Трудно представить, как неумело я замесил глину, какие нелепые, уродливые произведения выходили у меня, сколько моих изделий развалилось оттого, что глина была слишком рыхлая и не выдерживала собственной тяжести, сколько других потрескалось оттого, что я поспешил выставить их на солнце, и сколько рассыпалось на мелкие куски при первом же прикосновении к ним как до, так и после просушки. Довольно сказать, что после двухмесячных неутомимых трудов, когда я наконец нашёл глину, накопал её, принёс домой и начал работать, у меня получилось только две большие безобразные глиняные посудины, потому что кувшинами их нельзя было назвать.
Когда мои горшки хорошо высохли и затвердели на солнце, я осторожно приподнял их один за другим и поставил каждый в одну из больших корзин, которые я сплёл специально для них. В пустое пространство между горшками и корзинами я напихал рисовой и ячменной соломы. Чтобы горшки эти не отсырели, я предназначил их для хранения сухого зерна, а со временем, когда оно будет перемолото, – под муку.
Хотя крупные изделия из глины вышли у меня неудачными, дело пошло значительно лучше с мелкой посудой: круглыми горшками, тарелками, кружками, котелками и тому подобными вещицами. Солнечный жар обжигал их и делал достаточно прочными.
Но моя главная цель всё же не была достигнута: мне нужна была посуда, которая не пропускала бы воду и выдерживала бы огонь, а этого-то я и не мог добиться. Но вот как-то раз я развёл большой огонь, чтобы приготовить себе мясо. Когда мясо изжарилось, я хотел загасить уголья и нашёл между ними случайно попавший в огонь черепок от разбившегося глиняного горшка; он затвердел, как камень, и стал красным, как кирпич. Я был поражён этим и решил, что если черепок так затвердел от огня, то, значит, с таким же успехом можно обжечь на огне и целую посудину.
Это заставило меня подумать о том, как развести огонь для обжигания моих горшков. Я не имел никакого понятия о печах, какими пользуются гончары. Поставив на кучу горячей золы три больших глиняных горшка и на них три поменьше, я обложил их кругом и сверху дровами и хворостом и развёл огонь. По мере того как дрова прогорали, я подкладывал новые поленья, пока мои горшки не прокалились насквозь, причём ни один из них не раскололся. В этом раскалённом состоянии я держал их в огне часов пять или шесть. Я сидел подле них всю ночь, чтобы не дать огню слишком быстро погаснуть, и к утру в моём распоряжении было три очень хороших, хотя и не очень красивых, глиняных кувшина и три горшка, так хорошо обожжённых, что лучше нельзя и желать.
Я едва мог дождаться, когда мои горшки остынут, чтобы можно было налить в один из них воды и сварить в нём мясо. Всё вышло превосходно: я сварил себе из куска козлёнка очень хорошего супу, хотя у меня не было ни овсяной муки, ни других приправ, какие обыкновенно кладутся туда.
Следующей моей заботой было придумать, как сделать каменную ступку, чтобы толочь в ней зерно. Не один день потратил я на поиски подходящего камня, то есть достаточно твёрдого и такой величины, чтобы в нём можно было выдолбить углубление, но ничего не нашёл. На моём острове были, правда, большие утёсы, но от них я не мог ни отколоть, ни отломать нужный кусок. К тому же эти утёсы были из довольно хрупкого песчаника. Потеряв много времени на бесплодные поиски, я отказался от каменной ступки и решил приспособить для этой цели большую колоду из твёрдого дерева, которую мне удалось найти гораздо скорее. Остановив свой выбор на чурбане такой величины, что я с трудом мог его сдвинуть, я обтесал его топором, чтобы придать ему нужную форму, а затем выжег в нём углубление, вроде того, как бразильские краснокожие делают свои лодки. Покончив со ступкой, я вытесал большой, тяжёлый пест из так называемого железного дерева. И ступку, и пест я приберёг до следующего урожая.
Дальнейшее затруднение заключалось в том, как сделать сито или решето для очистки муки от мякины и сора. У меня не было для этого никакого материала: ни кисеи, ни редкой ткани. От полотняного белья у меня оставались одни лохмотья; была козья шерсть, но я не умел ни прясть, ни ткать.
На несколько месяцев дело остановилось совершенно. Наконец я вспомнил, что между матросскими вещами, взятыми мною с корабля, было несколько шейных платков из коленкора или муслина. Из этих-то платков я и сделал себе три сита, правда, маленьких, но вполне годных для работы. Ими я обходился несколько лет.
Теперь надо было подумать, как я буду печь свои хлебы, когда приготовлю муку. Меня сильно затрудняло устройство печи. Тем не менее я наконец нашёл выход. Я вылепил из глины несколько больших круглых посудин, очень широких, но мелких; блюда эти я хорошенько обжёг на огне и спрятал в кладовую. Когда пришла пора печь хлеб, я развёл большой огонь на очаге, который выложил четырёхугольными, хорошо обожжёнными плитами также моего собственного приготовления. Дождавшись, чтобы дрова прогорели, я разгрёб уголья по всему очагу и дождался, пока очаг не раскалился. Тогда я отгрёб весь жар в сторонку, поместив на очаге свои хлебы, накрыл их глиняным блюдом, опрокинув его кверху дном, и завалил горячими угольями. Мои хлебы испеклись, как в самой лучшей печке. Я научился печь лепёшки из риса и стал хорошим пекарем; только пирогов я не делал, да и то потому, что, кроме козлятины да птичьего мяса, их было нечем начинять.
Неудивительно, что на все эти работы ушёл почти целиком третий год моего жилья на острове, особенно если принять во внимание, что в промежутках мне нужно было убрать новый урожай и исполнять текущие работы по хозяйству. Хлеб я убрал своевременно, сложил в большие корзины и перенёс домой, оставив его в колосьях, пока у меня найдётся время перетереть их.
Между тем, с увеличением моего запаса зерна у меня явилась потребность в более обширном амбаре. Последняя жатва дала мне около двадцати бушелей ячменя и столько же, если не больше, риса, так что для всего зерна не хватало места. Теперь я мог, не стесняясь, расходовать его на еду, что было очень приятно, так как мои сухари давно уже вышли. Я решил при этом рассчитать, какое количество зерна мне потребуется в течение года, чтобы сеять только раз в год.
Оказалось, что сорока бушелей риса и ячменя мне с избытком хватает на год, и я решил сеять ежегодно столько, сколько посеял в этом году, рассчитывая, что мне будет достаточно и на хлеб, и на лепёшки.
За этой работой я постоянно вспоминал про землю, которую видел с другой стороны моего острова, и в глубине души не переставал лелеять надежду добраться до этой земли, воображая, что я как-нибудь найду возможность проникнуть дальше, а может быть, и вовсе вырваться отсюда.
Но я упускал из виду опасности, которые могли грозить мне в таком предприятии. Лишь потом я понял всю несообразность своей затеи, но в то время меня не пугали никакие опасности: моя голова всецело была занята мыслями, как бы попасть на отдалённый берег.
Вот когда я пожалел о моём маленьком приятеле Ксури и о парусном боте, на котором я прошёл вдоль африканских берегов с лишком тысячу миль! Но что толку было вспоминать?.. Я решил сходить взглянуть на нашу корабельную шлюпку, которую выбросило на остров в нескольких милях от моего жилья. Шлюпка лежала не совсем на прежнем месте: её опрокинуло прибоем кверху дном и отнесло немного повыше, на самый край песчаной отмели, и воды около неё не было.
Если б мне удалось починить и спустить на воду шлюпку, она выдержала бы морское путешествие, и я без особенных затруднений добрался бы до Бразилии. Но для такой работы было мало одной пары рук, да и сдвинуть с места эту шлюпку для меня была такая же непосильная задача, как сдвинуть с места мой остров. Но, невзирая ни на что, я решил сделать всё, что было в моих силах: отправился в лес, нарубил жердей, которые должны были служить мне рычагами, и перетащил их к шлюпке. Я тешил себя мыслью, что, если мне удастся перевернуть шлюпку на дно, я исправлю её повреждения, и у меня будет такая лодка, в которой смело можно пуститься в море.
И я не пожалел сил на эту бесплодную работу, потратив на неё недели три или четыре. Убедившись под конец, что с моими слабыми силами мне не поднять такую тяжесть, я принялся подкапывать песок с одного бока шлюпки, чтобы она упала и перевернулась сама; при этом я то здесь, то там подкладывал под неё обрубки дерева, чтобы направить её падение куда нужно.
Но, когда я закончил эти подготовительные работы, я всё же был неспособен ни пошевелить шлюпку, ни подвести под неё рычаги, а тем более спустить её на воду, так что мне пришлось отказаться от своей затеи. Несмотря на это, моё стремление пуститься в океан не только не ослабевало, но, напротив, возрастало вместе с ростом препятствий на пути к его осуществлению.
Наконец я решил попытаться сделать челнок или, ещё лучше, пирогу, какие делают туземцы в этих странах, почти без всяких инструментов и без помощников, прямо из ствола большого дерева. Я считал это не только возможным, но и лёгким делом, и мысль об этой работе очень увлекала меня. Конечно, если бы я хоть сколько-нибудь отдавал себе отчёт в своём положении, то, прежде чем соорудить лодку, непременно задался бы вопросом, как я спущу её на воду. Но все мои помыслы до такой степени были поглощены предполагаемым путешествием, что я ни разу даже не подумал об этом, хотя было очевидно, что несравненно легче проплыть на лодке сорок пять миль по морю, чем протащить её по земле сорок пять сажен, отделявших её от воды.
Одним словом, взявшись за эту работу, я вёл себя глупо для человека, находящегося в здравом уме. Я тешился своей затеей, не давая себе труда рассчитать, хватит ли у меня сил справиться с ней. И не то чтобы мысль о спуске на воду совсем не приходила мне в голову – нет, я просто не давал ей ходу, устраняя её всякий раз глупейшим ответом: «Прежде сделаю лодку, а там уж, наверно, найдётся способ спустить её».
Рассуждение самое нелепое, но моя разыгравшаяся фантазия не давала мне покоя, и я принялся за работу. Я повалил огромнейший кедр. Двадцать дней я рубил самый ствол, да ещё четырнадцать дней мне понадобилось, чтобы обрубить сучья и отделить огромную, развесистую верхушку. Целый месяц я отделывал мою колоду снаружи, стараясь придать ей форму лодки, так, чтобы она могла держаться на воде прямо. Три месяца ушло потом на то, чтобы выдолбить её внутри. Правда, я обошёлся без огня и работал только стамеской и молотком. Наконец благодаря упорному труду мной была сделана прекрасная пирога, которая смело могла поднять человек двадцать пять, а следовательно, и весь мой груз. Теперь оставалось только спустить её на воду, и я не сомневался, что, если бы это мне удалось, я предпринял бы безумнейшее и самое безнадёжное из всех морских путешествий.