— Даже красиво, — сказал Яшка Страмболя. — Похож на жителя Марса. Ну-ка, прыгни, Вовуля.
— Ой! О-ой! Я же чувствую, как крючок движется по моему телу! — закричал Вовуля.
Мы перепугались не на шутку.
Вовулю тащили на себе поочередно. Он был тяжелый, как комод. Каждый тащил его пятьдесят метров. От одного телеграфного столба до другого. Столбы уходили за горизонт. Мы тащили его до поселка часа три. А Вовуля кричал, что он чувствует, как крючок подходит к сердцу.
Когда вошли в поселок, Вовулю волокли уже попарно, ноги у нас подкашивались, и перед глазами брызгали бенгальские огни.
До больницы оставалось три квартала. Вовуля стонал. Колено крючок проскочил: это Вовуля почувствовал. У него кололо в боку, в затылке и в пояснице. Мы сняли шнур и отогнули Вовулину ногу. Но самостоятельно он не двигался. Он только стонал. Вокруг стоял народ. На нас обещали заявить в милицию. Какая-то старуха кричала:
— Что с ребенком делаете? Изверги!
До больницы оставалось три квартала. А нас самих надо было нести на руках. Поэтому мы заволокли Вовулю в роддом. Там над нами долго смеялись. Жало крючка, конечно, осталось лежать на берегу Бутака.
Спасибо Шуте, он не выбросил обрывок шпагата. Мы связали Вовуле ноги и положили его в чашу фонтана. Фонтан, как все фонтаны, не работал. Над Вовулей стояла гипсовая мать с гипсовым ребенком.
КАК ДОБЫТЬ КАНИСТРУ
Из соседнего двора неслось: «Во-о-вик!» Немного погодя: «Вов-у-у-ля!» — тянуло уже два голоса. К бабушке подключилась Вовулина мама. Это ежечасное «Вовви-ик!» рождало наши насмешки и издевательства, которые мы выкрикивали в щели забора. Подразумевалось, что под забором сидит толстый Вовуля и выслушивает их.
Я сделал гримасу поужаснее и толкнул калитку Коротковых. Бабка Вовули, жалостливая старуха, любила врачевать и вечно пичкала соседских ребят порошками и таблетками. Болезни я себе придумать еще не успел.
Вправо, в затененном углу двора, росли кусты акации. Там, по словам Сашки Воронкова, валялась канистра.
Я поднялся по чисто выскобленному крыльцу.
Мне повезло. Бабки не было, в кухне сидел Вовуля. Он отгонял полотенцем мух и ел творог из большой эмалированной чашки. Ел с таким видом, словно выполнял нудную работу.
— Все работаешь? — сказал я. — Где бабка?
Вовуля отодвинул чашку, застеснявшись меня, и торопливо дожевывал. Щеки у него были как помидоры.
— Вовка, нам нужна канистра. Или сорвется одна… ну, в общем экспедиция. Видишь, как много зависит от тебя? — польстил я толстому.
Наконец он дожевал:
— Видишь ли, Дима, в канистре будут хранить керосин для примуса.
— Эх, ты! Ведь мы идем открывать… В общем мы откроем что-то такое…
Вовуля аккуратно прикрыл газетой чашку и сполз с табурета. Его даже не заинтересовала цель нашей экспедиции. От обиды я едва не проговорился. Меня так и подмывало сказать, что мы идем открывать.
Чтобы задобрить меня, Вовуля предложил показать мне набор слесарных инструментов, который подарил ему отец.
— Не надо никаких наборов! Дашь канистру? Хочешь… ну, хочешь, мы возьмем тебя в поисковый отряд? Ты будешь у нас начальником снабжения!
— Как мой папа? И ехать с вами не надо?
— Ну конечно!
Но Вовуля, подумав, отрицательно замотал головой.
За воротами бродили, поджидая меня, Яшка и Шпаковский. Я позвал их.
— Каррамба! — заорал Шпаковский. — И он отказался?
— С чего ты вдруг предложил ему участвовать в экспедиции? — сказал мне Яшка. — За главного в экспедиции я. Ты только участник…
Я вбежал во двор. Шпаковский следом за мной. Канистра стояла в тени, под акацией. Я поднял ее и перекинул через забор. На крыльце с разинутым ртом стоял Вовуля.
В воротах показалась Вовулина бабка. Она тащила авоську, полную помидоров, и под мышкой арбуз. Мы с Сережкой боком-боком к воротам и побежали.
ГОРДЫЙ КОНЬ МАША
Мое предложение взять в экспедицию Машу превратило ее в наших глазах из дряхлой своенравной кобылы в гордого коня.
Мы отправились в сарай, где Маша доживала свой век. Она обернулась к нам, пошлепала губами и попробовала выйти из сарая. Я грозно сказал:
— Куда? Назад!
— Куда? Назад! — повторил Яшка.
Маша схватила его зубами за рукав и дернула. Яшка вырвался и отбежал в угол. Я вышел во двор вслед за Машей.
— Гордый конь, угроз не выносит! — сказал Яшка. — Но ничего! Я найду с ней этот… как его… общий язык.
Кобыла Маша жила в сарае райфинотделовского двора. Тут же, в сарае, Яшка устроил музей для своего археологического утильсырья. Райфинотдел купил «Москвича», кучер Павел Иванович ушел на пенсию, а за Машей должна была присматривать Шутина мать, потому что семья Шути жила при райфинотделе. Но у матери Шути не было времени, и кормил кобылу, выводил ее гулять обычно я, потому что Шуте тоже было некогда.
Маша была плюгавая и костлявая, как селедка, кобыла с шишковатыми мосластыми ногами. Ноги у нее всегда почему-то подрагивали. Кобыла была, как говорится, себе на уме. Ее поступков не понимал даже бывший кучер Павел Иванович, а мы с Яшкой ее просто побаивались.
Однажды Маша забрела на базар и шаталась там меж зеленых рядов, хватая с прилавков редиску, огурцы, и даже сунула морду в ведро со сметаной. Ее отвели в милицию. Там вздумали было возить на ней воду. На третий день два милиционера долго выпинывали Машку с какой-то улицы. Маше понравилось стоять посреди улицы и мешать уличному движению. Когда кобыла видела ишака, она мотала головой и приближалась к нему, скрипя сухожилиями и пошлепывая серыми тряпичными губами. Будто ухмылялась. А потом неожиданно лягала или кусала его.
В общем возить воду на Маше отказались, и она вновь поселилась в райфинотделовском сарае.
ВПЕРЕД!
Городок остался за спиной.
Эй вы, жители! Живите, как жили. Ешьте, спите, ходите на базар. Вовуля! Ешь свой творог и гоняй полотенцем мух!..
Рюкзак я нес за плечами. Мешок с канистрой, кастрюлей и картошкой мы привязали кобыле на спину. Маша трясла головой, мешок сползал ей под живот и немного погодя падал. Я шел позади и наблюдал, чтобы Маша его окончательно не потеряла.
Впереди — степь, во все стороны — степь. Наша ветхая кобыла Маша остановилась и закрыла глаза. Она спала на ходу.
Яшка Страмболя подергал узду, приставил к глазам бинокль и сказал:
— Осталось сто пятьдесят километров.
Я ничего не ответил и пнул Машу. Она очнулась и попыталась меня лягнуть. Яшка не удержался. На Яшку свалился наш тяжеленный несуразный мешок.
Яшка пощупал поясницу и сказал, что он этого Машке никогда не простит. Он сам не знает, что с ней сделает!
Когда Яшка, наконец, закрыл рот, я вздохнул и оглянулся. Нас догонял худенький ишачонок. Он понуро тащил две корзины.
Было жарко до невозможности. Шел четвертый час экспедиции.
Я вскарабкался кобыле на спину. Кобыла тронулась с места. Я шлепнулся на землю. Маша пошла, ускоряя ход, совсем не туда, куда следовало. Мы бежали за ней, ругали ее, дергали за веревочную узду. Наконец проклятая кобыла забралась в густой тальник и встала.
И тут-то я опять оказался на ее деревянной спине. Усталый Яшка приволок мешок, в котором от частых падений все перемешалось. Слышно, как о дно кастрюльки звякали ложки и нож. Яшка тяжело дышал. Он пнул кобылу в ляжку и дернул за узду. Я поддал ей пятками в бока. Экспедиция продолжалась.
Яшка то отставал, то уходил далеко вперед, потому что Маша то вдруг прибавляла шагу, то плелась, как на похоронах. Я сполз на землю, стащил за собой мешок. Мне опротивело придерживать этот мешок, вихлять и подпрыгивать на Машкином гофрированном хребте.
Когда Яшка сел вместо меня и наподдал пятками Маше бока, она сбросила его и потрусила, вихляя задом, в дальние талы по ответвлению от нашей дороги.
— Машенька! Скотина! Чтоб ты сдохла! Иди сюда! — кричал он.
После наших попыток проучить кобылу и оседлать ее она снова удрала в талы. Стемнело. Пустившись вслед за самодуристой кобылой, мы перебирались через влажную травянистую ложбину.
И тут я споткнулся, упал и скатился на дно выбоины, которую, должно быть, вырыла весенняя вода. Левая нога оказалась подо мной, за ступню меня словно рванули. На лбу выступила испарина.
Когда я прихромал на Яшкин голос, он растерянно пробормотал:
— Эта старая дуреха потеряла мешок… Ты что?
— Так… споткнулся.
Мешок мы нашли в лохматом кусте.
Высыпали звезды. Я молча взял кобылу за повод и поковылял вслед за Яшкой. Мы вышли к дороге. Яшка, хотя он и натер ногу, порывался идти дальше всю ночь, «несмотря ни на что». Я еле уговорил его передохнуть.
Яшка разжег костер, чтобы сварить суп. Я свернулся калачиком и сунул нос в воротник телогрейки. Где-то рядом, в темноте, за кустом хрустела травой кобыла. Яшка привязал ее веревкой к своей ноге.
Утро было зябкое, прозрачное и росистое. Мы лязгали зубами и, полосатые от холода, пытались поехидничать друг над другом.
Выбрались мы на дорогу по высокой траве. Наши штаны почернели от росы. Компасом пользоваться было незачем: до города было рукой подать. Проклятая кобыла! Когда я взобрался Маше на спину, городок виднелся кучкой белых домиков. Посередине каланча, похожая на шахматную туру.
— От нашего дома до каланчи два квартала, — сказал Яшка, будто я сам этого не знал. — Все еще спят…
Солнце из багрового, негреющего становилось желтым и горячим. Синеющие кусты тальника посветлели, ожили и вдруг заискрились, стали золотисто-зеленые.
Яшка часто отставал — переобувался и щупал свои мозоли. На кобыле ехали попеременно, как и вчера: полкилометра Яшка, полкилометра я. Считали по телеграфным столбам.
— Десять столбов! — кричал Яшка.
Я натягивал узду:
— Тпру-у!
Разозлясь на Машины капризы, я вздул ее веревкой. Теперь она опасливо косилась, когда я принимался на нее орать. Орал я изо всех сил, поэтому к полудню вконец осип.