— Не возись! Сиди смирно! И в кого ты такой несерьезный, прости господи! Тоже мне геолог! Ха! В степь! Мало без него в степи шатаются! Им за это деньги платят! А тебе чего там делать?
Яшка неловко улыбается и одергивает рубашку. «И чего он терпит? — злюсь я на безответного Яшку. — Бедный родственник!»
Тетя Вера, запахивая на ходу полы халата, снует между сараем — там летняя кухонька — и столом, теперь она ругает строителей, выкопавших траншею вдоль улицы, — тянут водопровод:
— Им все равно! Им все равно, что человек может ногу сломать! Ох, что делается у нас! Ну никакого порядка! Никому дела нет!
Я готов запустить ложкой тете Вере в спину.
Затем она ругает торговых работников, которые воруют налево и направо, потому что честных людей на свете давным-давно нет. Каждый тащит. Каждый живет только для себя.
— …Вы видели, какой огромный строят элеватор? — обращается к нам тетя Вера. — А чего в него сыпать, спрашивается? На целине-то, говорят, — тут тетя Вера почему-то говорит шепотом, — столько хлеба уродилось, что не собрать! Вот увидите, элеватор выстроят, деньги угробят, а зерно не соберут. У нас всегда так!
— Автор проекта элеватора явно стремится нажить авторитет путем технического авантюризма, — откликается Николай. — Только как бы не рухнуло это сооружение. Говорят, такой случай у него уже был. Здание, которое он построил, село. Теперь строит какой-то ненормальный элеватор. Никак не угомонится, карьерист.
— Я же и говорю! — ликует тетя Вера. — Конечно, этот элеватор повалится. Что ты скажешь, Сашенька? — обращается она к Деткину-старшему.
Деткин-старший, главный геолог экспедиции, тучен подобно жене. В сумерках я вижу его белым пятном на другом конце стола. Деткин-старший разбивает молоточком косточки урюка. Последнюю косточку, видимо, он не до конца расколотил, теперь сунул ее в рот и, морщась — у него плохие зубы, — разгрызает.
— Идея фикс! — наконец говорит он.
Ему лень участвовать в разговоре. Скорее он просто не любит высказываться, потому как молчание — золото. По привычке и дома старается молчать. Следующая косточка разбита с одного удара. Он доволен, оживляется, бросает ядрышко в рот и добавляет:
— Этот строитель, должно быть, помешан на какой-нибудь идее. Люди, имеющие собственную идею, заметнее.
Николай подталкивает меня локтем, смеется:
— У Журавлева тоже идея фикс?
— Конечно! — подтверждает тетя Вера.
Она вытряхивает из моей чашки на стол огрызки фруктов, копается в них толстым пальцем, отыскивает косточки урюка, смахивает их в пригоршню и несет Деткину-старшему. Встает, опершись на спинку его стула, и повторяет:
— Конечно, у Журавлева идея фикс! Иначе бы он по-прежнему ходил в главных геологах, а не мотался по степи.
Мы с Николаем сидим на крыльце. Деткин-старший стучит молотком. С его лица сошло обычное выражение сонливости. После ужина он неизменно колотит кости, собранные за день тетей Верой.
— А ты знаешь Журавлева? — спрашиваю я у Николая. И я рассказываю ему о Журе. — Чудак он! Выдумал какую-то теорию залегания местных фосфоритов. Она себя не оправдала, вот он и полетел с места главного геолога. Отца назначили на его место. Журавлев не утихомирился, ползает теперь на коленках по степи, пытается доказать свое. Лет пять назад он работал с отцом в Поволжье…
Над черными массами карагачей прорезался голубой, в желто-зеленой опушке месяц. Над двором носится летучая мышь. В парке играет вальс духовой оркестр. Мы сидим, тесно придвинувшись друг к другу. Я чувствую сквозь рубашку теплоту сильного плеча Николая. Николай рассеянно посвистывает и покусывает зубочистку:
В противоположной стороне двора бродит Яшка, что-то разыскивает в темноте, жужжит фонариком и горланит:
Все давным-давно уснули.
Еду я верхом на муле
По маисовым полям!..
Яшка знает уйму песен о джунглях, ковбоях, пиратах, мустангах. Поет он их, добавляя свои слова или, наоборот, выбрасывая целые строки. Толкует песни как ему вздумается. Это почему-то злит Николая.
— А вчера он пел «по маисовым и рисовым полям», — бурчит Николай.
Я киваю. Разговаривать мне не хочется. Яшка потому выбросил про рисовые поля, что ест едва ли не каждый день сваренные тетей Верой рисовые каши и не хочет вставлять такой обыкновенный злак в ландшафт, по которому ездят на мулах.
— Яков! Иди сюда!
Фонарик гаснет, и Яшка подходит к нам. Он садится на нижнюю ступеньку и принимается петь про веселых людей, капитана Флинта, о пальмах на желтом берегу, о тропической лихорадке.
— Слушай, — прерывает его Николай, — все это барахло. Только называется красиво. Мулы — помесь лошади и осла. Маис, если разобраться, самая обычная кукуруза, которой у нас кур кормят. А если ты не можешь не горланить, заберись в уборную и пой там хоть до утра. Мы со стариком собирались потолковать.
Яшка, обиженный, уходит. Мне приятно: Николай назвал меня «стариком».
— Горланить о бригантинах — это у него получается. Да врать! Он тебе рассказывал, как под Астраханью рыбаки поймали белугу? Та порвала сети, а двое рыбаков и Яшка нырнули с ножами следом и после, разумеется, страшной борьбы прикончили великана. Он еще не то расскажет! Весь в отца.
В самом деле, прошлым летом Яшка ездил в гости к Деткиным под Астрахань и, вернувшись, рассказывал всякие истории — выходило, что его изобретательность не раз спасала рыбаков. Я расспрашивал Яшку о его двоюродном брате Николае Деткине. Николай с Яшкой много лет передавал мне приветы, однажды прислал фотоснимки — Ахтуба, птицы, теплоход. Я не был дальше соседнего разъезда, и мне казалось, Николай живет в другой стране. Я, еще не зная его, относился к нему с обожанием и был горд заочным знакомством с ним.
— А кто у Яшки был отец?
— Непутевый был у него отец. Инженер какой-то. Идеалист к тому же. Своих штанов не было. Идеалист — это мечтатель, — поясняет мне Николай. — Он витает в облаках, не заботится о своем положении в обществе, о заработке, о семье. Идеалист — это дядя, засидевшийся в школьниках. Яшкин отец поперся что-то там испытывать и погиб. На Севере. Журавлев — типичный идеалист.
— А я хочу быть на него похожим.
— Мало в том хорошего, старик. — Николай зевает. — Отец Яшки, говорят, изобрел какой-то гидромотор, а патент выдали — по ошибке — другому человеку, не такому ротозею.
Яшка вздумал повесить лампочку над столом повыше. Он топчется на табуретке, опасливо поглядывая на дверь кухоньки, накручивает провод и поет:
— В Сингапуре ночь темнее преисподней…
— Яков! — громко окликает его Николай. — А пионерские песни знаешь? Пой, пожалуйста, пионерские.
— Над Гудзоном полная луна, — затягивает Яшка.
Николай бережно укладывает зубочистку в кармашек, зевает.
— Немало вам пришлось повозиться с Яшкой в степи? Тоже мне геолог! Не терплю беспомощных идеалистов вроде Яшки, с которых надо снимать штанишки, как с дошколенка, и говорить «пс-пс-пс»… А ты?
— Тоже беспомощных не выношу.
Мне приятно, что у нас с Николаем много общего. Как он ловко про Яшку сказал!..
— Кстати, чего вы все время ищете в степи? — спрашивает Николай. — Ну зачем вы ходите, чудачки?.. Вы же не отличите нефелиновые сиениты от колчедана.
Я отмалчиваюсь. Николай прав: минералогию никто из нас не знает. Подобные разговоры у нас с Николаем не впервые. Всякий раз, заново осознавая со слов Николая тщетность и бестолковость наших маршрутов, я чувствую перед ним стыд.
— Ведь ты не сделаешь правильно привязки обнажения по азимуту. А это элементарно. В наш век космических кораблей вы занимаетесь кустарщиной. Самое главное — батя мой прав — не быть чудаком. Это смешно со стороны и хлопотно для тебя.
Николай поднимается, подходит к турнику — он поставил турник на прошлой неделе, — раскачивается, турник поскрипывает. Взмах — турник скрипнул — и в свете окна мелькнули ноги Николая: сделал склепку.
Николай возвращается и говорит:
— Умеешь так? То-то! А хочешь открывать месторождения, сам не знаешь какие.
— А что мне делать?
Я спрашиваю: как мне жить? Не сидеть же мне век во дворе, есть компоты, колотить компотные кости. Как же с самым главным? Николай понимает мой вопрос, но он шутник и потому отвечает:
— Набрать в рот воды и ждать, пока закипит.
Мы оба улыбаемся его находчивому ответу. Надо запомнить. Такое сам не выдумаешь.
— Надо же как-то искать, — неуверенно говорю я.
— Что искать, старина? Ты про что?
— Ну… учиться искать. Мне — учиться ходить по степи, не раскисать, научиться различать породы… Периоды… Юрский, например, сантон… Другому — искать неоткрытую бабочку или звезду. Третьему, как младшему Шпаковскому, построить управляемую по радио авиамодель. Он сам рассчитал сечение крыла. Чудное, знаешь, крыло…
— Все путаешь! — Николай уходит и возвращается с отцом.
Позади плетется Яшка.
— Я в курсе дела, — вежливо говорит Деткин-старший. — История земли подразделяется на два времени: догеологическое и геологическое. Последний разделяется на эры, эры — на периоды, периоды — на эпохи. Самые древние эры — архейская и эозойская. Они не оставили почти никаких признаков растений и животных. Наши знания об истории земли начинаются с палеозойской эры, с первого ее периода — кембрийского, за ним — девонский, каменноугольный…
Стоявший позади Деткина Яшка пытается почесать пяткой ягодицу, помогая себе языком, как первоклассник при чистописании.
— Далее — мезозойская, с ее периодами: триасовым, юрским, меловым…
Деткин-старший, закончив, спрашивает у меня и Яшки:
— Поняли? Учиться надо, брат! Много знать! А дерзанье потом, — и уходит в кухоньку.
— Да, модель Шпаковского полетела? — вспоминает Николай.
— Еще не достроил.
— Видел я то крыло. «Бочку» модель сделает, и крыло хрустнет. Ну, да это к слову. Теперь слушай. Насчет бабочек с тобой говорить бесполезно, ты ничего в них не смыслишь. Но вот на примере геологии докажу всю смехотворность ваших попыток стать первооткрывателями… Э-э, ты ничего не запомнил. Короче, наша эра — кайнозойская. Ее периоды — третичный, четвертичный… Видишь? Тебе недоступны даже столь элементарные понятия.