представлять удобную мишень, стрелять, но без промаха, так, чтобы уложить первым же выстрелом трёх-четырёх человек.
Как только было выбрано место засады, я стал готовиться к походу. Я тщательно осмотрел и привёл в порядок свои пистолеты, оба мушкета и охотничье ружьё. Мушкеты я зарядил семью пулями каждый: двумя большими кусками свинца и пятью пистолетными пулями; в охотничье ружьё я всыпал хорошую горсть самой крупной дроби. Затем я заготовил пороху и пуль ещё для трёх зарядов и собрался в поход.
Когда мой план кампании был окончательно разработан и даже неоднократно приведён в исполнение в моём воображении, я начал ежедневно совершать экскурсии к вершине холма, который находился более чем в трёх милях от моего замка. Я целыми часами смотрел, не видно ли в море каких-нибудь судов и не подходит ли к острову пирога с дикарями. Месяца два или три я самым добросовестным образом отправлял мою караульную службу, но наконец это мне надоело, ибо за все три месяца я ни разу не увидел ничего похожего на лодку не только у берега, но и на всём пространстве океана, какое можно охватить глазом через подзорную трубу.
До тех пор, пока я аккуратно посещал свой наблюдательный пост, моё воинственное настроение не ослабевало, и я не находил ничего предосудительного в жестокой расправе, которую собирался учинить. Избиение двух-трёх десятков почти безоружных людей казалось мне делом самым обыкновенным.
Затем мне пришло в голову, что, каких бы зверских обычаев ни придерживались дикари, меня это не касается. Меня они ничем не обидели, так за что же мне их убивать? Вот если б они напали на меня и мне пришлось бы защищать свою жизнь, тогда другое дело. Но пока я не был в их власти, пока они не знали даже о моём существовании и, следовательно, не могли иметь никаких коварных замыслов против меня, до тех пор и я не имел права на них нападать. Я подумал, что осуществление моего плана не только не принесёт мне избавления от дикарей, но приведёт меня к гибели. Ведь только в том случае я могу быть уверен, что избавился от них, если мне удастся перебить их всех до единого, и не только всех тех, которые высадятся в следующий раз, но и всех, которые будут являться потом. Если же хотя бы один из них ускользнёт и расскажет дома о случившемся, они нагрянут ко мне тысячами отомстить за смерть своих соплеменников! И я, таким образом, навлеку на себя верную гибель, которая в настоящее время вовсе мне не угрожала.
Взвесив все эти доводы, я решил, что вмешиваться в дела варваров было бы с моей стороны неблагоразумно и что мне следует как можно лучше скрывать свои следы, чтоб дикари не могли догадаться, что на острове обитает человеческое существо.
В таком состоянии духа я пробыл около года. Всё это время я был так далёк от каких-либо поползновений расправиться с дикарями, что ни разу не взбирался на холм посмотреть, не видно ли их и не оставили ли они каких-нибудь следов своего недавнего пребывания на берегу: я боялся, как бы при виде этих извергов во мне снова не заговорило желание хорошенько проучить их, и я не соблазнился удобным случаем застать их врасплох. Я только увёл оттуда свою лодку и переправил её на восточную сторону острова, где для неё нашлась очень удобная бухточка, защищённая со всех сторон отвесными скалами. Я знал, что из-за течения дикари ни за что не решатся высадиться в этой бухточке.
Кроме того, я жил более замкнуто, чем когда-либо, и без крайней необходимости не выползал из своей норы. Правда, я регулярно ходил доить коз и присматривать за своим маленьким стадом в лесу, но это было в противоположной стороне острова, так что я не подвергался ни малейшей опасности. Можно было с уверенностью сказать, что дикари приезжали не за добычей и, следовательно, не ходили в глубь острова. Я не сомневался, что они не раз побывали на берегу и до, и после того, как напуганный сделанным мною открытием, я стал осторожнее. Я с ужасом думал о том, какова была бы моя участь, если бы, не подозревая о грозящей мне опасности, я случайно наткнулся на них в то время, когда, полунагой и почти безоружный, я беззаботно разгуливал по всему острову в поисках дичи, обшаривая каждый кустик. Что было бы со мной, если бы вместо отпечатка человеческой ноги я увидел бы вдруг человек пятнадцать-двадцать дикарей, и они погнались бы за мной и, разумеется, настигли бы меня?
Сознание вечно грозящей опасности, под гнётом которого я жил последние годы, и никогда не покидавшие меня страх и тревога убили во мне всякую изобретательность и положили конец всем моим затеям касательно увеличения моего благосостояния и домашних удобств. Мне было не до забот об улучшении моего стола, когда я только и думал, как бы спасти свою жизнь. Я не смел ни вбить гвоздя, ни расколоть полена, боясь, что дикари могут услышать стук. Стрелять я и подавно не решался по той же причине. Но главное, на меня нападал неописуемый страх всякий раз, когда мне приходилось разводить огонь, так как дым, который днём виден на большом расстоянии, всегда мог выдать меня. Ввиду этого я даже перенёс в новое помещение все те поделки (в том числе и гончарную мастерскую), для которых требовался огонь. Я забыл сказать, что как-то раз я, к несказанной моей радости, нашёл природную пещеру в скале, очень просторную внутри, куда, я уверен, ни один дикарь не отважился бы забраться, даже если бы он находился у самого входа в неё; только человеку, который, как я, нуждался в безопасном убежище, могла прийти фантазия залезть в эту дыру.
Устье пещеры находилось под высокой скалой, у подножия которой я рубил толстые сучья на уголь. Но прежде чем продолжать, я должен объяснить, зачем мне понадобился древесный уголь.
Как уже сказано, я боялся разводить огонь подле моего жилья – боялся из-за дыма; а между тем не мог же я не печь хлеба, не варить мяса, вообще обходиться без стряпни! Вот я и придумал заменить дрова углем, который почти не имеет дыма. Я видел в Англии, как добывают уголь, пережигая толстые сучья под слоем дёрна. То же стал делать и я. Я производил эту работу в лесу, перетаскивал домой готовый уголь и жёг его вместо дров без риска выдать дымом моё местопребывание.
Так вот, в один из тех дней, когда я работал в лесу топором, я вдруг заметил за большим кустом небольшое углубление в скале. Меня заинтересовало, куда может вести этот ход; я пролез в него, хоть и с большим трудом, и очутился в пещере высотой в два человеческих роста. Но сознаюсь, что вылез оттуда гораздо скорее, чем залез. И немудрено: всматриваясь в темноту, я увидел два горящих глаза какого-то существа – человека или дьявола, не знаю, – они сверкали, как звёзды, отражая слабый дневной свет, проникающий в пещеру снаружи.
Немного погодя я опомнился и обозвал себя дураком. Кто прожил двадцать лет один-одинёшенек среди океана, тому нечего бояться, сказал я себе. Наверное, уж в этой пещере нет никого страшнее меня! И, набравшись храбрости, захватил горящую головню и снова залез в пещеру. Но не успел я ступить и трёх шагов, освещая себе путь головешкой, как попятился назад, перепуганный чуть ли не больше прежнего: я услышал громкий вздох, как вздыхают от боли, затем какие-то прерывистые звуки вроде бормотанья и опять тяжкий вздох. Я оцепенел от ужаса; холодный пот выступил у меня по всему телу, и волосы встали дыбом… Тем не менее я не потерял присутствия духа, снова двинулся вперёд и при свете факела, который держал над головой, увидел на земле огромного страшного старого козла. Он лежал неподвижно и тяжело дышал в предсмертной агонии: по-видимому, он околевал от старости.
Я пошевелил его ногой, чтобы заставить подняться. Он попробовал встать, но не мог. Пускай его лежит, покуда жив, подумал я тогда; если он меня напугал, то, наверно, не меньше напугает каждого дикаря, который вздумает сунуться сюда.
Оправившись от испуга, я стал осматриваться кругом. Пещера была очень маленькая – около двенадцати квадратных футов, – крайне бесформенная: ни круглая, ни квадратная, – было ясно, что здесь работала одна природа, без всякого участия человеческих рук. Я заметил также в глубине её отверстие, уходившее ещё дальше под землю, но настолько узкое, что пролезть в него можно было только ползком. Не зная, куда ведёт этот ход, я не захотел без свечи проникнуть в него, но решил прийти сюда снова на другой день со свечами, с коробочкой для трута, которую я смастерил из ружейного замка, и горящим углем в миске.
Так я и сделал. Я взял с собой шесть больших свечей из козьего жира собственного изделия и вернулся в пещеру. Подойдя к узкому ходу в глубине пещеры я вынужден был стать на четвереньки и ползти в таком положении десять ярдов, что было довольно смелым поступком с моей стороны, если принять во внимание, что я не знал, куда ведёт этот ход и что ожидает меня впереди. Миновав самую узкую часть прохода, я увидел, что он начинает всё больше расширяться, и тут глаза мои были поражены зрелищем, великолепнее которого я на моём острове ничего не видал. Я стоял в просторном гроте футов в двадцать вышиной; пламя моих двух свечей отражалось от стен и свода, и они отсвечивали тысячами разноцветных огней. Были ли то алмазы, или другие драгоценные камни, или же – что казалось всего вернее – золото?
Я находился в восхитительном, хотя и совершенно тёмном, гроте с сухим и ровным дном, покрытым мелким песком. Нигде никаких признаков плесени или сырости; нигде ни следа отвратительных насекомых и ядовитых гадов. Единственное неудобство – узкий ход, но для меня это неудобство было преимуществом, так как я хлопотал о безопасном убежище, а безопаснее этого трудно было сыскать. Я был в восторге от своего открытия и решил, не откладывая, перенести в мой грот все те свои вещи, которыми я особенно дорожил, и прежде всего порох и всё запасное оружие, а именно: два охотничьих ружья (всех ружей у меня было три) и три из восьми находившихся в моём распоряжении мушкетов. Таким образом, в моей крепости осталось только пять мушкетов, которые у меня всегда были заряжены и стояли на лафетах, как пушки, у моей наружной ограды, но всегда были к моим услугам, если я собирался в какой-нибудь поход.