На мой вопрос, не знает ли он, есть ли какая-нибудь возможность переправиться к белым людям с нашего острова, он отвечал: «Да, да, это можно: надо плыть на два лодка». Я долго не понимал, что он хотел сказать своими «двумя лодками», но наконец догадался, что он имеет в виду большое судно величиной в две лодки.
Этот разговор очень утешил меня: с того дня у меня возникла надежда, что рано или поздно мне удастся вырваться из моего заточения и что мне поможет в этом мой бедный дикарь.
Когда мы с Пятницей познакомились ближе и он не только мог понимать почти всё, что я ему говорил, но и сам стал довольно бегло, хотя и ломаным языком, изъясняться по-английски, я рассказал ему историю моих похождений, по крайней мере то, как я попал на мой остров, сколько лет прожил на нём и как провёл эти годы. Я открыл ему тайну пороха и пуль, потому что для него это была действительно тайна, и научил стрелять. Я подарил ему нож, от которого он пришёл в полное восхищение, и сделал ему портупею вроде тех, на каких у нас в Англии носят тесаки, только вместо тесака я вооружил его топором, так как он мог служить не только оружием во многих случаях, но и рабочим инструментом.
Я рассказал Пятнице об европейских странах, в частности об Англии, объяснив, что я оттуда родом; описал, как мы живём, как обращаемся друг с другом, как торгуем во всех частях света, переправляясь по морю на кораблях. Я рассказал ему о крушении корабля, на котором я побывал, и показал ему место, где находились его остатки, унесённые сейчас в море. Показал я ему остатки лодки, в которой мы спасались и которую потом, как я уже говорил, выбросило на мой остров. Эта лодка – я был не в силах сдвинуть её с места – теперь совсем развалилась. Увидев её, Пятница задумался и долго молчал. Я спросил его, о чём он думает, и он ответил:
– Я видел лодка, как эта: плавала то место, где мой народ.
Я долго не понимал, что он хотел сказать; наконец, после долгих расспросов, выяснилось, что точно такую лодку прибило к берегу в той земле, где живёт его племя. Я подумал, что какой-нибудь европейский корабль потерпел крушение около тех берегов и что лодку с него сорвало волнами. Но почему-то мне не пришло в голову, что лодка могла быть с людьми, и, продолжая свои расспросы, я осведомился только о лодке.
Пятница описал мне её очень подробно, но лишь тогда, когда он с оживлением прибавил в конце: «Белые люди не потонули – мы их спасли», – я уяснил себе всё значение происшествия, о котором он говорил, и спросил его, были ли в лодке белые люди.
– Да, – ответил он, – полная лодка белых людей.
– Сколько их было? – Он насчитал по пальцам семнадцать.
– Где же они? Что с ними сталось?
Он отвечал:
– Они живы; живут у наших, наши места.
Это навело меня на новую догадку: не с того ли самого корабля, что разбился в виду моего острова, были эти семнадцать человек? Убедившись, что корабль наскочил на скалу и что ему грозит неминуемая гибель, все они покинули его и пересели в шлюпку, а потом их прибило к земле дикарей, где они и остались. Я стал допытываться у Пятницы, наверно ли он знает, что белые люди живы. Он с живостью отвечал: «Наверно, наверно», и прибавил, что скоро будет четыре года, как они живут у его земляков, и что те не только не обижают, но даже кормят их. На мой вопрос, каким образом могло случиться, что дикари не убили и не съели белых людей, он ответил:
– Белые люди стали нам братья. – То есть, насколько я понял его, заключили с ними мир, и прибавил: – Наши кушают людей только на войне. – Это должно было означать только военнопленных из враждебных племён.
Прошло довольно много времени после этого рассказа. Как-то в ясный день, поднявшись на вершину холма в восточной части острова, откуда я много лет тому назад увидел материк Америки, Пятница долго вглядывался вдаль по тому направлению и вдруг принялся прыгать, плясать и звать меня, потому что я был довольно далеко от него. Я подошёл и спросил, в чём дело.
– О, радость! О, счастье! – воскликнул он. – Вон там, смотри, отсюда видно… моя земля, мой народ!
Всё лицо его преобразилось от радости: глаза блестели, он весь был охвачен неудержимым порывом, – казалось, он так бы и полетел туда, к своим. Это наблюдение навело меня на мысли, благодаря которым я стал относиться с меньшим доверием к моему слуге. Я был убеждён, что при первой возможности Пятница вернётся на родину и там позабудет всё, чем он мне обязан, и, пожалуй, даже предаст меня своим соплеменникам: приведёт их сотню или две на мой остров; они убьют меня и съедят, и он будет пировать вместе с ними с таким же лёгким сердцем, как прежде, когда все они приезжали сюда праздновать свои победы над дикарями враждебных племён.
Подозрительность моя с каждым днём возрастала, а сделавшись осторожнее, я, естественно, начал чуждаться Пятницы и стал к нему холоднее. Так продолжалось несколько недель, но я был совершенно не прав: у этого честного, добродушного малого не было и в помышлении ничего дурного, он не изменил нашей дружбе, в чём я и убедился наконец, к великой своей радости.
Пока я подозревал его в злокозненных замыслах против меня, я, разумеется, пускал в дело всю свою дипломатию, чтобы заставить Пятницу проговориться; но каждое его слово дышало такою простодушной искренностью, что мне стало стыдно моих подозрений; я успокоился и вернул своё доверие моему другу. А он даже не заметил моего временного к нему охлаждения, и это было для меня только лишним доказательством его искренности.
Однажды, когда мы с Пятницей опять поднялись на этот самый холм (только в этот раз на море стоял туман и берегов материка не было видно), я спросил его:
– А что, Пятница, хотелось бы тебе вернуться на родину к своим?
– Да, – отвечал он, – я был бы много рад воротиться к своим.
– Что ж бы ты там делал? – продолжал я. – Превратился бы опять в дикаря и стал бы, как прежде, есть человеческое мясо?
Его лицо приняло серьёзное выражение; он покачал головой и ответил:
– Нет, нет! Пятница сказал бы там им всем: живите хорошо, кушайте хлеб, козлиное мясо, молоко, не кушайте человека.
– Ну, если ты им это скажешь, они тебя убьют.
Он взглянул на меня всё так же спокойно и сказал:
– Нет, не убьют; они будут рады учить доброе (будут рады научиться добру – хотел он сказать). – Затем он прибавил: – Они много учились от бородатых людей, что приехали на лодке.
– Так тебе хочется воротиться домой? – повторил я свой вопрос.
Он улыбнулся и сказал:
– Я не могу плыть так далеко. – Когда же я предложил сделать для него лодку, он отвечал, что с радостью поедет, если я поеду с ним.
– Как же мне ехать? – возразил я. – Ведь они меня съедят!
– Нет, нет, не съедят, – проговорил он с жаром, – я сделаю так, что не съедят, я сделаю, что они будут тебя много любить. – Мой честный Пятница хотел этим сказать, что он расскажет своим землякам, как я убил его врагов и спас ему жизнь, и что за это они полюбят меня. После того он рассказал мне на своём ломаном языке, с какой добротой относились они к семнадцати белым бородатым людям, которых прибило к берегу в их земле.
С того времени, признаюсь, у меня засела мысль попробовать переправиться на материк и разыскать там бородатых людей, о которых говорил Пятница; не могло быть сомнения, что это испанцы или португальцы, и я был уверен, что, если только мне удастся присоединиться к ним, мы сообща отыщем способ добраться до какой-нибудь цивилизованной страны, между тем как, находясь в одиночестве, на острове, в сорока милях от материка, я не имел никакой надежды на освобождение. И вот спустя несколько дней я опять завёл с Пятницей тот же разговор. Я сказал, что дам ему лодку, чтоб он мог вернуться на родину, и повёл его на противоположную оконечность острова, где стоял мой фрегат. Вычерпав из него воду (для большей сохранности он был у меня затоплен), я подвёл его к берегу и мы оба сели в него.
Пятница оказался превосходным гребцом: лодка шла у него почти так же быстро, как у меня. Когда мы отошли от берега, я ему сказал: «Ну, что же, Пятница, поедем к твоим землякам?» Он посмотрел на меня недоумевающим взглядом: очевидно, лодка казалась ему слишком маленькой для такого далёкого путешествия. Тогда я сказал ему, что у меня есть лодка побольше, и на следующий день повёл его к месту, где была моя первая лодка, которую я не мог спустить на воду. Пятница нашёл её величину достаточной. Но так как со дня постройки этой лодки прошло двадцать два или двадцать три года и всё это время она оставалась под открытым небом, где её припекало солнце и мочило дождём, то вся она рассохлась и прогнила. Пятница заявил, что подобная лодка будет вполне подходящей и что на неё можно будет нагрузить довольно еды, довольно хлеба, довольно питья.
В общем, моё намерение предпринять поездку на материк вместе с Пятницей настолько окрепло, что я предложил ему построить такую же точно лодку, на которой он сможет уехать домой. Он не ответил ни слова, но стал очень сумрачным и грустным. Когда же я спросил, что с ним, он сказал:
– За что господин сердится на Пятницу? Что я сделал?
– С чего ты взял, что я сержусь на тебя? Я нисколько не сержусь, – сказал я.
– Не сержусь, не сержусь! – Он повторил эти слова несколько раз. – А зачем отсылаешь Пятницу домой?
– Да ведь сам же ты говорил, что тебе хочется домой, – заметил я.
– Да, хочется, – отвечал он, – но только чтоб оба. Господин не поедет – Пятница не поедет: Пятница не хочет без господина. – Одним словом, он и слышать не хотел о том, чтобы покинуть меня.
– Но послушай, Пятница, – продолжал я, – зачем же я поеду туда? Что я там буду делать?
Он живо повернулся ко мне:
– Много делать, хорошо делать: учить диких людей быть добрыми, делать им новую жизнь.
– Увы, мой друг! – вздохнул я. – Ты сам не знаешь, что говоришь. Куда уж такому невежде, как я, учить добру других!
– Неправда! – воскликнул он с жаром. – Меня учил добру, их будешь учить.