Ярдов на пятьдесят ближе к берегу, на пригорке росло другое дерево, к которому можно было подойти незамеченным. Сдерживая бушевавшую во мне ярость, я потихоньку пробрался за кустами к этому дереву и оттуда как на ладони увидел всё, что происходило на берегу.
У костра, сбившись в плотную кучу, сидело девятнадцать дикарей. В нескольких шагах от этой группы подле распростёртого на земле европейца стояли двое остальных и, нагнувшись над ним, развязывали ему ноги: очевидно, они были только что посланы за ним. Ещё мгновение, и они зарезали бы его. Нельзя было терять ни минуты. Я повернулся к Пятнице.
– Будь наготове, – сказал я ему. Он кивнул головой. – Теперь смотри на меня, и что буду делать я, то делай и ты. – С этими словами я положил на землю охотничье ружьё и один из мушкетов, а из другого мушкета прицелился в дикарей. Пятница тоже прицелился.
– Готов ты? – спросил я его. Он отвечал утвердительно. – Ну, так пли! – сказал я и выстрелил.
Прицел Пятницы оказался вернее моего: он убил двух человек и ранил троих, я же только двоих ранил и одного убил. Легко себе представить, какой переполох произвели наши выстрелы в толпе дикарей. Все уцелевшие вскочили на ноги и заметались по берегу. Пятница, согласно моему приказанию, не сводил с меня глаз. Тотчас же после первого выстрела я бросил мушкет, схватил охотничье ружьё, взвёл курок и снова прицелился. Пятница в точности повторил каждое моё движение.
Два выстрела грянули почти одновременно в середину остолбеневших дикарей, но так как на этот раз мы стреляли из охотничьих ружей, заряженных дробью, то упало только двое. Зато раненых было очень много. Обливаясь кровью, бегали они по берегу с дикими воплями, как безумные. Три человека были, очевидно, тяжело ранены, потому что вскоре свалились.
Положив на землю охотничье ружьё, я взял свой второй заряженный мушкет, крикнул: «Пятница, за мной!» – и выбежал из лесу. Мой храбрый дикарь не отставал от меня ни на шаг. Заметив, что дикари увидали меня, я закричал во всю глотку и во всю прыть устремился я к несчастной жертве, лежавшей на берегу. Оба палача, уже готовые расправиться с ним, бросили его при первых же звуках наших выстрелов. В смертельном страхе они стремглав кинулись к морю и вскочили в лодку, куда к ним присоединись ещё три дикаря. Я повернулся к Пятнице и приказал ему стрелять в них. Он мигом понял мою мысль и, пробежав ярдов сорок, чтобы быть ближе к беглецам, выстрелил по ним. Все они повалились на дно лодки; но двое сейчас же поднялись.
Покуда Пятница расправлялся с пятью беглецами, я вытащил нож и перерезал путы бедного пленника. Освободив его, я помог ему приподняться и спросил его по-португальски, кто он такой. Он отвечал по-латыни: «Christianus» (христианин). От слабости он еле держался на ногах и еле говорил. Я вынул из кармана бутылочку рома и поднёс ему ко рту, потом дал ему хлеба. Когда он поел, я спросил, какой он национальности, и он отвечал: «Espagniole» (испанец). Немного придя в себя, он начал самыми красноречивыми жестами изъявлять мне свою благодарность. Призвав на помощь все свои познания в испанском языке, я сказал ему:
– Сеньор, разговаривать мы будем потом, а теперь надо действовать. Если вы в силах сражаться, то вот вам сабля и пистолет: берите, и ударим по врагу. – Испанец с благодарностью принял то и другое и, почувствовав в руках оружие, словно стал другим человеком. Откуда только взялись у него силы! Как ураган налетел он на своих убийц и в мгновение ока изрубил двоих на куски.
Я держал заряженный мушкет наготове, но не стрелял, приберегая заряд на случай крайней нужды. Я приказал Пятнице сбегать за ружьями и стал заряжать их. Пока я заряжал ружьё, между испанцем и одним из дикарей завязался ожесточённый бой. Дикарь набросился на него с огромным деревянным мечом. Мой испанец оказался великим храбрецом: несмотря на свою слабость, он дрался как лев и нанёс противнику своей саблей два страшных удара по голове, но дикарь был рослый, сильный малый; схватившись с ним врукопашную, он скоро повалил обессилевшего испанца и стал вырывать у него саблю; испанец благоразумно выпустил её, выхватил из-за пояса пистолет и уложил дикаря наповал прежде, чем я успел подбежать.
Между тем Пятница преследовал бегущих дикарей с одним только топором в руке; им он прикончил трёх человек, раненных первыми нашими выстрелами; досталось от него и остальным. Испанец тоже не терял времени даром. Взяв у меня охотничье ружьё, он пустился в погоню за двумя дикарями и ранил обоих, но так как долго бежать было ему не под силу, то оба дикаря успели скрыться в лесу. Пятница погнался за ними. Одного он убил, а за другим не мог угнаться: тот оказался проворнее. Несмотря на свои раны, он бросился в море, пустился вплавь за лодкой с тремя своими земляками, успевшими отчалить от берега, и нагнал её. Дикарей было двадцать один человек; эти четверо были единственными, кто ушёл из наших рук.
Трое дикарей, спасшихся в лодке, работали вёслами изо всех сил, стараясь поскорее уйти из-под выстрелов. Пятница раза два или три пальнул им вдогонку, но, кажется, не попал. Он стал меня убеждать взять одну из их лодок и пуститься за ними в погоню. Меня и самого тревожил их побег. Поэтому я согласился преследовать беглецов на море и подбежал к одной из лодок. Но каково же было моё изумление, когда, вскочив в лодку, я увидел лежавшего в ней человека, связанного по рукам и ногам и, очевидно, тоже обречённого на съедение. Он был полумёртв от страха, так как не понимал, что творится кругом, и еле дышал.
Я тотчас же перерезал стягивавшие его путы и хотел помочь ему встать. Но он не держался на ногах; он даже говорить был не в силах, а только жалобно стонал: несчастный, кажется, думал, что его развязали, чтобы вести на убой.
Когда Пятница подошёл к нам, я велел ему объяснить этому человеку, что тот свободен, и передал Пятнице бутылочку с ромом, чтоб он дал ему глоток. Радостная весть, в соединении с укрепляющим действием рома, оживила беднягу, и он сел в лодке. Но надо было видеть, что сделалось с Пятницей, когда он услышал голос и увидел лицо этого человека. Он бросился его обнимать, заплакал, засмеялся; потом стал прыгать вокруг него, затем заплясал; потом опять заплакал, замахал руками, принялся колотить себя по голове и по лицу, – словом, вёл себя как безумный. Я долго не мог добиться от него никаких разъяснений, но когда он наконец успокоился, то сказал, что это его отец.
Теперь о преследовании бежавших дикарей нечего было и думать: они почти скрылись из виду. Таким образом, предполагаемая погоня не состоялась, и, надо заметить, к счастью для нас, так как спустя часа два, то есть прежде, чем мы успели бы проехать четверть пути, задул жестокий ветер, который бушевал потом всю ночь. Он дул с северо-запада, как раз навстречу беглецам, так что, по всей вероятности, они не могли выгрести и больше не увидели родной земли.
Но возвратимся к Пятнице. Он был так поглощён сыновними заботами, что у меня не хватило духа оторвать его от отца. Я дал ему время полностью пережить всю его радость встречи и тогда только окликнул его. Он подбежал ко мне вприпрыжку, с радостным смехом, довольный и счастливый. Я его спросил, дал ли он отцу хлеба. Он покачал головой: «Нет хлеба: подлая собака ничего не оставила, всё сама съела». И он показал на себя. Тогда я вынул из своей сумки всё, что у меня с собой было – небольшой хлебец и две или три кисти винограда. Самому же Пятнице я предложил подкрепить свои силы остатками рома, но и ром он понёс старику. Не успел он опять войти в лодку, как вдруг ринулся куда-то сломя голову, точно за ним гналась нечистая сила. Через четверть часа он возвратился, но уже не так стремительно.
Когда Пятница подошёл ближе, я увидел, что он несёт кувшин с пресной водой, которую он притащил для отца. Он сбегал для этого домой, в нашу крепость, и прихватил ещё два хлебца. Вода оживила старика лучше всякого рома: оказалось, что он умирал от жажды.
Когда он напился, я подозвал Пятницу и велел ему дать напиться испанцу, нуждавшемуся в этом не менее его отца. Я передал ему также один хлебец из двух принесённых Пятницей. Когда он утолил жажду свежей водой и поел хлеба, я подошёл к нему и дал горсть винограду. Он поднял голову и взглянул на меня с безграничной признательностью; несмотря на отвагу, только что проявленную в стычке, он был до того истощён, что не мог стоять на ногах.
Я сказал испанцу, что мой слуга поможет ему встать и доведёт его до лодки, в которой мы доставим его в своё жилище, а там уже позаботимся о нём. Но Пятница был парень крепкий: недолго думая, он поднял его, как пёрышко, взвалил к себе на спину и понёс. Дойдя до лодки, он осторожно посадил его на дно подле своего отца. Потом вышел на берег, столкнул лодку в воду, опять вскочил в неё и взялся за вёсла. Я пошёл пешком. В сильных руках Пятницы лодка так шибко неслась вдоль берега, что я не мог за ней поспеть. Пятница благополучно привёл её в нашу гавань и, оставив в ней обоих инвалидов, побежал за другой лодкой. И не успел я дойти до бухточки, как он уже явился туда с другой лодкой. Выскочив на берег, он стал помогать старику и испанцу выйти из лодки, но ни тот ни другой не были в силах двигаться. Бедный Пятница совсем растерялся.
Но я придумал выход из этого затруднения: на скорую руку я сколотил носилки, на которых мы с Пятницей и доставили больных к наружной стене нашей крепости. Но тут мы опять стали в тупик. Перетащить двух взрослых людей через высокую ограду нам было не под силу, а ломать ограду я ни за что не хотел. Пришлось мне снова пустить в ход свою изобретательность. Мы с Пятницей принялись за работу, и часа через два за наружной оградой, между ней и рощей, у нас красовалась чудесная парусиновая палатка, прикрытая сверху ветками от солнца и дождя. В этой палатке мы устроили две постели из рисовой соломы и четырёх одеял, по два на каждого человека.
Когда мы устроили жильё для наших гостей, надо было подумать, чем их накормить. Я тотчас же отрядил Пятницу в наш лесной загончик с поручением привести годовалого козлёнка. Мы зарезали его, отделили заднюю часть и порубили её на мелкие куски, половина которых пошла на бульон, а половина – на жаркое. Обед стряпал Пятница. Он заправил бульон ячменём и рисом, и вышло превосходное питательное кушанье. Стряпня происходила подле рощицы, за наружной оградой (я никогда не разводил огонь внутри крепости), поэтому стол был накрыт в новой палатке. Я обедал вместе со своими гостями и всячески старался развлечь и приободрить их. Пятница служил мне толмачом, не только когда я говорил с его отцом, но даже с испанцем, так как последний довольно сносно объяснялся на языке дикарей.