Наготове у меня было еще несколько зарядов пороха и дроби. Окликнув Пятницу, я велел ему сбегать к тому месту, откуда мы сделали первые выстрелы, и принести оставшееся под деревом разряженное оружие. Мой приятель исполнил это с величайшей быстротой. Тогда я передал ему свое ружье, а сам присел, чтобы перезарядить мушкеты.
Пока я этим занимался, у испанца завязалась жестокая схватка с могучим дикарем, отбивавшимся от него деревянным мечом – тем самым орудием, которым его совсем недавно собирались лишить жизни, если бы я этому не помешал. Испанец был отчаянно смел и бесстрашен: несмотря на свою слабость, он искусно сражался с индейцем и нанес ему несколько ран в голову. Но дикарь, здоровенный детина, ловко увертывался и в конце концов ухитрился выбить из рук противника саблю. Тогда испанец отпрыгнул, выхватил из-за пояса пистолет и уложил темнокожего врага наповал одним выстрелом. Людоед растянулся на песке, и, хотя я уже готов был броситься на помощь храбрецу, ему это не понадобилось.
Пятница, вооруженный одним топориком, преследовал беглецов и тех, кого ему удавалось настичь и сбить с ног, одного за другим отправляя в лучший мир.
Отдышавшись, испанец потребовал у меня мушкет. Я дал ему одно из своих охотничьих ружей, с которым он без промедления бросился в погоню за двумя дикарями и ранил обоих. Однако долго преследовать их он не мог, и дикарям удалось скрыться от погони в лесной чаще. Там их уже поджидал Пятница – настигнув одного, он в два счета с ним расправился, а второй, невзирая на раны, бросился со скалы в море и из последних сил поплыл вдогонку за двумя своими соплеменниками, спасавшимися в пироге.
Только этим троим и удалось спастись из целой толпы, в которой я насчитал более двадцати людоедов. Они отчаянно работали веслами, стараясь как можно быстрее отойти подальше от берега, и, хоть Пятница стрелял по ним еще дважды или трижды, ни один из них не был даже ранен.
Мой приятель и слуга хотел было, взяв одну из пирог, броситься в погоню за беглецами. Я также присоединился к нему, потому что побег этот меня чрезвычайно беспокоил. Как знать, а вдруг эти трое благополучно доберутся до своего племени и поведают о том, что случилось на моем острове? И тогда сюда может нагрянуть целая армада из двух или трех сотен пирог, набитых туземцами в таком количестве, что нам с ними вряд ли удастся справиться.
Мы бросились к пироге, но едва я занес ногу, чтобы переступить через борт, как увидел на дне связанного лианами туземца. Бедняга, так же как и испанец, был обречен на съедение! Он едва дышал от страха, не понимая, что происходит вокруг. К тому же он настолько крепко был скручен лианами и так долго пролежал в таком положении, что находился на волосок от смерти. Искра жизни, как мне показалось, едва теплилась в нем.
Я тотчас разрезал лианы и хотел было помочь ему подняться с днища пироги, но он был совершенно обессилен и мог лишь испускать жалобные стоны. Должно быть, он решил, что его развязали только для того, чтобы умертвить.
Подоспевшему Пятнице я велел сказать туземцу, что тот спасен. Глоток рома из моей бутылки наряду с вестью о счастливом избавлении благотворно подействовали на несчастного. Вскоре он уже смог приподняться, а затем и сел, опираясь на борт пироги.
Когда же Пятница услышал голос и всмотрелся в лицо пленника-туземца, моим глазам предстало зрелище, растрогавшее меня до слез: он бросился целовать, обнимать и прижимать к себе этого полуживого дикаря. Мой приятель плакал, смеялся, кричал, прыгал вокруг пленника, плясал и пел; потом вдруг вновь принимался плакать, заламывать руки и колотить себя по лицу и голове. И тут же опять пел и плясал как безумный. Прошло немало времени, прежде чем нам с испанцем удалось добиться от него связных слов, объяснивших, что происходит.
– Это мой отец! – прокричал Пятница и снова залился слезами.
Я был поражен таким непосредственным выражением счастья и любви – чувств, которые охватили моего дикаря при виде отца, только что избавленного от жуткой смерти. Мне не под силу их описать, да и нужды в этом нет. Пятница то бросался в пирогу, то выскакивал из нее, то садился, обнимая отца и прижимая к своей груди его голову, то принимался изо всех сил растирать и согревать его онемевшие от грубых лиан руки и ноги. Увидев это, я предложил использовать для растирания ром, и это оказало свое действие – жизнь стала постепенно возвращаться к пожилому индейцу.
Все это заняло немало времени, и пирога с дикарями почти скрылась из виду. О преследовании теперь нечего было и думать. Но и в этом нам повезло: часа два спустя поднялся порывистый северо-западный ветер, который становился все сильнее и к