Мы с Николаем сели под кузовом, прижавшись плечом к плечу. Вернулись Шпаковские, принесли подобранные в колеях рюкзаки, куртки. Мы устали и не в силах были заставить себя натянуть грязную холодную одежду. Берегли остатки тепла под мокрыми рубашками.
— Повезло нам… — пробурчал Николай. — Давай подзови ребят. Сколько тут ни сиди, теплее не будет. Надо скорее до дому добираться.
— Я не пойду, — мотнул я головой.
— Странный человек! Зерно на элеваторе высушат. Шоферу ничего не сделается, в кабине отсидится. Машина просидит в этой яме до утра. Бессмысленное занятие — бросать под колеса куртки, — уговаривал меня Николай.
Шофер Миша в какой раз отправился вдоль балки искать склон положе. Я катал в бесчувственных пальцах колючий шарик татарника и уже не вздрагивал, когда меж лопаток сбегала струйка.
Миша вернулся. Полез в кабину, где жался в угол Яшка, оттуда сказал:
— Ничего, цуцики, перезимуем. А в том углу балочки дерн крепкий.
— Ну, руки кверху, что ли? — старший Шпаковский хрипло рассмеялся. — Шути на вас нету…
— Одной лопатой много дерна не нарежешь.
— Два ножа есть… Пошли, Николай? Яшку назначим ишаком — станет дерн перевозить.
Где-то в середине ночи Миша, забирая в охапку нарезанные нами куски дерна, крякнул и сказал:
— Шли бы и вы, пацаны, домой.
— Кто ушел?
— Этот… длинный. Николаем звать…
— Васька, подрезай с этой стороны! Да не так! Дай мне лопату! — ни с того ни с сего накричал я на Шпаковского.
Непонятно как, но машина из балки выбралась.
Мы немного посидели, собрали изжеванные колесами куртки, рюкзаки и полезли в кузов.
Вскоре замигали вдали, в мокрой темноте, огоньки поселка. На повороте свет фар выхватил ходуном ходившие под ветром тальники и прижавшегося к обочине Николая. Он ссутулился, жалкий на просторной ветреной дороге. Я затарабанил по крыше кабины, спрыгнул, не ожидая, пока машина остановится, и подбежал к нему.
— Что же ты… так?
— Как? — он усмехнулся. — Перегнали вы меня…
Я вернулся к машине. Меня подняли в кузов четыре руки.
…Видно, самый трудный переход — последний.
— Неужели мой отец потому и сдал, что у него не хватило уверенности и сил до конца оставаться рядом с Журавлевым и закончить разведку наперекор Деткину-старшему?
У ДОРОГИ НА ВОСТОК
Мы сидим у ворот пыльного кос-истекского базарчика, заглатываем куски арбуза и спорим о том, нужен ли военный флот на Аральском море. Год назад я там был — два километра пройдешь от берега, и все тебе по пуп. Яшка после зачисления его в нахимовское училище готов был на каждой луже строить военно-морскую базу.
Этой ночью Яшка уезжает в Ленинград. Ему, здраво рассуждая, следовало бы быть не со мной, а с братьями Шпаковскими и Веревкиным, которые сейчас тряслись на дряхлом автобусе по дороге в поселок.
Яшка остался со мной. Мы толковали сейчас обо всем, что на ум взбредет, одного не трогали — как быть: ведь Яшкин поезд уходит в ночь, а до поселка отсюда 70 километров.
Барса-Кельмес — безводная земля. Скот пасти негде, редкие аулы и небольшие поселки расположены по ее южным границам. Сегодня мы пытались в четвертый раз отыскать балку на Барса-Кельмес.
На этот раз приехали в Кос-Истек — сюда, где сидим сейчас и выковыриваем пальцами арбузную мякоть. Из Кос-Истека вчера ушли в Акжар, полдня просидели на буровой, надеялись поймать машину на Барса-Кельмес. На буровую заглянул начальник акжарской партии Булат Джансугуров — папин друг. Мы пошли его проводить. Ребята уныло плелись следом. Они хотели идти купаться. Я нес молоток, по дороге Яшка потерял темные очки Булата.
— Лет пятнадцать назад на юг Барса-Кельмес заглядывал отряд Журавлева, — сказал нам Булат. — Он бы вашу балочку живо отыскал. Да Журавлеву сейчас некогда. Приехала какая-то комиссия…
Проводили Булата до шурфов, вернулись в Кос-Истек, и ребята уехали.
Разве это разведка — сидеть возле арб с арбузами и плеваться семечками? Степь — вот она, начинается в пятидесяти метрах… Но куда я один пойду?
Арбузной коркой я начертил на песке овал — массив Барса-Кельмес, по территории равный Нидерландам. Западный угол пересек линией — русло Песчанки… Где-то от середины линии отвел аппендикс — цепь балок первого маршрута… На песке все ясно. Я отшвырнул корку.
— Эй, пацаны!
Из кабины «ЗИЛа» выглядывал шофер в тельняшке.
— Пацаны! Оглохли? Сбегайте купите папирос.
Я принес папиросы. Спросил:
— Куда машина идет?
— В степь, — ухмыльнулся шофер, считая: сострил. Он кивнул на дорогу.
Эта дорога — мы знали — шла на восток вдоль южного края Барса-Кельмес.
— Тут, брат, такая сторона, куда ни тронься, все одно не к людям. Скоро разговаривать разучусь.
Машина тронулась.
Яшка схватил мой рюкзак — что он, с ума сошел? — и забросил его в кузов, как баскетбольный мяч в корзину. Затем сильно толкнул меня в спину:
— Лезь! Лезь!..
С его помощью я перевалил через борт, ободрал щеку о джутовый мешок, поднялся и… опомнился.
Яшка Страмболя — мой друг — бежал за машиной, постепенно отставая. До сих пор мне горько и досадно — я не помахал ему. Не встречались мы больше с Яшкой…
Укладываясь на мешках, я не знал, что машина идет на базу Ленинградской гидрогеологической экспедиции, что я встречу на базе Журавлева, Деткина и толстяка из Алма-Аты и что с ними пойду — как в приключенческой повести — по заброшенным колодцам Барса-Кельмес.
КОНЕЦ СКАЗКИ
— Где-то здесь! Ищите! — хрипло сказал Журавлев.
Я следом за Журавлевым, за мной Деткин и шофер побрели в угол балки искать колодец. Толстяк из Алма-Аты остался безразлично сидеть в тени машины.
Обшарили угол балки — колодца нет. Журавлев огляделся, потер покрасневшие от солнца глаза, мотнул головой.
— Здесь!
Колодец нашел Деткин. Он провалился в него ногой, отталкивая с дороги свалявшийся ком перекати-поля.
Под откинутым прочь, сухо зазвеневшим комом оказалась яма, забитая тем же перекати-полем. Из-под ног — я присел на корточки на краю ямы — с шуршанием потекла вниз сухая земля, струйками просачиваясь в темную, пахнувшую прелым глубину клубка.
Колодец расчищал сначала шофер, за ним Журавлев: у них руки длинные. Я сходил к машине за ведром. Связали ремни, принялись поддевать ведром рушившиеся от прикосновения ветви и корни. Подошел толстяк — виновник наших бед, — тяжело сел у края колодца и стал глядеть вниз. Глаза у него жадные. Еще бы! Со вчерашнего дня брели следом за машиной, которую обгонит черепаха, и на пятерых было две фляги воды.
Колодец очистили от тлевшей в нем годами бестолковой степной травы. Свесили вниз головы. Дно жирно поблескивало.
В вытащенном Журавлевым ведре — густая жижа цвета нефти. Он вытряхнул содержимое ведра на землю. В жиже суетятся, кособочат клешнями красные рачки. Они впервые увидели солнце.
— Напрело… Гадость какая! — прохрипел Деткин.
— Мерзость! — подтвердил толстяк, «Соколиный глаз», как вчера его назвал рассвирепевший Журавлев.
— Колодец не чищен лет пятнадцать. Казахи здесь теперь не кочуют, — объяснил Журавлев.
Он велел мне, Деткину и толстяку собирать топливо, шоферу — свежевать тушу сайгака, если она не протухла. Сам сходил к машине, отыскал в своей сумке мешочки для проб.
«Процеживать жижу станет», — догадался я.
Сайгачину варили почти без воды, в собственном жиру. Противно было жевать эту кашу из волокон.
— Ешь через «не хочу»! — рассердился на меня Журавлев. — Совсем скиснешь.
Я едва ворочал вспухшим языком. Полулежавший напротив меня Деткин смотрел в ведро с варевом бессмысленными глазами. У «грозы сайгаков» тоже пустые, равнодушные глаза. Шофер оказался хныкалкой — работает здесь первый год и до смерти боится степи. Жилистый выносливый Журавлев бодр, разговорчив, да и я держусь ничего. Вот, например, насильно толкаю в себя препротивное варево.
— Спать! — скомандовал Журавлев. — Кстати, вот… нацедил, так сказать, воды. Полощите рот. Глотать не советую.
Я держал во рту серую жидкость, не в силах заставить себя выплюнуть ее. Подошел Журавлев, отобрал у меня флягу.
— Выплюнь! Постыдись, дружище… Лет пятнадцать назад, там, восточнее, на Тургае, я отдал бы полжизни за стакан воды. А окажись он, протянул бы его другу. Он — так же. Славно, Димка, жить, ходить по земле, ног не жалеть, в товарищей верить… Ну, ложись вздремни… Меня сытого всегда тянет поговорить.
— А потом?
— Вечером мы с Деткиным пойдем дальше. Машину теперь тащить бессмысленно — впереди воды нет.
— На Песчанку станете выходить?
— Пожалуй, мы сейчас юго-восточнее русла.
— Я с вами! Пусть охотник и шофер останутся, во рту полощут.
— После потолкуем. Иди.
Я забрался под «газик», в тень. Нагретая солнцем машина пышет жаром. Рядом сопит Деткин. Ему, верно, снится, будто вечерком сидит он во дворе и колотит урюковые косточки.
Спал я тревожно, кошмаристо, и мерещилось мне: Журавлев и Деткин без меня ушли.
Проснувшись, я долго приходил в себя. Сон путался с явью. Видно, остальные переносили сайгачину столь же нелегко. Спали тяжело — с хрипом, с бормотанием, шофер плел во сне какую-то чушь. Я повернулся на спину. Лежал, глядя в степь, про себя разговаривал с Журавлевым, убеждал его так же, как и вчера, взять меня с собой.
…Вчера к домику гидрогеологов подкатил «газик». Из «газика» вышли Деткин, Журавлев и веселый толстяк в белом чесучовом костюме.
Журавлев мне не удивился.
— Салют! Добиваешь свой тысячный маршрут?
Я спросил, куда они едут, и попросил Журавлева взять меня с собой.
— Зачем тебе ехать со мной? Я сейчас подсудимый! Деткин везет этого толстяка на Чогур, оттуда на Кара-Су проедем, станут разбирать мои грехи и грехи твоего отца.
И все-таки они взяли меня с собой с намерением высадить по дороге в Ак-Бутаке. По дороге увидели стадо сайгаков. Деткин вытащил двустволку и подал толстяку. Азартный толстяк палил вовсю, убил самца-сайгака, и тут машина влетела в узкий, спрятанный за бугром овраг. Мы отделались испугом и легкими ушибами, но радиатор машине свернуло набок, и вода из трубок вытекла. Шофер и Журавлев кое-как подремонтировали радиатор, дождались темноты — ночью-то свежее — и поехали. Гоняясь за сайгаками, петляли, поэтому шофер отказался вести машину, и за руль сел Журавлев. Журавлев намечал дорогу по звездам