Фома с Николаем залезли через окно котельной, оно оказалось немного приоткрыто. Затем на цыпочках, босиком, пробрались к гостиной, на ходу оценивая обстановку в доме. Постояв еще минуту и подслушав разговор, оба пришли к выводу, что гостья все-таки одна, и на три-четыре ворвались в комнату. Надо отдать должное оперативнику Коле, подготовлен он был замечательно, Фома даже несколько позавидовал его реакции и сноровке. Ничего же не успевшая понять гостья была обезврежена и закована в наручники. Фома кинулся к Мане и начал развязывать ей руки. Как только правая рука была освобождена, Маня с размаху залепила ему звонкую пощёчину.
– За что? – вскрикнул ошарашенный Фома.
– За то, что вы так долго шли, меня почти убили, пока вы гуляли не понять, где, – на этих словах Маня вспомнила, где он все время гулял, и влепила ему вторую оплеуху.
– А эту за что? Между прочим, я не очень-то и опоздал, – возмутился Фома.
– А это за раздачу напрасных надежд, – очень гордо, уже немного смутившись, ответила Маня.
– Если вы за все ему отомстили, давайте разбираться, – устало произнес полицейский Коля. – Я могу привлечь ее только за хулиганство, она абсолютно безоружна, как она вас победила-то? Ведь она совсем глиста в корсете.
– Как-как? Подло! – ответила, немного обидевшись, Маня.
– Заявление писать будем? – устало спросил Коля.
В Мане боролись сейчас два человека, первому было безумно жаль Лариску, она несчастная женщина с тяжелой судьбой. Второй кричал в ней, что она, не моргнув, убила бы ее, не приди вовремя помощь, а значит, она социально опасна, а значит, надо писать заявление. Лариска с испуганными глазами сидела и смотрела на Маню, понимая, что именно от бывшей коллеги будет зависеть решение ее судьбы. Видя, что та сомневается, она решила надавить на жалость.
– У меня двое пацанов, они сиротами останутся, Мань, не тронула бы я тебя, я шутила, вот те крест, – пытаясь перекреститься руками в наручниках, сказала бывшая подруга. – Я уволюсь, клянусь, даже не пойду на ту работу больше, про тебя забуду, ну, прости дуру, пожалей, – начала уже подвывать Лариска.
– Заявление писать не буду, – тихо сказала Манюня.
– Тогда у меня два вопроса, – продолжил опер Коля, обращаясь уже к даме в наручниках. – Первый – когда вы были в поселке, второй – где вы были двадцать третьего декабря?
Лариса сообразила, что развивается ситуация в ее сторону, и охотно начала отвечать:
– В поселок я приехала вчера вечером, позвонив Маниным родителям, я узнала, что она здесь одна, почти до конца декабря одна, вот я и решила просто забрать пару бумажек. Дома никого не было, я открыла багажник и вытащила пакеты, именно они мне были необходимы. Я уже решила, что все прошло хорошо и мирно, как во двор зашла Марья, я схватила палку и ударила ее легонечко по голове, – Лариска говорила так, будто рассказывала фильм. – А двадцать третьего я была в больнице со свекровью весь день, у неё начался приступ, и ее положили в стационар, только под утро, когда стало понятно, что опасность миновала, я вернулась домой.
– Кто это может подтвердить? – спросил опер Коля, что-то записывая в свой видавший виды блокнот.
– Каждый из смены, что дежурила в ту ночь в больнице, свекровь моя – женщина беспокойная, так что я там только успевала бегать, то холодно, то жарко, то попить, то еще что-нибудь придумает.
– А вы знакомы с Цыганом Валерием Петровичем? – со вздохом уточнил Николай, понимая уже, что вытянули пустышку и эта тетка никак не связана с убийством мажора.
– Нет, – предсказуемо ответила Лариска, – первый раз слышу.
– Раз потерпевшая заявление писать не будет, вы свободны, – снимая с испуганной женщины наручники, сказал опер. – Но вы так больше не шутите, с чувством юмора у вас, видать, большие проблемы, так что вы могли и отхватить, она, вон, больше вас в два раза. Да и в ваши экономические приключения я влезать тоже не хочу, но убедительно советую завязывать, так как все равно все вылезет наружу, поверьте мне, сколько веревочке не виться, конец все равно виден.
– Обещаю, – без энтузиазма сказала Лариска, потирая освободившиеся запястья.
– Ну, раз мы с вами по детсадовским правилам раздаем обещания, – вставил Фома, по-прежнему прижимая руку к покрасневшей щеке, – то давайте вы еще пообещаете, что будете обходить госпожу Денисову стороной, иначе мы вспомним все ваши прегрешения и уже не составит труда посадить вас хотя бы на пятнадцать суток, а если привязать кражу ценных пакетов из багажника машины, то и на три года.
– Да, – будто опомнился опер Коля, – подойдете к ней ближе, чем на сто метров, – сядете, у нас есть отпечатки пальцев, снятые с машины, показание свидетеля, – указал он пальцем на Фому, – так что до свидания и чтите Уголовный кодекс.
Лариска, кивнув, молча выскочила из дома, опер Коля, будучи немного расстроенным от того, что дело его не сдвинулось ни на шаг, пожав руку Фоме и кивнув Мане, тоже ретировался. В комнате остались двое, своими пощечинами Маня сказала больше, чем словами, это понимали оба, и обоим было жутко неудобно.
Фома встал, нагрел чайник, налил две кружки крепкого черного чая, поставив одну кружку напротив насупившейся Мани, сказал:
– Я вообще не понимаю, почему я должен оправдываться перед вами, но, так понимаю, для продолжения продуктивного нашего общего расследования мне придётся это сделать. Насколько я помню, колобков, что ведут следствие, все-таки двое, значит, один я однозначно не справлюсь, – Фома пытался шутить.
– Не надо оправдываться, это ваша жизнь, делайте, что хотите, – гордо ответила Маня. – Что касается расследования, то у меня новости, – видно было, что она тоже пытается сгладить неловкую ситуацию. – Аркадий вечером в день убийства был около озера, что он там делал, не говорит, но буквально за несколько минут до моих криков он видел крадущегося Михаила и пробегающую близняшку, само собой, он не понял, кто из сестер это был. Получается, из первых восьми подозреваемых мы можем выделить два главных.
– Сразу выделять, – засомневался Фома, – я бы не был столь категоричен, ведь он видел забор со стороны озера, – рассуждал он, попивая невкусный чай, – а убийца мог зайти и со стороны дороги. Но восклицательный знак напротив этих людей, согласен, я бы поставил.
– А вы говорили с Михаилом? – поинтересовалась Маня. – Он сказал вам, зачем и куда в тот вечер ходил?
Фома немного смутился, ему показалось, что даже пошел красными пятнами, но, постаравшись взять себя в руки, сказал:
– Нет, я не успел, закрутился совсем.
Маня опять вспомнила, вокруг чьих длинных ног он закрутился, и тоже вспыхнула, но, быстро напомнив себе, что не имеет на него никакого права, взяла себя в руки.
– Вы знаете, – начала она, – я собиралась еще вчера полить елку, она совсем сухая стоит, но увидела эту дурацкую баню опять открытой и все бросила, рванув к вам. Хорошо, что вы мне напомнили, – и очень по-деловому направилась в туалет, где так и осталась стоять на подоконнике принесенная вчера из машины лейка.
– Я ни о чем вам не напоминал, – улыбаясь себе в бороду, крикнул ей вслед Фома, – но если вам так интересна моя жизнь, – все еще кричал он ей в спину, – то это была моя дочь.
На этих словах Маня вернулась в зал, в руках у нее была лейка, а на лице – глубокая растерянность, о чем свидетельствовали выпученные глаза и открытый рот.
– Что за реакция? – возмутился Фома. – Вас смущает, что она красивая и взрослая? Просто она родилась, когда мне было девятнадцать лет, сейчас ей двадцать три. Красивая она, конечно, в меня, в молодости, знаете, какой был, о-го-го, все девочки в школе в меня влюблены были, у подъезда караулили, так что Алиса вся в меня. Да что вы застыли, как будто в вас молния шибанула?
– Я нашла транзитный счет, – ошарашенно сказала Маня. – Эта бумажка намокла и примерзла к лейке, когда я ее вчера занесла, то поставила на окно, за ночь она, видать, высохла – и вот. Я лейку подняла, а она лежит, – Маня была абсолютно растеряна и не знала, как реагировать, то ли за Лариской бежать и кричать, что нашла, то ли в милицию звонить.
– Да вы фартовая, Манюня Денисова, – сказал Фома и начал хохотать, да так что и вымолвить ничего не мог.
– А что смешного? – удивленно и обиженно спросила Маня.
Фома, еле выдавливая из себя слова из-за захлебывающегося смеха, произнес:
– Не зря по голове три дня получали.
И Маня, сначала прыснув, постепенно присоединилась к его безудержному веселью, закидывая голову и переходя на визг, они стояли и хохотали, не в силах остановиться.
А за окном стоял человек, ему было противно и больно смотреть на это веселье. Перебирая в голове все варианты, он решал, что же ему с этим со всем делать.
Аугсбург, 21 декабря, 1681 год
Вокруг играли музыканты, все танцевали, смеялись. Только Габриэль сидела одна, страх вытеснил радость и погружал ее душу в туман – туман сомнений. Решение было принято, для себя четырнадцатилетняя красавица решила, что откажет графу, она выбирала любовь. В том, что она ее встретит, наивная Габриэль не сомневалась ни минуты. Но очень страшно было смотреть в глаза отцу и неудавшемуся жениху, она по-прежнему очень любила одного и с уважением и благодарностью относилась к другому. Запонка как талисман любви, свободы и порядочности лежала в потной ладошке Габриэль.
– У тебя сегодня очень красивое платье, – услышала она корявый комплимент, это был прыщавый Ганс, соседский мальчишка, с которым они дружили с детства. И который в последнее время стал как-то подозрительно по-особому к ней относиться. – Пойдем танцевать, – позвал он, но в это время в комнату, где происходило торжество, зашел отец и жестом приказал ей выти.
«Ну, вот и все», – подумала Габриэль и, набрав в легкие побольше воздуха, вышла из залы.
Шесть дней до Нового года
Нина Бах сидела в гостиной своего дома и плакала, сегодня с утра они ходили в управляющую компанию, где работали полицейские. Её, как и сестру, вы