– Ну вот, – сказал он. – Посмотрите на нас. Хорошенькая парочка. Оба разбиты, сломаны и никому ни на что не нужны.
Черные глаза Фермера уставились на него из-под полей «соломенной» шляпы. Дьюк улыбнулся и принялся отирать зажатым в руке куском ткани хлопья ржавчины по краям открытой панели управления робота. И тут он заметил, что и на груди робота, и на панели управления, и даже на ее печатных платах поблескивают красным цветом капли его крови. Кровь шипела и испарялась по мере того, как просачивалась через переплетение проводов и контактов.
– О черт! – воскликнул Дьюк и попытался стереть кровь. И вдруг на панели управления что-то вспыхнуло, на мгновение осветив внутренности робота; раздался характерный шипящий звук. Все произошло так быстро, так неожиданно, но Дьюк понимал, что случилось. Кровь вызвала короткое замыкание. Может быть, в стартере. Дьюк выругался и попытался стереть остатки крови с чувствительных электроконтуров, но остановился, понимая, что уже поздно. Робот сидел на том же самом месте, что и раньше, но теперь он выглядел другим. Был холоднее? Или более мертвым? Что-то в этом роде.
Посмотрев на кровь и смазку, оставшуюся на куске ткани, Дьюк медленно покачал головой. Да, он сделал ошибку, хотя особой вины его в этом нет. Электричество и влага никогда не были задушевными друзьями, и он знал об этом всю свою жизнь. Теперь же его разрушающееся тело, похоже, решило забрать с собой и его разум. Глупейшая ведь ошибка! Достойная зеленого юнца! Но его семье она обойдется дорого. Так же, как механическое сердце было самой ценной частью тела самого Дьюка, так и центральная печатная плата была сердцем робота. Еще пять минут назад Дьюк мог бы наладить его работу. Но теперь он сам предательски убил его собственной кровью.
Некоторое время Дьюк молча сидел, чувствуя себя безмерно старым, слабым и бесполезным. Потом поднял тряпку и вновь начал оттирать ржавчину. Он должен был заняться хоть чем-нибудь, раз уж не осталось ничего другого.
– Да, когда-то мы были кое-чем и кое-кем, – сказал он медленно. – Ты и я. Парочка сорвиголов. Что с нами случилось?
Робот, поскольку он был всего лишь роботом, промолчал.
Дьюк собрался было сказать что-то еще, но замер с открытым ртом. Принялся вглядываться в грудь робота. Происходило что-то странное, совершенно непонятное. Перед ним, на груди Фермера, было ржавое пятно, и Дьюк тер его тряпкой. Но теперь, когда ржавчина под его рукой сошла, вдруг обнажилась яркая металлическая поверхность. Дьюк глянул на тряпку и понял, что тер робота той частью тряпки, которая была испачкана его кровью. Но вместо того, чтобы своей кровью добавить грязи к той ржавчине, что уже была на груди Фермера, он очистил металл, и теперь эта область сияла, словно нержавеющая сталь.
– Но ведь я не… – начал он и, не договорив, потер еще. Площадь чистого сияющего металла увеличилась до размеров монеты в четверть доллара. – Это ведь не…
Дьюк закрыл рот и теперь стал тереть поверхность груди чистым углом тряпки. Ржавчина слетела, но металл остался прежним – окислившимся, красно-серым. Дьюк плюнул на тряпку и вновь потер – тот же результат.
Но та область поверхности сияла как звезда. Дьюк посмотрел на пятна крови, покрывавшие тряпку, потом вновь на Фермера.
– Не будь идиотом, – сказал он самому себе.
Через несколько секунд он приложился окровавленной частью тряпки к месту, которое дважды тер без всякого результата. На этот раз бурый цвет исчез, словно глубоко въевшуюся грязь стерли мощным чистящим средством. В неясном свете металл сиял, как огонек.
– Да не может быть, – пробормотал Дьюк. – Как же это?
Он тер и тер, пока пятно не сделалось размером с ладонь. К этому моменту тряпка стала совершенно черной от грязи и ржавчины, которые смешались с кровью. Наклонившись, Дьюк увидел свое отражение в ясном как зеркало металле.
Пытаясь понять, что происходит, он принялся выуживать из памяти какие-нибудь сведения из школьных наук. Не содержит ли кровь какого-нибудь фермента, способного уничтожить ржавчину? Вряд ли. Может быть, это из-за температуры крови? Скорее всего, нет. Ведь он плевал на тряпку, а у слюны такая же температура, как у крови, тем более через минуту после плевка.
И что у нас остается?
Дьюк снова принялся тереть, но крови на тряпке почти не осталось, и эффект был уже не тот. Он вновь плюнул – ничего. Даже промышленный абразив – и тот не работал.
– Какого черта? – спросил он робота.
Фермер не ответил.
Им овладела тупая злость, хотя причин ее он понять не мог. Ну, почистил он кусок металла. Большое дело! Раньше у нас была ржавая груда бесполезного металла, а теперь она стала немного чище.
Он ткнул Фермера кулаком в бок. Не слишком сильно, но так, чтобы почувствовать боль.
– Черт бы тебя побрал! – прорычал он, и вдруг на него вновь напал кашель. Куда сильнее, чем в тот раз! Кашель навалился так быстро, что Дьюк не успел даже прикрыть рот; он согнулся, словно в живот ему нанесли тяжелый удар, и только уперся ладонями в грудь Фермера, чтобы не разбить лицо о его железную грудь. Приступы терзали его, рвали легкие, выворачивали наизнанку. Слюна и кровь брызгали на грудь робота, на чувствительные электроконтуры открытой панели управления. Но ничего не вспыхивало, не искрило – Фермер был мертв.
Дьюк кашлял, и тяжесть каждого нового спазма сгибала его, опускала голову все ниже между рук, которыми он держался за робота. Неужели он терпит поражение? И уже не в состоянии сопротивляться? Его просто ставят перед фактом: теперь будет так, и только так. Ни таблетки не помогут, ни соблюдение режима. Все теперь пойдет под откос, ускоряясь с каждым днем.
Да. Кашель, как громадный кулак, готов был сокрушить его. Может быть, не в эту самую минуту, но очень скоро. Вне всякого сомнения.
Свежая кровь брызнула на грудь робота. Дьюк умирал, прямо здесь и прямо сейчас, чувствуя, как одна за другой отказывают его внутренние системы.
Простите меня, подумал он. Как жаль, что он не может прокричать эти слова тем, кто его любил и любит.
Пять долгих жестоких минут кашель не отпускал Дьюка. Наконец кашель затих, и Дьюк, согнувшись, с лицом, залитым слезами, и кровью, текущей по губам и подбородку, принялся с трудом переводить дух. Холодный липкий пот бисером выступил на его лбу и заструился вниз по спине.
Похоже, минутная стрелка на его внутренних часах отвалилась от циферблата – Дьюк не мог понять, сколько времени он простоял, держась за стену. Когда же ему удалось восставить дыхание, единственным словом, которое он выдавил из себя, было:
– …пожалуйста…
И вновь, и вновь:
– …пожалуйста… пожалуйста…
Дьюк наконец смог встать и поплелся домой, и на это у него ушло двадцать минут. Словно от амбара до дома пролегла тысяча миль.
Нашел его Грэмпс. Что было дальше, Дьюк помнил плохо. Крики. Кричала либо бабушка, либо Грэмпс, либо он сам. Он чувствовал, как его трогают, ощупывают чьи-то руки; пытаются найти пульс, слишком долго не находят. Являлись смутные лица, полные боли и страха. Лица, выражение которых говорило: они знают, что происходит, и знают, когда и чем все кончится. Наступил вечер, и Дьюк понимал – как и все, кто стоял возле него, – что утра уже не будет. По крайней мере, для него. Вот и конец его срока годности. Печаль охватила Дьюка. Но печалился он не о себе. Он покидал своих деда и бабушку, а для них его уход означал полный крах. И ему было стыдно за то, что он их предал.
Рабочие пришли и перенесли его на постель. Появился доктор с диагнозом, отчетливо написанным на физиономии. Он даже не предложил госпитализацию.
Ближе к ночи Дьюк сел в постели, потому что лежать уже не мог – стоило ему положить голову на подушку, как его начинал бить кашель. Бабушка сварила суп. Теперь она и Грэмпс пришли в комнату Дьюка, и тот почти физически ощущал – они пытаются решить, как им себя вести.
Как будто тут что-то можно решить заранее.
Этой ночью часы превратились в вечность. Сон стал чередой дурных видений, объединенных в последовательность приступами кашля и кровохарканья. Доктор не стал лгать. Он вообще ничего не сказал, лишь выписал рецепт, не глядя Дьюку в глаза. И он был прав. Доктора существуют, чтобы помогать живым. Зачем им смотреть в глаза мертвецов?
Единственное, что могла бабушка, так это плакать. Но не в комнате Дьюка, а подальше, где ему не услышать.
Но он услышал.
Услышал, как она молится, и подумал: а когда же придет священник-лютеранин, чтобы закончить свою работу?
В комнате работал телевизор, но Дьюк не смотрел его. Его лицо было обращено к окну, за которым ночь наваливалась на дом, как большое черное цунами. Дьюк тоже плакал, но его слезы были спокойными и холодными, и они не были слезами горя. Он плакал потому, что подвел свою семью.
Зачем он пошел в армию? Это было явной глупостью. Понятно, семейная традиция – но никто же не тащил его силком! Никто не сказал: ты должен! Но он пошел, и ему изрешетило сердце на войне, до которой не было дела никому из тех, кого он знал.
А вот если бы он остался, то мог бы работать на ферме. Поддерживал бы роботов в хорошем состоянии. Дрался бы за то, что действительно имело значение, – за семью.
А теперь…
Оставалось только умереть. Все, что можно было провалить, он провалил.
Когда накатил очередной приступ кашля, Дьюк решил, что этот – последний. В ушах его стоял звон, переходящий в вой, а воздуха в комнате, как ему казалось, уже не оставалось. Но механическое сердце в его груди билось с регулярностью, в которой было нечто гротесковое. Словно ничего и не происходило. Словно и не горел дом из плоти, в который был помещен этот нечеловеческий инструмент.
И вдруг, из самой глубины поглотившей его боли, Дьюк услышал: тук-тук. Или подумал, что услышал? Наверное, это мертвый Фермер – так он выражает Дьюку свое сочувствие. От этой мысли Дьюк засмеялся, и смех вызвал новый приступ кашля.