жет дать такие ответы, каких геометрия дать не может, потому что в ней есть термины и символы, которые нельзя выразить геометрически. А что, если логика Х приводит к выводам, непостижимым для человеческого разума?
– Ч-черт! – прошептал Парадин.
Рядом зашевелилась Джейн:
– Милый! Ты тоже не спишь?
– Нет.
Он поднялся и пошел в соседнюю комнату. Эмма спала, безмятежная, как херувим, пухлая ручка обвила мишку. Через открытую дверь Парадину была видна темноволосая голова Скотта, неподвижно лежавшая на подушке.
Джейн стояла рядом. Он обнял ее.
– Бедные малыши, – прошептала она. – А Холовей назвал их ненормальными. Наверное, это мы сумасшедшие, Деннис.
– Н-да-а. Просто мы нервничаем.
Скотт шевельнулся во сне. Не просыпаясь, он пробормотал что-то – это явно был вопрос, хотя вроде бы и не на каком-либо языке. Эмма пропищала что-то, звук ее голоса резко менял тон.
Она не проснулась. Дети лежали не шевелясь. Но Парадину подумалось, и от этой мысли неприятно засосало под ложечкой, что это было, как будто Скотт спросил Эмму о чем-то и она ответила.
Неужели их разум изменился настолько, что даже сон и тот был у них иным?
Он отмахнулся от этой мысли.
– Ты простудишься. Вернемся в постель. Хочешь чего-нибудь выпить?
– Кажется, да, – сказала Джейн, наблюдая за Эммой. Рука ее потянулась было к девочке, но она отдернула ее.
– Пойдем. Мы разбудим детей.
Вместе они выпили немного бренди, но оба молчали. Потом, во сне, Джейн плакала.
Скотт не проснулся, но мозг его работал, медленно и осторожно выстраивая фразы, вот как:
– Они заберут игрушки. Этот толстяк… может быть, листава опасен. Но направления Горика не увидеть… им дун уванкрус у них нет… Интрадикция… яркая, блестящая. Эмма. Она сейчас уже гораздо больше копранит, чем… Все-таки не пойму, как… тавирарить миксер диет…
Кое-что в мыслях Скотта можно было еще разобрать. Но Эмма перестроилась на логику Х гораздо быстрее. Она тоже размышляла.
Не так, как ребенок, не так, как взрослый. Вообще не так, как человек. Разве что, может быть, как человек совершенно иного типа, чем homo sapiens. Иногда и Скотту трудно было поспеть за ее мыслями.
Постепенно Парадин и Джейн опять обрели нечто вроде душевного равновесия. У них было ощущение, что теперь, когда причина устранена, дети излечились от своих умственных завихрений.
Но иногда все-таки что-то было не так.
Однажды в воскресенье Скотт отправился с отцом на прогулку, и они остановились на вершине холма. Внизу перед ними расстилалась довольно приятная долина.
– Красиво, правда? – заметил Парадин.
Скотт мрачно взглянул на пейзаж.
– Это все неправильно, – сказал он.
– Как это?
– Ну, не знаю.
– Но что здесь неправильно?
– Ну… – Скотт удивленно замолчал. – Не знаю я.
В этот вечер, однако, Скотт проявил интерес, и довольно красноречивый, к угрям. В том, что он интересовался естествознанием, не было ничего явно опасного. Парадин стал объяснять про угрей.
– Но где они мечут икру? И вообще, они ее мечут?
– Это все еще неясно. Места их нереста неизвестны. Может быть, Саргассово море или же где-нибудь в глубине, где давление помогает их телам освобождаться от потомства.
– Странно, – сказал Скотт в глубоком раздумье.
– С лососем происходит более или менее то же самое. Для нереста он поднимается вверх по реке.
Парадин пустился в объяснения. Скотт слушал, завороженный.
– Но ведь это правильно, пап. Он рождается в реке и, когда научится плавать, уплывет вниз по течению к морю. И потом возвращается обратно, чтобы метать икру, так?
– Верно.
– Только они не возвращались бы обратно, – размышлял Скотт, – они бы просто посылали свою икру…
– Для этого нужен был бы слишком длинный яйцеклад, – сказал Парадин и отпустил несколько осторожных замечаний относительно размножения.
Сына его слова не удовлетворили.
– Вот цветы, – возразил он, – отправляют свои семена на большие расстояния.
– Но они ими не управляют. И совсем немногие попадают в плодородную почву.
– Но ведь у цветов нет мозгов. Пап, почему люди живут здесь?
– В Глендале?
– Нет, здесь. Вообще здесь. Спорим, это еще не все, что есть на свете.
– Ты имеешь в виду другие планеты?
Скотт помедлил.
– Это только… часть… чего-то большого. Это как река, куда плывет лосось. Почему люди, когда вырастают, не уходят в океан?
Парадин сообразил, что Скотт говорит иносказательно. И на мгновение похолодел. Океан?
Потомство этого рода не приспособлено к жизни в более совершенном мире, где живут родители. Достаточно развившись, они вступают в этот мир. Затем они сами дают потомство. Оплодотворенные яйца закапывают в песок в верховьях реки. Потом на свет появляются живые существа.
Они познают мир. Одного инстинкта совершенно недостаточно. Особенно когда речь идет о роде существ, которые полностью не приспособлены к этому миру: не могут ни есть, ни пить, ни даже существовать, если только кто-то другой не позаботится предусмотрительно о том, чтобы им все это обеспечить.
Молодежь, которую кормят и о которой заботятся, выживет. У нее есть инкубаторы, роботы. Она выживет, но она не знает, как плыть вниз по течению, в большой мир океана. Поэтому ее нужно воспитывать. Ее нужно ко многому приучить и приспособить.
Осторожно, незаметно, ненавязчиво. Дети любят хитроумные игрушки. И если эти игрушки в то же время обучают…
Во второй половине девятнадцатого столетия на травянистом берегу ручья сидел англичанин. Около него лежала очень маленькая девочка и глядела в небо. В стороне валялась какая-то странная игрушка, с которой она перед этим играла. А сейчас она мурлыкала песенку без слов, а человек прислушивался краем уха.
– Что это такое, милая? – спросил он наконец.
– Это просто я придумала, дядя Чарли.
– А ну-ка, спой еще раз. – Он вытащил записную книжку.
Девочка спела еще раз.
– Это что-нибудь означает?
Она кивнула:
– Ну да. Вот как те сказки, которые я тебе рассказывала, помнишь?
– Чудесные сказки, милая.
– И ты когда-нибудь напишешь про это в книге?
– Да, только нужно их очень изменить, а то никто их не поймет. Но я думаю, что песенку твою я изменять не буду.
– И нельзя. Если ты что-нибудь в ней изменишь, пропадет весь смысл.
– Этот кусочек, во всяком случае, я не изменю, – пообещал он. – А что он обозначает?
– Я думаю, что это путь туда, – сказала девочка неуверенно. – Я пока точно не знаю. Это мои волшебные игрушки мне так сказали.
– Хотел бы я знать, в каком из лондонских магазинов продаются такие игрушки?
– Мне их мама купила. Она умерла. А папе дела нет.
Это была неправда. Она нашла эти игрушки в Коробке как-то раз, когда играла на берегу Темзы. И игрушки были поистине удивительные.
Эта маленькая песенка – дядя Чарли думает, что она не имеет смысла. (На самом деле он ей не дядя, вспомнила она, но он хороший.) Песенка очень даже имеет смысл. Она указывает путь. Вот она сделает все, как учит песенка, и тогда…
Но она была уже слишком большая. Пути она так и не нашла.
Скотт то и дело приносил Эмме всякую всячину и спрашивал ее мнение. Обычно она отрицательно качала головой. Иногда на ее лице отражалось сомнение. Очень редко она выражала одобрение. После этого она обычно целый час усердно трудилась, выводя на клочках бумаги немыслимые каракули, а Скотт, изучив эти записи, начинал складывать и передвигать свои камни, какие-то детали, огарки свечей и прочий мусор. Каждый день прислуга выбрасывала все это, и каждый день Скотт начинал все сначала.
Он снизошел до того, чтобы кое-что объяснить своему недоумевающему отцу, который не видел в игре ни смысла, ни системы.
– Но почему этот камешек именно сюда?
– Он твердый и круглый, пап. Его место именно здесь.
– Но ведь и этот тоже твердый и круглый.
– Ну, на нем есть вазелин. Когда доберешься до этого места, отсюда иначе не разберешь, что это круглое и твердое.
– А дальше что? Вот эта свеча!
Лицо Скотта выразило отвращение.
– Она в конце. А здесь нужно железное кольцо.
Парадину думалось, что это как игра в следопыты, как поиски вех в лабиринте. Но опять тот самый произвольный фактор. Объяснить, почему Скотт располагал свою дребедень так, а не иначе, логика – привычная логика – была не в состоянии.
Парадин вышел. Через плечо он видел, как Скотт вытащил из кармана измятый листок бумаги и карандаш и направился к Эмме, на корточках размышляющей над чем-то в уголке.
Ну-ну…
Джейн обедала с дядей Гарри, и в это жаркое воскресное утро, кроме газет, нечем было заняться. Парадин с коктейлем в руке устроился в самом прохладном месте, какое ему удалось отыскать, и погрузился в чтение комиксов.
Час спустя его вывел из состояния дремоты топот ног наверху.
Скотт кричал торжествующе:
– Получилось, пузырь! Давай сюда…
Парадин, нахмурясь, встал. Когда он шел к холлу, зазвенел телефон. Джейн обещала позвонить…
Его рука уже прикоснулась к трубке, когда возбужденный голосок Эммы поднялся до визга. Лицо Парадина исказилось.
– Что, черт побери, там, наверху, происходит?
Скотт пронзительно вскрикнул:
– Осторожней! Сюда!
Парадин забыл о телефоне. С перекошенным лицом, совершенно сам не свой, он бросился вверх по лестнице. Дверь в комнату Скотта была открыта.
Дети исчезали.
Они таяли постепенно, как рассеивается густой дым на ветру, как колеблется изображение в кривом зеркале. Они уходили, держась за руки, и Парадин не мог понять куда, и не успел он моргнуть, стоя на пороге, как их уже не было.
– Эмма, – сказал он чужим голосом, – Скотти!
На ковре лежало какое-то сооружение: камни, железное кольцо – мусор. Какой принцип у этого сооружения – произвольный?
Под ноги ему попался скомканный лист бумаги. Он машинально поднял его.