Тогда я решил попробовать волчьи ямы. Зная места, где чаще всего паслись козы, я выкопал там три глубокие ямы, закрыл их плетёнками собственного изделия, присыпал землёй и набросал на них колосьев риса и ячменя. Я скоро убедился, что козы приходят и съедают колосья, так как кругом виднелись следы козьих ног. Тогда я устроил настоящие западни, но на другое утро, обходя их, я увидел, что приманка съедена, а коз нет. Это было очень печально. Тем не менее я не пал духом: я изменил устройство ловушек, приладив крышки несколько иначе, и на другой же день нашёл в одной яме большого старого козла, а в другой – трёх козлят: одного самца и двух самок.
Старого козла я выпустил на волю, потому что не знал, что с ним делать. Он был такой дикий и злой, что взять его живым было нельзя, а убивать было незачем. Как только я приподнял плетёнку, он выскочил из ямы и пустился бежать со всех ног. Но я не знал в то время, что голод укрощает даже львов. Если б я тогда заставил моего козла поголодать дня три-четыре, а потом принёс бы ему поесть и напиться, он сделался бы смирным и ручным не хуже козлят. Козы вообще очень смышлёные животные, и, если с ними хорошо обращаться, их очень легко приручить. Выпустив козла, я подошёл к той яме, где сидели козлята, вынул их одного за другим, связал вместе верёвкой и притащил домой.
Довольно долго я не мог заставить козлят есть; однако бросив им несколько зелёных колосьев, я соблазнил их и затем мало-помалу приручил. И вот я задумал развести целое стадо, рассудив, что это единственный способ обеспечить себя мясом к тому времени, когда у меня выйдут порох и дробь. Конечно, мне надо было отделить их от диких коз, так как, подрастая, все они убежали бы в лес. Против этого было лишь одно средство – держать их в загоне, огороженном прочным частоколом или плетнём так, чтобы козы не могли сломать его ни изнутри, ни снаружи.
Устроить такой загон было нелёгкой работой для одной пары рук. Но он был необходим. Поэтому я, не откладывая, принялся подыскивать подходящее место, то есть такое, где бы мои козы были обеспечены травой и водой и защищены от солнца.
Такое место скоро нашлось: это была широкая, ровная луговина; в двух-трёх местах по ней протекали ручейки с чистой, прозрачной водой, а с одного края была тенистая роща. По первоначальному плану изгородь должна была охватить собой весь луг, имевший по меньшей мере две мили в окружности. Но я не сообразил, что держать коз в таком громадном, хотя бы огороженном загоне, было всё равно что пустить их пастись по всему острову: они росли бы такими же дикими, и их было бы так же трудно ловить.
Я начал изгородь и вывел её ярдов на пятьдесят, когда это соображение пришло мне в голову и заставило несколько изменить мой план. Я решил огородить кусок луга ярдов в полтораста длиной и в сто шириной и на первый раз ограничился этим. На таком выгоне могло пастись всё моё стадо, а к тому времени, когда оно разрослось бы, я всегда мог увеличить выгон.
Я рьяно принялся за работу. Первый участок я огораживал около трёх месяцев, и во время своей работы перевёл в загон всех трёх козлят, стреножив их и держа поблизости, чтобы приручить. Я часто приносил им ячменных колосьев или горсточку риса и давал есть из рук, так что, когда изгородь была окончена и я развязал их, они ходили за мной следом и блеяли, выпрашивая подачки. Это отвечало моей цели, и года через полтора у меня было двенадцать коз, считая и козлят, а ещё через два года моё стадо выросло до сорока трёх голов.
Итак, у меня был теперь неистощимый запас не только козьего мяса, но и молока. Последнее явилось для меня приятным сюрпризом, так как сначала я не думал о молоке, и только потом мне пришло в голову коз доить. Я устроил молочную ферму, с которой получал иной раз до двух галлонов молока в день. Никогда в жизни я не доил корову, а тем более козу, и только в детстве видел, как делают масло и сыр, но, когда приспела нужда, научился – конечно, не сразу, а после многих неудачных опытов – и доить, и делать масло и сыр, и никогда потом не испытывал недостатка в этих продуктах. Никто не удержался бы от улыбки, если бы увидел меня с моим маленьким семейством, сидящим за обеденным столом. Прежде всего восседал я – его величество, король и повелитель острова, я мог казнить и миловать, дарить и отнимать свободу, и никто не выражал неудовольствия. Нужно было видеть, с каким королевским достоинством я обедал один, окружённый моими слугами. Одному только Попке, как фавориту, разрешалось беседовать со мной. Моя собака – она давно уже состарилась и одряхлела – садилась всегда по правую мою руку; а две кошки, одна – по одну сторону стола, а другая – по другую, не спускали с меня глаз в ожидании подачки, являвшейся знаком особого благоволения.
Но это были не те кошки, которых я привёз с корабля: те давно околели, и я собственноручно похоронил их подле моего жилья. Одна из них уже на острове окотилась, не знаю, от какого животного; я оставил у себя пару котят, и они выросли ручными, а остальные убежали в лес и одичали. С течением времени они стали настоящим наказанием для меня: забирались ко мне в кладовую, таскали провизию и оставили меня в покое, только когда я пальнул в них из ружья и многих уложил наповал. Так жил я с этой свитой, в достатке и, можно сказать, ни в чём не нуждался, кроме человеческого общества. Впрочем, скоро в моих владениях появилось, пожалуй, слишком большое общество.
Хотя я твёрдо решил никогда больше не предпринимать рискованных морских путешествий, но всё-таки мне очень хотелось иметь лодку под руками для небольших экскурсий. Я часто думал о том, как бы мне перевести её на мою сторону острова, но всякий раз отказывался от этой затеи. Однако меня почему-то сильно тянуло сходить на ту горку, куда я взбирался в последнюю мою экскурсию, посмотреть, каковы очертания берегов и каково направление морского течения. Наконец я не выдержал и решил пойти туда пешком, вдоль берега.
Если бы у нас в Англии прохожий встретил человека в таком наряде, как я, он, я уверен, шарахнулся бы от него в испуге или расхохотался бы. Разрешите мне сделать набросок моей внешности.
На голове у меня красовалась высокая бесформенная шапка из козьего меха со свисающим назад назатыльником, который прикрывал мою шею от солнца, а во время дождя не давал воде попадать за ворот.
Затем на мне был короткий камзол с полами, доходящими до половины бёдер, и штаны до колен, тоже из козьего меха; только на штаны у меня пошла шкура очень старого козла с такой длинной шерстью, что она закрывала мне ноги до половины икр. Чулок и башмаков у меня совсем не было, а вместо них я соорудил себе нечто вроде полусапог, застёгивающихся сбоку, как гетры, но самого варварского фасона.
Поверх куртки я надевал широкий кушак из козьей шкуры, но очищенный от шерсти; пряжку я заменил двумя ремешками, на которые затягивал кушак, а с боков пришил к нему ещё по петельке, но не для шпаги и кинжала, а для пилы и топора. Кроме того, я носил кожаный ремень через плечо с такими же застёжками, как на кушаке, но только поуже. К этому времени я приделал две сумки таким образом, чтобы они приходились под левой рукой; в одной сумке я носил порох, в другой – дробь. На спине у меня болталась корзина, на плече я нёс ружьё, а над головой держал огромный меховой зонтик, крайне безобразный, но после ружья составлявший, пожалуй, самую необходимую принадлежность моей экипировки. Но зато цветом лица я менее походил на мулата, чем можно было бы ожидать, принимая во внимание, что я жил в девяти или десяти градусах от экватора и нимало не старался уберечься от загара. Бороду я одно время отпустил в полфута, но так как у меня был большой выбор ножниц и бритв, то я обстриг её довольно коротко, оставив только то, что росло на верхней губе в форме огромных мусульманских усов, – я видел такие у турок в Сале; длины они были невероятной – ну, не такой, конечно, чтобы повесить на них шапку, но всё же настолько внушительной, что в Англии пугали бы маленьких детей.
В описанном наряде я отправился в новое путешествие, продолжавшееся дней пять или шесть. Сначала я пошёл вдоль берега прямо к тому месту, куда приставал с моей лодкой, чтобы взойти на горку и осмотреть местность. Так как лодки со мной теперь не было, я направился к этой горке напрямик, более короткой дорогой. Но как же я удивился, когда, взглянув на каменистую гряду, которую мне пришлось огибать на лодке, увидел совершенно спокойное, гладкое море! Ни волн, ни ряби, ни течения – ни там, ни в других местах.
Эта загадка поставила меня в тупик, и для её разрешения я решил наблюдать море в продолжение некоторого времени. Вскоре я убедился, что причиной этого течения является прилив, идущий с запада и соединяющийся с потоком вод какой-нибудь большой реки, впадающей неподалёку в море, и что, смотря по тому, дует ли ветер с запада или с севера, это течение то приближается к берегу, то удаляется от него. В самом деле, подождав до вечера, я снова поднялся на горку и ясно различил то же морское течение; только теперь оно проходило милях в полутора, а не у самого берега, как в тот раз, когда моя лодка попала в его струю и её унесло в море; значит, такая опасность угрожала бы ей не всегда.
Это открытие привело меня к заключению, что теперь ничто мне не мешает перевести лодку на мою сторону острова: стоит только выбрать время, когда течение удалится от берега. Но, когда я подумал о практическом осуществлении плана, воспоминание об опасности привело меня в такой ужас, что я принял другое решение: построить ещё один челнок или пирогу и иметь в своём распоряжении две лодки: одну – на одной, другую – на другой стороне острова.
Теперь я перехожу к новому периоду моей жизни.
Однажды около полудня я шёл берегом моря, направляясь к своей лодке, и, к величайшему своему изумлению, вдруг увидел след голой человеческой ноги, ясно отпечатавшейся на песке. Я остановился как громом поражённый. Я прислушивался, озирался кругом, но не услышал и не увидел ничего подозрительного. Я взбежал вверх