Строго говоря, ему не было необходимости запирать дверь. Мы были привязаны друг к другу крепче крепкого. Утратив способности к волшебству, я не смогла бы протянуть без него и его дома дольше, чем один день.
Я была обречена всегда возвращаться.
Я спала в его постели. Я жила с ним как его жена. Я не входила в его лабораторию, где находились лабиринт, его таракан и, как он говорил, гораздо более крупные создания. Ела я хлеб, молоко и соль, которые он приносил мне, и снова и снова пыталась убить его, каждый раз терпя неудачу.
Из металла и стекла Питер сделал мне новые крылья. Принес и сказал, что они будут лучше, чем старые. Более эффективные, сказал Питер. Оказывается, он много работал с прототипами, и теперь его новые крылья готовы к испытаниям. Чтобы приладить их к моей спине, потребуется операция, но все займет не больше одного дня. Я бросилась на него, пытаясь выцарапать глаза, и мне это почти удалось.
Приятно было видеть красные кровавые полосы на его физиономии. Раны заживали медленно.
Но не так медленно, так раны на моей спине – там, где когда-то были крылья. Словно сама моя кожа протестовала против их утраты и не хотела рубцеваться. На правой стороне рубцы появились только через два месяца, левая же плакала кровавыми слезами и сочилась гноем еще четыре месяца, пока я не поняла, какую ошибку допустил мой мальчик.
И какие возможности открылись передо мной.
Мне понравилось рассматривать себя в зеркало – когда он уходил. Это было странно: когда за спиной у меня были крылья, я не видела своего отражения в зеркалах. Дело, очевидно, заключалось в их серебряном покрытии. В прудах, озерах, реках я отражалась; в глазах тысяч людей, чей взгляд был искажен ужасом, – тоже! Но никогда – в зеркалах. Никогда на их плоской, холодной, безупречной поверхности.
В тот день, когда я поняла суть его ошибки, я рассматривала свои ноги в высоком зеркале, стоявшем в его спальне. Моей спальне. Он хотел, чтобы я называла ее «нашей», но у меня не поворачивался язык. Мне нравились мои человеческие, точнее – женские ноги, хотя они были слишком длинные и слишком толстые. К тому же у них был всего один сустав. Зато их покрывал такой милый пушок! А лодыжка могла крутиться во все стороны! Очень интересно было шевелить пальцами – они то сворачивались улитками, то вытягивались, словно сосновые иголки.
Я рассматривала в зеркале свои женские ноги, а потом повернулась, чтобы оценить ямочки на бедрах, и взгляд мой упал на мою спину. И в одно мгновение мне все открылось.
Как я могла быть такой идиоткой? Хотя, с другой стороны, откуда мне было знать?
Насколько смогла, я вывернула шею и попыталась дотянуться до спины своими коротенькими, всего с одним суставом, руками. Не вышло. Но в зеркале было видно все. Еще влажное, не до конца зарубцевавшееся место, где раньше было мое левое крыло; кожа, покрытая красными пятнами. Ссадина на плече и пока не сформировавшиеся шрамы.
А ниже, всего в паре дюймов – небольшая припухлость с отростком крыла.
Хорошо, что в женском теле так много крови!
Мне не хотелось идти в лабораторию. Придется слушать вопли всех этих пленников, которые станут из своих клеток взывать ко мне, прося освободить их и спасти. Не было у меня и желания рассматривать рисунки моих крыльев, развешанные по стенам. Еще меньше хотелось смотреть, как он пытается воссоздать их из пластика и стекловолокна.
Но там, в лаборатории, были инструменты. Стальные инструменты. А у меня появился план.
– Пожалуйста! – умоляла меня мышь с прямоугольной формы опухолью на спине. – Пожалуйста, помоги мне, мне больно!
Носик ее дергался, и она скреблась о прутья клетки, как жук о стенки стеклянной банки.
– Я помогу, если покажешь мне, где он хранит инструменты, – сказала я.
Открыв ее клетку, я посадила мышь на свое плечо. Прочие пленники застонали от боли, страха и отчаяния.
– Здесь! – указала мышь на высокий шкаф с дверцами морозного стекла. Отворив дверцы, я поняла, что мышь не солгала. Мне открылись ряды инструментов – металлические и пластиковые, острые и притупленные, предназначенные для особых операций. Держа маленькое создание в ладони, я чувствовала, как трепещет ее крохотное сердце.
– Это инструменты, которые он использует, когда причиняет боль нашим спинам и заставляет нас летать, – прошептала мышь. – Ими можно сделать все что угодно. Хуже них нет ничего.
– А вам страшно, когда вы летаете? – спросила я.
В груди мышки сердце дрогнуло и замерло от страха.
– Прошу тебя! – сказала она.
– Конечно! – ответила я. Взяв мышь за голову, я резко крутнула, и вместе со вздохом облегчения из нее вылетела жизнь.
Я бросила маленькое тельце на пол, но, подумав, подняла и положила в клетку, закрыв дверцу. Сокамерники мыши попрятались по углам, закапываясь в опилки – подальше от смертоносной свободы, которую я подарила несчастной.
Я сделала это в ванной. Закрыла ногой отверстие стока, чтобы знать, сколько крови потеряла, и подвязала занавеску, чтобы не испачкать. Потом завела за спину инструменты. Острый инструмент, длинный инструмент, инструмент для захвата и инструмент для выжигания. Все оказалось не так сложно, как я думала, – я же привыкла вытягивать из людей разные разности; да и пальцы у меня проворные.
Конечно, я ждала боли. Но ведь другое крыло Питер оторвал мне совсем без всяких инструментов. Так что все вышло не так уж и плохо.
Кровь лужицей натекла вокруг моих лодыжек, когда я наконец взялась за инструмент для захвата. Кровь была теплой и мягкой на ощупь и напоминала мне о лучших временах, и я была благодарна ей. Сжав зубы, я внедрилась инструментом в собственную плоть и со стоном захватила отросток крыла. Сжав кулак и издав нутряной, почти животный крик, я дернула.
Извержение белого огня. Волна горячей крови омыла мою спину и ягодицы. Но в моей руке оказался кусок крыла размером в два дюйма. Все, что у меня оставалось. Не спрятанное за железными дверями, не запертое в коллекции.
Мое.
Я плакала от боли. Я плакала от облегчения. Плакала от радости.
Я не выпускала инструмента из рук, когда, открыв сток, сливала кровь из ванны, когда мылась, чувствуя, как мыло жжет рану у меня на спине. Не выпускала, когда вытиралась. Не выпускала, пока не пришло время закопать его в заросшем сорняками маленьком садике рядом с домом. Там я заставила свои пальцы распрямиться, извлекла кусок крыла из челюстей инструмента, спрятала его во рту, высосав остатки женской крови, и только потом похоронила инструмент для захвата, шепотом произнося слова благодарности.
Перед приходом Питера я вошла в лабораторию с кусочком крыла, упирающимся в щеку с внутренней стороны. Открыла дверь и встала на пороге, держась за дверную ручку.
Раздался писк, чирикание. А из клетки кроликов – высокий, надрывный крик.
– Что вы говорите? – прошептала я, аккуратно произнося слова и стараясь, чтобы крыло во рту не искажало звуки. – Чего вам нужно?
Писк усилился, достиг лихорадочной интенсивности, и я улыбнулась невнятной какофонии звуков.
Я ни слова не поняла из того, что мне пытались сказать.
Крыло работало.
– Как твоя спина? – спросил Питер, забираясь ночью в постель. В мою постель.
– Мне кажется, гораздо лучше, – ответила я, и голос мой был почти нормален. Я весь день упражнялась, пытаясь разговаривать с кусочком крыла во рту.
– Отлично, – сказал он, поцеловал меня в щеку, повернулся на другой бок и закрыл глаза. Я подождала, пока его дыхание не станет ровным.
Он спал.
А я – нет.
Я ждала, ждала и ждала. Ждала, пока сон его не станет глубоким – таким глубоким, что, ущипнув за щеку, я его не разбужу. И тогда я перебросила ногу через его бедро и уселась на него сверху. Его бедра были подо мной. Нужно было немного подождать. Если он проснется, мне не нужно будет извиняться. Все кончится достаточно быстро, и мне просто придется лишнюю ночку поплакать.
Он вздохнул один раз, другой.
Но не проснулся.
Я поигрывала во рту куском пера. Оно было острым с обоих концов и широким посередине. Слишком большим, чтобы его можно было проглотить целиком. Двигая перо языком, я переложила его между зубами – затупленными зубами земной женщины. Вдохнула, наполнив рот запахом старой крови и мокрых костей, и нанесла укус.
Кровь. Она обожгла мне язык, но я укусила снова и обожгла щеку. Стала жевать и жевала до тех пор, пока кровь не сгустилась в огнеподобную массу, и тогда я ее проглотила. И почувствовала – под тягучей болью кровяного ожога я почувствовала силу магии!
Эта сила наполнила меня, яркая и краткая, как молния, настолько краткая, что у меня не осталось времени подумать, и в одно мгновение я сделала то, что задумала.
Я сменила обличье.
Мой мальчик открыл глаза. Посмотрел на меня – вначале через пелену сна, затем через пелену ужаса. Глядя на него сверху вниз, я усмехнулась.
– Какого черта? – произнес он, пытаясь сесть. Но я крепко удерживала его своими новыми бедрами. Он извивался, вырываясь, но я положила ему на грудь свою руку с тяжелыми костяшками пальцев, и он затих.
– Какого черта? – вновь прошептал он.
– Да, Питер, – прошептала я в ответ своим новым голосом. Его голосом. – Какого черта!
– Но как ты… Как тебе удалось…
– Тебе что, не нравится? – спросила я.
Склонившись над ним так, что носы наши соприкоснулись, я поцеловала его. Глаза его были открыты, и в них застыл панический ужас.
– Ну что ты, Питер! – сказала я, не отводя своих губ от его рта – так, что звук моего голоса задрожал на его зубах. – Что с тобой?
– Но ты ведь не можешь…
– Ты прав, – ответила я. – Не могу. Это последний раз. Последнее волшебство.
Я снова поцеловала его, проведя ему языком по губам, и он резко вздрогнул.
– Уходи! – сказал он, но его голос был слабым и неуверенным.