Фома не принял откровенности Мани и жестко оборвал ее:
– Я уже понял, что вы неординарная личность, также составил картину, как вы пошли спасаться от страшного мира под одеяло, но давайте все-таки ближе к теме, – говорил он это раздражительно и зло, на самом деле до него только сейчас стала доходить вся серьезность ситуации, которую он очень хотел перевести на фейк.
Маня, домашняя, комнатная девочка-женщина, которая даже в пробках уступала всем дорогу, а на работе была настолько правильная и порядочная, что коллега Лариска смеялась и подтрунивала над ней периодически, не выдержала и разревелась, громко и сильно. Так, как никогда в жизни не плакала, потому что леди не положено проявление таких сильных эмоций. Настоящая леди может плакать только дома в наглухо закрытой комнате, чтоб ни одна живая душа этого не видела, и то без особых истерик.
– Господи, как я устала, – закричала Маня, сопровождая все это диким ревом. – Не могу я так жить, решила лишь попробовать совсем немного изменить, переделать себя, а оно как все сразу навалилось. У меня столько событий за всю жизнь не происходило, сколько за последние два дня, – от обилия слез нос забился, и Маня начала шмыгать им как ребенок, вытирая слезы и сопли рукавом, окончательно профукав звание леди.
Писатель уже очень давно жил один, и он очень давно не видел женской истерики, Фома Навозов забыл, как себя вести в такой ситуации. Его мир, мир здорового бородатого сорокадвухлетнего мужчины был простым и понятным, разделенным на хорошо и плохо, на белое и черное. В нем не было места слезам, истерикам и спасению под одеялом. Нет, конечно, в его книгах было все: его герои жили в своем прекрасном восемнадцатом веке, они любили, готовы были умереть ради счастья, но это там, здесь он был уверен: ничего такого нет в помине, все человеческие чувства умерли, ушли в небытие вместе с чудесным восемнадцатым веком. Тогда почему же так жаль эту плачущую женщину, почему так хочется ее пожалеть, обнять и сказать, что все будет хорошо? Почему так щемит сердце, ведь Фома Навозов доподлинно знает, что это обман, он больше не подставит себя под удар, он выучил эту страшную аксиому навсегда: женщинам верить нельзя, он поклялся себе, что не оступится больше, не позволит им управлять собой, он поклялся сам себе – его больше никогда не убьют.
– Я подумала, – продолжала плакать Маня, – вот сейчас изменюсь, перестану быть приторно правильной, и жизнь моя станет яркой, интересной, – монолог она продолжала на одном дыхании, хозяин дома в это время молча встал и вышел из комнаты, видимо, ему это перестало быть интересным, не замечая отсутствия слушателя, Маня продолжала биться в истерике, и это уже становилось страшным.
Фома очень спокойно вошел в гостиную, неся в руках большое пластиковое ведро, доверху наполненное водой, и, не меняя выражение лица, вылил его Мане на голову.
– Не благодарите, – спокойно и грустно сказал он в полной тишине.
– Ну и козел вы, Фома, – беззлобно сказала Маня.
После того как Фома вылил на неё ведро воды, она сразу успокоилась и с любопытством наблюдала, как капает ледяная вода с волос на свитер. Инициатор внепланового душа спокойно бросил ей на диван огромный банный халат и скомандовал:
– Быстро переодеваться.
Вернулся он, неся в руках две кружки с горячим чаем, поставил напротив Мани и, не дожидаясь, пока она возьмет свою, чокнувшись с ней, сказал:
– Мир.
Маня первую кружку пила молча, чай был вкусным, с мятой и лимоном, но, когда Фома налил ей вторую, информация начала сочиться из нее, как сок из корзинки с вчерашней клубникой.
– Ой, Фома, я когда шла домой, то слышала за забором у соседок-близняшек странный разговор, один из собеседников – это точно был Михаил, другого не разобрала.
– И что в нем было странного? – Фома больше поддерживал разговор, чем действительно интересовался, подсознательно он чувствовал свою вину за незапланированный душ.
– Михаил грозил кому-то, что если тот что-то не расскажет, то это сделает он сам, и что-то еще о том, что он не убийца.
На этих словах Фома взбодрился и уточнил:
– Прям так и сказал – не убийца?
– Ну, после того как я второй день получаю по голове, то не могу гарантировать дословно, но что-то в этом духе, – автоматически потерла свой шишак Маня.
– В свете последних событий каждое такое слово выглядит, мягко скажем, странно. Завтра я попробую с ним поговорить, но сейчас меня мучают два вопроса: первый – как труп этого мужчины оказался сначала в вашем бассейне, а потом в озере, и второй – кто дал вам по голове:
– Это да, – со вздохом сказала Маня, опять трогая новую шишку, ее немного разморило в теплом халате и в компании горячего чая. – А мне, представляете, сейчас идти домой, а вдруг это был убийца, а вдруг я что-то видела, даже сама не знаю что. Так страшно понимать, что это происходит с тобой здесь и сейчас, а когда ты не проснешься, ничего не растворится в восходе солнца. Вот как вы думаете, Фома, почему рождаются люди, способные убивать?
– Я думаю, ими не рождаются, ими становятся, – отсутствующе ответил Фома, будто обдумывая что-то важное.
Мане вдруг захотелось прочесть свой стих, чтоб как в молодости, с чувством и от души, поэтому, воспользовавшись тем, что собеседник задумался, она стала декламировать:
Нас не учили предавать,
Учили строить, уважать,
Искать друзей, любить и жить,
И этой дружбой дорожить.
Нас не учили предавать,
Зато учили слушать мать,
Быть благородными всегда,
Какая б ни постигла нас беда.
Всё, что на свете есть прекрасное, святое,
С детства в нас родители вложили,
Чтоб не страшили ни препятствия, ни горе
И чтоб достойней их на свете жили.
Так почему же есть на свете зависть,
Корысть, предательства и преступленья,
Куда же делись доброта и нежность
Родительского наставленья?
Когда Маня читала стихотворение, то слёзы тихо текли по её щекам, уж очень актуальным оказалось стихотворение, написанное ею двадцать лет назад. Фома изначально слушал ее вполуха, но по мере чтения все пристальней всматривался в её лицо, будто пытался заново что-то в нем разглядеть.
– Вот уже третий день вы меня удивляете, Маня, это хорошее стихотворение, а главное, серьезная мысль в нем, которая сразу ложится в душу. Сделаем так: вы сидите здесь, а я пойду проверю ваш дом, закрою его, а вы сегодня переночуете у меня в гостях, на этом старом, пахнущем камином диване.
И Маня заметила: что-то неуловимо изменилось, да что там, даже старый оранжевый абажур это заметил и стал немного теплее освещать комнату. В воздухе повисло что-то важное, недосказанное и настоящее, а привкус мяты на губах словно подсказывал, что это реальность, только она стала чуточку лучше. Настроение испортил стук в дверь, и участковый, совсем еще мальчишка, что сегодня приезжал к Мане, заглянул в дом. Улыбаясь как Буратино, радостно и беззаботно, он произнес:
– Приветствую хозяев, о, Марь Ивановна, и вы здесь, здорово. Ну, вот и нашелся ваш «гуляющий» труп, – было такое чувство, что он очень рад данному обстоятельству. – Мне необходимо с экспертами еще раз вашу баню осмотреть.
– Ключи возле двери висят на гвоздике, – сказала Маня, – берите и смотрите в любое время.
– А что тянуть, вот прямо сейчас и посмотрим, – сказал участковый, не переставая улыбаться.
– Данил, – Маня замялась, это еще три часа назад она могла называть его по имени, когда он совершал к ней частный визит, а сейчас он при исполнении, – как вас по отчеству?
– Вообще-то Сергеевич, но можно и по имени, – добродушно ответил все так же улыбающийся участковый.
– Так вот, Даниил Сергеевич, сегодня днем в своей бане я нашла это, – и Маня протянула ему находку, – возможно, это важно для следствия.
– Спасибо, – участковый взял запонку, осмотрел, и аккуратно положил ее в извлеченный из кармана пакетик, и продолжил: – Марь Ивановна, а дача ваша? Может, эта вещь ваших гостей? Кто еще мог ей пользоваться?
– Да любой желающий, – вставил Фома. – Ключи от бани всегда висели на гвоздике у двери. С дачей, скорее всего, тот же коммунизм.
– И все же, – продолжил участковый допытывать Маню.
– Ну, если быть откровенной, то это не моя дача, – смутилась Маня.
– А чья? – сказать, что Даниил Сергеевич удивился, – ничего не сказать.
– Нашей семьи, – туманно ответила Маня.
– Это понятно.
– Но документально не совсем так, дача принадлежит моей тете Марго.
– А она дала вам ключи? – пытался уточнить участковый.
– Нет, я без спроса приехала, – повинилась Маня.
– Таак, – начал терять терпение Даниил Сергеевич.
– Так повелось, – продолжала Маня, – что «родовое гнездо», как называет его Марго, мы можем посещать, только когда тетушка приезжает в Россию либо по ее поручению, проверить, все ли в порядке. В этом году тетя велела племянникам собраться в доме двадцать девятого декабря. Но у меня случился форс-мажор – меня уволили. Поэтому я решила нарушить правила и приехать сюда немного раньше. Так что люди здесь бывают не чаще раза в три месяца, кто же приезжал последний проверять, наверняка можно спросить у охраны, она записывает все посещения.
Совсем молодой Даниил немного смутился от того, что его учат работать, и пометил в блокноте – охрана.
– А между прочим, нашу мадам, – вставил Фома, – час назад в собственном дворе по башке огрели.
– Ничего себе, – удивился, улыбаясь, участковый. – И кто вас так не любит, позвольте узнать, может, родственники, за то, что пораньше приехали на дачу?
– Я не знаю, я никого не видела.
– Я принес ее сюда, сейчас собрался идти смотреть, что там, – сказал Фома.