на откос, чтобы лучше осмотреть местность; опять спустился, ходил взад и вперёд по берегу – но других следов нигде не обнаружил. Я пошёл ещё раз взглянуть на отпечаток ноги, чтоб удостовериться, действительно ли это человеческий след и не вообразилось ли мне. Но нет, я не ошибся; это был, несомненно, отпечаток человеческой ступни. Как он сюда попал? Я терялся в догадках. В полном смятении, не чуя под собой земли, я пошёл в свою крепость. Я был охвачен невероятным ужасом: через каждые два-три шага я оглядывался назад, пугался каждого куста, каждого дерева, и каждый показавшийся вдали пень принимал за человека. Невозможно описать, какие дикие мысли проносились в моей голове и какие нелепые решения принимал я всё время по дороге.
Добравшись до своего замка, я мгновенно очутился за оградой. Я даже не помнил, перелез ли я через ограду по приставной лестнице или вошёл через наружный ход в горе.
Всю ночь я не сомкнул глаз; страх терзал меня. Я был до такой степени потрясён, что воображение рисовало мне невероятные ужасы. В самом деле, кто мог забраться в эти места? Где лодка, которая привезла сюда человека? И где другие следы его ног? Да и каким образом мог попасть сюда человек?
И у меня возникало страшное предположение: это дикари с материка, лежавшего против моего острова. Вероятно, они попали на остров случайно: вышли в море на своей пироге и их пригнало сюда течением или ветром; они побывали на берегу, а потом опять ушли в море, потому что у них было так же мало желания оставаться в этой пустыне, как у меня видеть их здесь.
По мере того как я укреплялся в этой последней догадке, моё сердце наполнялось благодарностью за то, что тогда я не был в тех местах и они не заметили моей лодки, иначе они догадались бы, что на острове кто-то живёт, и пустились бы на поиски. Но тут меня пронизала страшная мысль: а что, если они видели мою лодку? Предположили, что здесь есть люди? Ведь если так, то они вернутся с целой ватагой своих соплеменников и съедят меня. А если не найдут, так всё равно увидят мои поля и выгоны, разорят мои пашни, угонят коз, и я умру с голоду.
Страх вытеснил из моей души всякую надежду. Я упрекал себя в легкомыслии, из-за которого сеял лишь столько, чтобы мне хватало на год, точно не могло произойти случайности, помешавшей бы мне собрать посеянный хлеб. И упрёки показались мне столь справедливыми, что я решил впредь сеять с таким расчётом, чтобы уберечься от неожиданностей и запастись хлебом на два или три года.
В самом разгаре моих страхов, когда я бросался от предположения к предположению и ни на чём не мог остановиться, мне пришло в голову, что всё это лишь плод моего воображения, и не я ли сам оставил этот след, когда в предпоследний раз ходил смотреть свою лодку и потом возвращался домой? Положим, возвращался я обыкновенно другою дорогой; но разве не могло случиться, что я изменил своему обыкновению в тот раз? Это было давно, и мог ли я с уверенностью утверждать, что шёл именно той, а не этой дорогой? Конечно, я постарался уверить себя, что так оно и было, что это мой собственный след.
Эти мысли придали мне мужества, и я стал выходить из дому, ибо первые трое суток после сделанного мною открытия я не высовывал носа из своей крепости и начал даже голодать: я не держал дома больших запасов провизии. Меня тревожило также, что мои козы, которых я обыкновенно доил каждый вечер, остаются недоенными: я знал, что бедные животные должны от этого страдать и что у них может пропасть молоко. Мои опасения оправдались: многие козы захворали и почти перестали доиться.
Итак, ободрив себя уверенностью, что это след моей собственной ноги и что я воистину испугался собственной тени, я начал снова ходить на дачу доить коз. Но если бы вы видели, как несмело я шёл, с каким страхом озирался назад, как я был всегда начеку, готовый в каждый момент бросить свою корзину и пуститься наутёк ради спасения живота своего, вы приняли бы меня либо за преступника, терзаемого совестью, либо за человека, пережившего жестокий испуг, что и соответствовало истине.
Но после того, как я выходил в течение двух или трёх дней и не открыл ничего подозрительного, я сделался смелее. Я положительно начинал приходить к заключению, что всё это мои собственные фантазии, но чтобы уже не оставалось никаких сомнений, я решил ещё раз сходить на тот берег и сличить таинственный след с отпечатком моей ноги. Но когда я пришёл на то место, то для меня, во-первых, стало очевидным, что, когда я в тот раз вышел из лодки и возвращался домой, я никоим образом не мог очутиться в этой стороне берега, а во-вторых, когда я сравнил следы, то моя нога оказалась значительно меньше. И опять меня обуял панический страх: я весь дрожал, как в лихорадке.
Я ушёл домой в полном убеждении, что на моём острове недавно побывали люди или по крайней мере один человек. Я даже готов был допустить, что остров обитаем, а отсюда следовало, что меня каждую минуту могут захватить врасплох. Но я совершенно не знал, как оградить себя от этой опасности.
К каким только нелепым решениям не приходит человек под влиянием страха! Если дикари, рассуждал я, найдут моих коз и увидят мои поля с растущим на них хлебом, они будут постоянно возвращаться на остров за новой добычей, а если они заметят моё жильё, то непременно примутся разыскивать его обитателей и доберутся до меня. Поэтому первой моей мыслью было переломать изгороди всех моих загонов и выпустить весь скот, затем перекопать оба поля и таким образом уничтожить всходы риса и ячменя, наконец, снести свою дачу, чтобы не осталось никаких признаков присутствия человека. Этот план сложился у меня в первую ночь по возвращении из только что описанной экспедиции на тот берег.
Так велико было моё смятение, что я не мог заснуть всю ночь. Зато под утро, когда мой дух ослабел от долгого бдения, я уснул крепким сном и, проснувшись, почувствовал себя гораздо лучше. Теперь я начал рассуждать спокойнее, и, по зрелом размышлении, вот к чему я пришёл. Мой остров, богатый растительностью и лежащий недалеко от материка, был, конечно, не до такой степени заброшен людьми, как я воображал до сих пор, и хотя постоянных жителей на нём не было, но представлялось весьма вероятным, что дикари с материка приезжали на него иногда в своих пирогах; возможно было и то, что их пригоняло сюда течением или ветром; во всяком случае, они могли здесь бывать.
Но так как за пятнадцать лет, которые я прожил на острове, я до последнего времени не открыл и следа человеческого, то, стало быть, если дикари и приезжали сюда, они тотчас же снова уезжали и никогда не имели намерения водвориться здесь.
Следовательно, единственная опасность, какая могла мне грозить, была опасность наткнуться на них в один из этих редких наездов. Но так как они приезжали сюда не по доброй воле, а их пригоняло ветром, то они спешили поскорее убраться домой, проведя на острове всего какую-нибудь ночь, чтобы не упустить отлива и успеть вернуться засветло.
Значит, мне нужно было только обеспечить себе безопасное убежище на случай их высадки на остров.
Мне пришлось теперь горько пожалеть, зачем я расширил пещеру за своей палаткой и вывел из неё ход наружу, за пределами моего укрепления. И вот, подумав, я решил построить вокруг моего жилья ещё одну ограду, тоже полукругом, на таком расстоянии от прежней стены, чтобы выход из пещеры пришёлся внутри укрепления. Впрочем, мне даже не понадобилось воздвигать новую стену: двойной ряд деревьев, которые я лет двенадцать назад посадил вдоль старой ограды, представлял уже и сам по себе надёжный оплот – так часто были насажены деревья и так сильно они разрослись. Оставалось только забить кольями промежутки между ними, чтобы превратить весь этот полукруг в сплошную, крепкую стену. Так я и сделал.
Теперь моя крепость была окружена двумя стенами. Внутреннюю стену я укрепил земляной насыпью футов в десять толщиной. Это было ещё тогда, когда я расширил пещеру. Наружная же стена состояла из двойного ряда деревьев, между которыми я набил кольев, заложив пустое пространство внутри кусками старых канатов, обрубками дерева и всем, что только могло придать прочности моему брустверу и что оказалось у меня под рукой. Но я оставил в наружной стене семь небольших отверстий, настолько узких, что еле можно было просунуть в них руку. Эти отверстия должны были служить мне бойницами. Я вставил в каждое из них по мушкету (я перевёз к себе с корабля семь мушкетов). Мушкеты были у меня установлены на подставках, как пушки на лафетах, так что в какие-нибудь две минуты я мог разрядить все семь ружей. Много месяцев тяжёлой работы потратил я на возведение этого укрепления: мне всё казалось, что я не могу считать себя в безопасности, пока оно не будет готово.
Но мои труды не кончились на этом. Огромную площадь за наружной стеной я засадил теми похожими на иву деревьями, которые так хорошо принимались. Я думаю, что посадил их не менее двадцати тысяч штук. Но между деревьями и стеной я оставил довольно большое свободное пространство, чтобы мне было легче заметить неприятеля, если бы таковой вздумал атаковать мою крепость.
Через два года перед моим жильём была уже молодая рощица, а ещё лет через пять-шесть его обступал высокий лес, почти непроходимый – так часто были насажены в нём деревья и так густо они разрослись. Никому в мире не пришло бы теперь в голову, что за этим лесом скрыто человеческое жильё. Чтобы входить в мою крепость и выходить из неё (так как я не оставил аллеи в лесу), я пользовался двумя лестницами, приставляя одну из них к сравнительно невысокому выступу в скале, на который ставил другую лестницу, так что, когда обе лестницы были убраны, ни одна живая душа не могла проникнуть ко мне, не сломав себе шею. Но даже допуская, что какому-нибудь смельчаку удалось бы благополучно спуститься с горы в мою сторону, он очутился бы всё-таки не в самой крепости, а за пределами её наружной стены.
Итак, я принял для своей безопасности все меры, какие только могла мне подсказать моя изобретательность.