— Не туда, Маша!
— Куда же ты прешься?..
Мы едва не ревели. Яшка снял сапоги и нес их в охапке вместе с мешком. Он часто ронял их, страшно ойкал, когда в ступню впивалась колючка, и зло грозил кобыле. Я скакал за кобылой на здоровой ноге.
«ТРЕТЬЕ БАКУ»
Воды мы не видели уже полдня. От жажды язык неповоротлив и липнет к сухому нёбу. Объяснялись знаками. В вонючем илистом озерце, встреченном на заре, напоили кобылу и напились до тяжести в животах, а мокрые кепки натянули на головы. В канистру про запас воды не набрали, простаки, — понадеялись встретить воду днем. Хотелось есть. Подобрали пяток случайных — скот здесь не гоняют — лепешек кизяка. Я долго нес их в руке, а затем выбросил. Варить же нечего!
— Дойдем во-он до той суслиной норы, и привал…
Суслиная нора осталась позади, а мы продолжали идти. Сапоги скрипят — пить-пить, пить-пить. Горы шевелят вершинами. Подташнивает.
И мы победили.
Переставляя неверные ноги, сбежали к воде.
У берега, среди прутьев тальника, виснувшего в воду, увидели пленку. Золотисто-фиолетовое блюдечко лежало на воде.
— Пленка!.. — Яшка потихоньку, крадучись, вошел в воду и — рр-раз! — ладонью рассек блюдечко.
Пленка раскололась, золотисто-зеленые пятаки закачались на ряби.
Да, пленка была нефтяная. Железистая, та колется острыми осколками.
Садилось солнце, отсчитывая третьи сутки нашей экспедиции. Забытая Маша стояла у воды, понурив голову. Мы долго плескались в озерце. Пленок больше не нашли, но вода ощутимо пахла нефтью.
Степь источала теплые запахи трав; кружилась голова, то ли от ее запахов, то ли от голода. Я набрел на кучу кизяка. Ломкие, тоненькие, как бумага, лепешки крошились. Проходил мимо соседнего озерца. Спустился к воде. В закатном солнце поверхность ее играла всеми цветами радуги. Увидел несколько пленок.
Яшка загнал в нору суслика. Воду я таскал канистрой. После пятой канистры суслик выскочил, Яшка сцапал его за загривок, стукнул о землю. Поймали второго. Я выпотрошил сусликов перочинным ножом, выполоскал в озере, развел костер, а Яшка насобирал кизяку. Суслики были не очень-то жирные и в кастрюльке уместились.
Сусликов съели. Такие бывалые парни нигде не пропадут!
Мы улеглись на теплую землю, в реденькие безымянные травы. Нам, усталым, не спалось. Звезды над степью крупные, зеленые. Падают, падают…
— Страмболя, про нас в газете напишут: «Пионеры 15-й школы…»
— И сразу после представления проб сюда пошлют партию. Это моя самая большая мечта — стать настоящим геологоразведчиком…
Я верил Яшке. Я думал: всякий советский пацан хочет сделать для своей Родины — для нашего огромного СССР — непременно большое и значительное. Но ведь не каждому это удается! Надо многому научиться. Надо уметь дело делать, как умеют делать его отец и Ивашев.
— Я знаю, что здесь будет! Здесь будет «Третье Баку»! — сказал Яшка.
— Была пустая степь, а построят заводы, Ивашев насадит садов всяких. Яблок, апельсинов сколько хочешь — как полыни, их будет! На нефти станут работать моторы. Моторы накачают воды из-под земли, и целый бассейн получится. На лодках по нему станут кататься. Можно даже с парусом — ветра тут сколько хочешь. И вообще степь уже не будет… степью, — я отбросил мешок, сел и размахивал руками. — Мы найдем здесь железо, хромиты… Обязательно хромиты! Их очень надо, отец говорил.
— Лю-юди-и! Мы нашли нефть! Нефть нашли-и-и! — закричал Яшка.
…И-и… — унеслось в темноту.
Мы лежали на планете Земля, в ночной казахстанской степи, накрывшись мешком. Мы мечтали и много раз принимались орать во все горло:
— Нефть нашли-и-и!
САМОЕ ТРУДНОЕ
Яшка вслух мечтает о холодном борще. Оба мы — в который уж раз — принимаемся клясть Машу.
Яшка ругает меня:
— Это тебе пришло в башку взять кобылу в степь!
Стегнуть ее разок-другой для острастки ему, разомлевшему, измученному, невмочь. Мозоли у него стали засыхать. Яшка в носках. Сапоги несет через плечо.
«Как это ему охота рот открывать?» — вяло думаю я, переставляя непослушные ноги.
Открытое нами новое Баку осталось за спиной. Мы безнадежно вертим головами, отыскивая облачко. Может, набредет невесть откуда облачко на солнце и погасит его ненадолго.
— Зимой лучше…
Мое запоздалое, неохотное:
— Угу…
— Привал?
— Угу…
Яшка снимает носки, осматривает мозоли. Он отрывает кусочками мертвую белую кожу и показывает мне. Я валюсь на землю, не боясь стукнуться затылком. Мне все равно. Боль — из тупой по всей ноге — переходит в сверлящую где-то у щиколотки.
Воду у нас дома держат в двухведерном жестяном бачке. Бачок стоит в сенях. Там сумрачно и прохладно, потому и вода холодная…
— Димк, давай из канистры напьемся.
Вода в канистре мутная и теплая. Но — вода…
— Нет… Вдруг не хватит на пробы? Вставай.
И снова шаг: осторожный — левой, больной, широкий и твердый — правой. Мешок с канистрой, неведомо как державшийся на костлявой кобыльей спине, сползает и с хлюпаньем шлепается на землю.
— Ведьма!..
— Она не виновата…
Я валюсь на землю, закрываю лицо кепкой и тихо радуюсь всем телом случайному отдыху. Моя кепка пахнет потом. Чудно! Стоит покрепче зажмуриться, как в глазах скачут, вертятся голубые, белые, зеленые кружки.
…Я поднял голову. Солнце слепит. Рядом, с кепкой на носу, спит Яшка, около него мешок.
— Страмболя!
Яшка пошевелился.
— Машки нет!
Кобыла виднелась едва заметной точкой. Она уходила на восток, в сторону от нашей дороги.
Я подхватил мешок, Яшка — фуфайку.
Мы бежали, оглядываясь друг на друга, — дескать, не отставай. Яшка изо всей мочи дул в свисток и время от времени выкрикивал:
— На… хлеба! Понимаешь… На хлеба! Возьми!
Я споткнулся о холмик суслиной норы, упал. Через двадцать шагов такой же холмик, я не в силах обогнуть его, я не хозяин своим ногам. Я зацепился ногой и за третий суслиный выброс и опять упал плашмя, обдирая руки о жесткий галечник.
Надо бежать. Я бежал. Кололо в боку, мешок тянул к земле. Я заревел — в отчаянии, от боли в ноге, от обиды на все эти несуразности. Я был обессиленным и больным. Я отстал, чтобы Яшка не видел моих слез.
И вдруг за спиной автомобильный гудок. Я выронил мешок. Яшка смотрит на подъехавший к нам «газик» счастливыми глазами.
Из «газика» вылез Вовулин отец — полный, в розовой футболке, белобрысый, рыхлый, с брюшком. Вылезла, ахнув и взмахнув белыми полными руками, Вовулина мать. Тоже белесая и веснушчатая. За ними, жмурясь на солнце и натягивая поглубже на глаза сваленную из белой шерсти шляпу с опушкой на полях, выбрался Вовуля Персик. Шляпой Вовуля гордился: ее купили на Черноморском побережье.
Вовулин отец подошел ближе. На нем белые брюки и сандалии на босу ногу.
— А-а! Вот вы где, ребятки!.. Бить вас некому! — Он нагнулся, снял с ноги сандалию и сосредоточенно что-то нащупывал внутри нее. Наконец лицо его просветлело, он вытащил на свет небольшой камешек, положил его на ладонь, рассмотрел и выбросил. — Бессовестные вы!.. — сказал он. — Матери вас третий день ищут.
— Вот живые примеры безответственного воспитания, — Вовулина мать стала говорить что-то о компромиссах в воспитании и о некоторых матерях, которые…
Я не помню, что она говорила мне в спину. Я добрел до машины и сел, прислонясь к колесу. Тут была тень.
Яшка попросил пить. Его напоили из термоса лимонадом. Затем и меня.
Нас затолкали в машину, и машина понеслась.
Догнали Машу. Яшкину фуфайку кобыла потеряла. Вовулина мать продолжала говорить о воспитании и о том, как мы не бережем родительскую деньгу.
— Вовуля, Пэрсик мой, не будь таким негодяем по отношению к своим папуле и мамуле! — взывала она к сыну.
От Вовули я узнал: сегодня воскресенье, Вовулин отец взял машину и повез свою семью на рыбалку. По дороге их догнала машина Климова, начальника Джаманкайской экспедиции, начальник пригласил с собой рыбачить семью Вовули. Папа было согласился, но оказалось, что рыбалка с ночевкой. Начальник их затащил на дальние озера, теперь вот выбираются. Вечером у них гости, потому и спешат.
Маша стояла возле машины, мелко теребила губами и время от времени всхрапывала. До города оставалось сто с чем-то километров.
— Вот что, друзья, — сказал Вовулин отец, — давайте подумаем, как быть. Эту рухлядь в машину не посадишь, — он кивнул на кобылу.
Я обиделся за Машу. Хоть и своенравная она, зато член нашей экспедиции и прав на открытие нового Баку имеет в двадцать пять раз больше, чем, например, их Персик.
— Мы еще раз попьем и пойдем дальше, — сказал я. — А вы поезжайте домой и скажите, что мы скоро вернемся, — и полез из машины.
В машине зашумели.
— Вы только послушайте, что он говорит! Сто километров идти ребенку по жаре! Нет, вы только послушайте! — затянула Вовулина мать.
— Я вам не ребенок! — угрюмо сказал я.
Голова болела, я давно перестал чувствовать себя празднично — как-никак первооткрыватель — и почему-то сердился на всех.
— Этот Коршунов неразумно упрямится. Послушай, как тебя… Дмитрий! Я знаю твоего отца… Он будет на меня очень сердит, если я вас не доставлю домой. Постойте! А почему мы до сих пор не выяснили, куда и зачем ребята ходили?
— Я знаю! — торопливо проговорил Вовуля. — Они нашли нефть!
— Нефть? — Вовулин отец улыбнулся. — Где?
Яшка рассказал, захлебываясь в словах.
Все смеялись громко и облегченно, как мне казалось.
Гоготал шофер, взвизгивая, смеялась Вовулина мамуля, хихикал Вовуля.
— Ведь… ха!.. Ведь ты выписывал нефть для малярийной станции? Ведь ты? — спрашивала мамуля.
— Ох, я! — хохотал Вовулин отец.
Когда все вдоволь насмеялись, нам объяснили: районная малярийная станция заливает поверхность озер нефтью, чтобы загубить личинок малярийного комара…
Яшка не смотрел в мою сторону. Неужели он поверил? Так, сразу?