– Это всего-навсего рок-н-ролл, брат, – говорит басист.
А я отвечаю:
– Нет!
А басист смотрит на меня, пожимает плечами, и, клянусь, я отчетливо вижу, как за его спиной вздымаются сине-черные крылья, – но лишь на мгновение, после чего крылья исчезают, и я лицезрею обычного парня, басиста в тесных джинсах и рубашке, обрезанной по пояс, а кожа его слегка светится, словно он только что вернулся с психоделических пастбищ Северо-Запада, и меня подмывает попросить его поделиться опытом, но я не делаю этого. Я не потребляю их зелье, они не потребляют мое.
Залы собирают все больше и больше подростков.
– С чего начался «Акеркок»? – спрашиваю я ударника. С ударниками всегда проще, чем с остальными. Они не прочь поболтать. Правда, я даже не смог узнать его имени. Каждый раз, когда я спрашиваю, он выдает новый вариант. Говорит, что толком не может вспомнить, а разные люди называют его разными именами.
– Кто-то нанял нас поиграть на концерте, – отвечает ударник. – Мы вышли и сыграли.
– Но как вы начали? – не успокаивался я. – Ведь до того, как вас наняли, вы уже были группой?
– Нас наняли, чтобы избавиться от паразитов, – покачал головой ударник. – И заплатили кучу денег.
– Вы так плохо играли?
– Мы отлично играли, – возразил ударник. – Знаешь, как это трудно – бороться с паразитами? Там был какой-то промышленный центр, небо черным-черно от сажи, они день и ночь уголь жгли. А мы взяли да извели им всех паразитов.
Я смотрю на него с подозрением – то, что он говорит, есть классический случай навешивания лапши на уши. Так делают парни, желающие показать свою крутизну. Я такое видел много раз. Называется автомифологизация. Люди пытаются вписать себя в пару столетий героической истории.
– Фишка в том, – продолжал ударник, – что они постоянно возвращались. Одно поколение разрушителей мы взяли под контроль, и все было путем, но тут подкатило очередное поколение, и все пошло по кругу. Они опять устроили бардак. Наши возможности ведь тоже не беспредельны, хотя все наладить – это наша работа. Но в какой-то момент оказывается, что бардак остановить уже нельзя. Сейчас, во всяком случае, уже поздно. Так уж случилось, брат. Когда мы начали, мы были подростками. И у нас хватало силенок. Или, точнее, у них, пока они не расстались. А сейчас? Сейчас я даже не знаю.
Кое-что я от него все же получил, хотя и не то, что хотел.
– То есть вы встретились, когда были подростками? – спросил я.
– Мы встретились сто лет назад, – отвечал ударник. – Это наши последние гастроли. Мы тут кое-кого ищем, а как найдем, сразу отвалим. Старые дела, брат. Никакого отношения к тебе не имеющие.
– Но я собираюсь сделать из вас настоящих звезд.
Ударник бросил на меня короткий взгляд.
– Пройденный этап, – сказал он. – И там нам было очень одиноко.
Я им не нужен. Даже без предварительной рекламы клубы на пути нашего следования собирают целые толпы фанатов, большинство из которых – подростки.
– Нам хочется побыстрее закончить с нашими делами, – сказал ударник. – Дерьмовые места. Нам нужно кое-кого найти, кто бросил нас несколько лет назад, после чего все пошло под откос. Посмотри на Эрона. Так нагрузился, что не стоит на ногах. Он только и хочет, что забыться, и уже дошел до ручки.
– Я тебя процитирую, – сказал я. – Как мне тебя назвать?
– Назови меня дудочником, – отозвался ударник. – Как в старых сказках.
– Старые сказки, – повторил я, чувствуя, что потянул мышцы спины. Осточертели мне старые сказки. Хочется нового, и всего сразу. Хочется, чтобы здесь, в автобусе, оказался мой сын, и я посмотрел бы, понравятся ему эти песни или нет. Я желал бы, чтобы здесь оказалась и моя жена, потому что знаю – ей они наверняка придутся по душе.
Каждую ночь на этих гастролях я мечтаю о Тане, которой, впрочем, я не достоин. Я был писателем, а она – кем-то совершенно другим. Я вспоминаю: стоило мне ее увидеть, и мое сердце готово было взорваться. Я помню нашу свадьбу в самом центре рощи красного дерева – когда красное дерево еще не умерло. Я помню еще те времена, когда гитары делали из древесины, а грибы росли из земли, а не из металла. Я помню, как мы накачивались – но не от отчаяния, а от избытка радости, а потом слушали пластинки в моем старом доме в Сан-Франциско. И это было задолго до того, как Сан-Франциско сорвался с края земли и рухнул на дно океана, а Таня вся почернела от горя, и несколько дней не выходила из своей комнаты. Сидела в шкафу и рыдала.
Это случилось перед тем, как наш сын заговорил. Нам приходилось исходить из того, что у нас было. Могли ли мы отправить его в школу? Вряд ли. Таня паниковала. Она боялась оставить его одного, а потому прекратила концерты. Прошло два года с нашей свадьбы, и она вообще бросила пение. Теперь, когда все кончено, сказала она, смысла в этом нет никакого.
А потом она стала носить на голове змей. Я вспомнил в этой связи, что все, в конечном итоге, было изобретено древними греками, и к этим истокам мы возвращаемся, и скоро у нас прольются дожди из лягушек и раскинутся моря, полные чудовищ. То же и с музыкой. Я понял это и, когда прислушался, увидел, что все, что с нами в этом смысле происходит, является частью долгой традиции. Я стал фанатом блюзмена Роберта Джонсона, был без ума от идеи небесной гармонии и был уверен, что, употребив правильный грибок, сподобишься лицезреть величие божие. Все это я приправил музыкой и магией, написал книгу, получил премию, а потом, взобравшись на сцену и увидев собственную жену, которая, пристроившись у дальней стены зала, показывала мне средний палец, произнес речь, в которой поблагодарил всех, кто что-то значил в рок-н-ролле, но не ее.
Шла уже четвертая неделя гастролей, а я, сидя на своем месте в автобусе группы «Акеркок», не продвинулся вперед ни на дюйм.
Никто не пристыдит тебя, если ты не попал на эти концерты и не знаешь, где все это происходит, что там происходит, остался ли кто-нибудь в живых или мы просто катимся по инерции в никуда. Но, что бы там ни было, эта группа играет, и ее музыка напомнит тебе о чем-то давнем, о тех мелодиях, что звучали в комнате, находящейся по соседству с твоей детской: ты был совсем маленьким, звучал проигрыватель, и папа с мамой, босые, танцевали в темноте.
Еще несколько раз я звоню Тане, но ответа нет. Выпиваю глоток пива и пишу. Те правила, которыми я руководствовался прежде, когда писал, уже не действуют. Мое письмо – такое же безумие, как и их песни.
Как-то вечером Мэйбл на боку машины ногтями выцарапала текст песни, а Эрон Хаос спел ее так красиво, так ядовито, что торцевая стена зала в клубе затряслась и рухнула, кирпич за кирпичом. И мы увидели в открывшемся проломе, за спинами музыкантов, целое поле цветов, а в поле том – новых слушателей, которые ждали своей очереди. Куда бы ни приезжал «Акеркок», во время концерта наступает краткий период лета, которое отступает под натиском мороза, когда мы отчаливаем. И в эти моменты я вспоминаю, каким было раньше лето в Америке, – с пьяными от сладкого нектара пчелами, которые кружатся вокруг цветов, и медом, струящимся из ульев.
Нечто подобное теперь сохранилось разве что в Танином саду. Я вновь звоню ей, и на этот раз слышу гудок. По крайней мере, гудок есть. На земле не осталось ничего, кроме чумы да воздушных масок; я пишу историю рок-н-ролла, но не знаю, стоит ли делать это, ибо у нашей истории нет продолжения, а истории без продолжения не бывает.
– Папа! – говорит мой сын, взявший наконец трубку мобильника. – Мы на твой день рождения ели торт. Мама испекла.
А я и забыл о своем дне рождения. Смотрю на свои джинсы и удивляюсь – какого черта я здесь делаю? Правильно ли то, что моя семья празднует мой юбилей, в то время как я пытаюсь найти способ прославить «Акеркок», а мне уже пятьдесят и я все еще изображаю из себя крутого?
Вдали я слышу голос Тани, которая тихонько поет какие-то ноты, нисколько не похожие на ноты. Ее пение, совсем неожиданно, напоминает мне о группе, и от этого я чувствую, как…
– Где ты? – спрашиваю я. – Можешь дать трубку маме?
– Папа! – говорит мой сын. – Я сделал так, что в центре озера теперь растет дерево.
– Что?
– Я заставил звезду родиться в сердце ночного мрака, – продолжает настаивать мой сын. – Меня мама научила.
Я прикрываю трубку ладонью.
– Где мы? – спрашиваю я ударника.
– Опоясываем ремнем брюхо мира, – отвечает тот. – Мы в самой середине гастрольного маршрута. Хочешь сойти с автобуса? А мы сейчас сыграем. Последнее шоу, со спецэффектами.
Группа начинает петь, выводя мелодию, и я поднимаю телефон так, чтобы услышал мой сын.
– Слушай, – произношу я.
– Саймон! – говорит моя жена, и звук моего имени, произнесенного ею, режет мне слух. С тех пор, как мы расстались, я, не останавливаясь, все бегу и бегу, но так и не бросил звонить Тане. Я был никудышным мужем, и сыну я был плохим отцом. Но в голосе Тани звучат необычные нотки. В нем нет и тени ярости – только замешательство.
– Привет, – говорю я, словно ничего и не случилось.
Отставляю телефон подальше от уха, ожидая услышать поток оскорблений. В прошлом мне приходилось несладко. Наверное, нужно было просто отключиться. У моей жены серьезный характер. Однажды я проснулся, а мои ноги оказались вмерзшими в ледяные кубы, и ступни уже посинели. А в другой раз я весь был покрыт мехом, и не только уши, но и тело, и лицо. А поскольку на мех у меня аллергия, я чуть не задохнулся. Все эти годы я изо всех сил старался забыть и не вспоминать некоторые вещи.
– Где ты? – спрашивает Таня.
– Я на гастролях с группой, которая называется «Акеркок». Ей суждено стать великой, – говорю я.
На мгновение повисает тишина, а затем в телефоне раздается некий искаженный динамиком, рычащий звук.
И моя жена начинает петь. Песня льется из моего телефона странным переплетением мелодии и текста; но слов я не знаю, да и не хочу знать. Таня поет совсем не так, как