Я простоял, однако, на якоре два дня, так как дул свежий ветер и по всей косе ходили высокие буруны; было опасно и держаться подле берега из-за прибоя, и очень удаляться от него из-за течения.
На третий день ветер стих, море успокоилось, и утром я решился пуститься в путь. Но не успел я достичь косы, находясь от берега всего лишь на длину моей лодки, как очутился на большой глубине, среди течения, бурного, как вода из-под мельничного колеса. Лодку мою понесло с такой силой, что всё, что я мог сделать, – это держаться с краю течения. Между тем меня уносило всё дальше и дальше от встречного течения, оставшегося слева от меня. Ни малейший ветерок не приходил мне на помощь, работать же вёслами было пустой тратой сил. Я уже прощался с жизнью: я знал, что через несколько миль течение, в которое я попал, сольётся с другим течением, огибающим остров, и тогда я безвозвратно погиб. А между тем я не видел никакой возможности свернуть. Итак, меня ожидала верная смерть, и не в волнах морских, потому что море было довольно спокойно, а от голода. Правда, на берегу я нашёл черепаху, такую большую, что еле мог поднять, и взял её с собой в лодку. Был у меня также полный кувшин пресной воды. Но что это значило для несчастного путника, затерявшегося в безбрежном океане, где можно пройти тысячи миль, не увидав и признаков земли.
На свой пустынный, заброшенный остров я смотрел теперь как на земной рай, и единственным моим желанием было вернуться в этот рай. Я упрекал себя в неблагодарности, вспоминая, как я роптал на своё одиночество. Чего бы я не дал теперь, чтобы очутиться вновь на том безлюдном берегу! Однако я грёб почти до потери сил, стараясь направить лодку на север, то есть к той стороне течения, которая приближалась к встречному течению. Вдруг после полудня, когда солнце повернуло на запад, с юго-востока, то есть прямо мне навстречу, потянул ветерок. Это немного меня ободрило. Но представьте мою радость, когда ветерок начал быстро свежеть и через полчаса задул как следует. К этому времени меня угнало бог знает на какое расстояние от моего острова. Поднимись на ту пору туман или соберись тучи, мне пришёл бы конец. Я поставил мачту, поднял парус и стал править на север, стараясь выбиться из течения.
Как только моя лодка повернула по ветру и пошла наперерез течению, я заметил в нём перемену: вода стала гораздо светлее. Это привело меня к заключению, что течение по какой-то причине начинает ослабевать, так как раньше вода была мутная. И в самом деле, вскоре я увидел на востоке группу утёсов (их можно было различить издалека по белой пене бурливших вокруг них волн); эти утёсы разделяли течение на две струи, и в то время, как главная продолжала течь к югу, другая круто заворачивала назад и, образовав водоворот, стремительно направлялась на северо-запад.
Только те, кто знает по опыту, что значит получить помилование, стоя на эшафоте, или спастись от разбойников в последний момент, когда нож уже приставлен к горлу, поймут мой восторг при этом открытии и радость, с какой я направил свою лодку в обратную струю, подставив парус ещё более посвежевшему попутному ветру, и весело понёсся назад.
Это встречное течение принесло меня прямо к острову, но милях в шести севернее того места, откуда меня угнало в море, так что, приблизившись к острову, я оказался у северного берега его, то есть противоположного тому, от которого я отчалил.
Пройдя с помощью этого встречного течения около трёх миль, я заметил, что оно ослабевает и неспособно гнать меня дальше. Но теперь я был уже в виду острова, в совершенно спокойном месте, между двумя сильными течениями. Пользуясь попутным ветром, я продолжал держать на остров, хотя продвигался уже не так быстро.
Около четырёх часов пополудни, находясь милях в трёх от острова, я обнаружил, что гряда скал, виновница моих злоключений, тянувшаяся к югу и в том же направлении отбрасывавшая течение, порождает другое, встречное течение в северном направлении; оно оказалось очень сильным, но не вполне совпадающим с направлением моего пути, шедшего на запад. Однако благодаря свежему ветру я пересёк это течение и приблизительно через час подошёл к острову на расстояние мили, где море было спокойно, так что я без труда причалил к берегу.
Почувствовав под собой твёрдую землю, я решил раз и навсегда отказаться от своего плана освобождения при помощи лодки. Затем, подкрепившись бывшей со мной едой, я провёл лодку в маленькую бухточку под деревья и, вконец обессиленный, прилёг.
Я был в большом затруднении, не зная, как мне доставить домой мою лодку. О том, чтобы вернуться прежней дорогой, то есть вокруг восточного берега острова, не могло быть и речи: я уж и так довольно натерпелся страху. Другая же дорога – вдоль западного берега – была мне совершенно незнакома, и у меня не было ни малейшего желания рисковать. Вот почему на другое утро я решил пройти по берегу на запад и посмотреть, нет ли там бухточки, где бы я мог оставить свой фрегат в безопасности и затем воспользоваться им, когда понадобится. И действительно, милях в трёх я открыл отличный заливчик, который глубоко вдавался в берег, постепенно суживаясь и переходя в ручеёк. Сюда-то я и привёл мою лодку, словно в нарочно приготовленный док. Поставив и укрепив её, я сошёл на берег, чтобы посмотреть, где я.
Оказалось, что я был совсем близко от того места, где поставил шест в тот раз, когда приходил пешком на этот берег. Захватив с собой только ружьё да зонтик, я пустился в путь. После моего несчастного морского путешествия эта экскурсия показалась мне очень приятной. К вечеру я добрался до моей лесной дачи, где застал всё в исправности и в полном порядке.
Я перелез через ограду, улёгся в тени и, чувствуя страшную усталость, скоро заснул. Но каково было моё изумление, когда я был разбужен чьим-то голосом, звавшим меня по имени несколько раз: «Робин, Робин, Робин Крузо! Бедный Робин Крузо! Где ты, Робин Крузо? Где ты? Где ты был?»
Измученный утром греблей, а после полудня ходьбой, я спал таким мёртвым сном, что не мог сразу проснуться, и мне долго казалось, что я слышу этот голос во сне. Но от повторявшегося оклика: «Робин Крузо, Робин Крузо!» – я наконец очнулся и в первый момент страшно испугался. Я вскочил, дико озираясь кругом, и вдруг, подняв голову, увидел на ограде своего Попку. Конечно, я сейчас же догадался, что это он меня окликал: таким же точно жалобным тоном я часто говорил ему эту самую фразу, и он отлично её затвердил; сядет, бывало, мне на палец, приблизит клюв к самому моему лицу и долбит: «Бедный Робин Крузо! Где ты? Где ты? Как ты сюда попал?» – и другие фразы, которым я научил его.
Но даже убедившись, что это был попугай, и понимая, что, кроме попугая, некому было заговорить со мной, я ещё долго не мог оправиться. Я совершенно не понимал, во-первых, как он попал на мою дачу, во-вторых, почему он прилетел именно сюда, а не в другое место. Но так как у меня не было ни малейшего сомнения в том, что это он, мой верный Попка, то, недолго думая, я протянул руку и назвал его по имени. Общительная птица сейчас же села мне на большой палец, как она это делала всегда, и снова заговорила: «Бедный Робин Крузо! Как ты сюда попал? Где ты был?» Он точно радовался, что снова видит меня. Уходя домой, я унёс его с собой.
Теперь у меня надолго пропала охота совершать прогулки по морю, и много дней я размышлял об опасностях, которым подвергался. Конечно, было бы хорошо иметь лодку по сю сторону острова, но я не мог придумать никакого способа привести её. О восточном побережье я не хотел и думать: я ни за что не рискнул бы обогнуть его ещё раз; от одной мысли об этом у меня замирало сердце и стыла кровь в жилах. Западные берега острова были мне совсем незнакомы. Но что, если течение по ту строну было так же сильно и быстро, как и по другую? В таком случае я подвергался опасности если не быть унесённым в открытое море, то быть разбитым о берега острова. Приняв всё это во внимание, я решил обойтись без лодки, несмотря на то, что её постройка и спуск на воду стоили мне многих месяцев тяжёлой работы.
Около года я вёл тихую, уединённую жизнь. Мои мысли пришли в полное равновесие; я чувствовал себя счастливым, покорившись воле провидения. Я ни в чём не терпел недостатка, за исключением человеческого общества.
В этот год я усовершенствовался во всех ремёслах, каких требовали условия моей жизни. Думаю, из меня мог бы выйти отличный плотник. Ещё я научился пользоваться гончарным кругом – теперь вместо аляповатых, грубых изделий у меня выходили аккуратные вещи правильной формы.
Но никогда я, кажется, так не радовался и не гордился собой, как в тот день, когда мне удалось сделать трубку. Конечно, моя трубка была самая первобытная – из простой обожжённой глины, как и все мои гончарные изделия, и далеко не красивой, но она была достаточно крепка и хорошо тянула дым, а главное, это была всё-таки трубка, о которой я давно мечтал.
Я проявил также большую изобретательность в плетении корзин: у меня было их несметное множество самых разнообразных видов. Теперь, когда мне случалось застрелить козу, я подвешивал тушу на дерево, делил на части и приносил домой в корзине. То же и с черепахами: теперь мне было незачем тащить на спине целую черепаху; я мог отрезать кусок, какой мне нужно, уложить в корзину, а остальное оставить. В большие глубокие корзины я складывал зерно, которое вымолачивал, как только оно высыхало.
Мой запас пороха начинал заметно убывать. Эту убыль при всём желании я возместить не мог, и меня не на шутку начинало заботить, что я буду делать, когда у меня выйдет весь порох, и как я буду охотиться. Я уже рассказывал, как на третий год моего житья на острове я поймал и приручил молодую козочку. Я надеялся поймать козлёнка, но всё не случалось. Так моя козочка и состарилась без потомства. Потом она околела от старости: у меня не хватило духу зарезать её.
Но на одиннадцатый год моего заточения, когда мой запас пороха начал истощаться, я стал серьёзно подумывать о применении какого-нибудь способа ловить коз живьём. Больше всего мне хотелось поймать матку с козлятами. Я начал с силков. Я поставил их несколько штук в разных местах. И козы попадались в них, но за неимением проволоки я делал силки из старых бечёвок, и всякий раз бечёвка оказывалась оборванной, а приманка съеденной.