Я пою так громко, как только могу, пою колыбельную Земли со всеми ее земными заботами и горестями. Молящиеся перестали молиться и обратились к стихам, когда умер Леонард Коэн, когда умерли Дэвид Боуи и Принц. Фанк и рок превратились в религию. Сверхчеловеческое стало человеческим в голосе Фрэнка Синатры – голосе, бьющему по нервам подобно электрошокеру. Я пою мелодии Курта Кобейна и прошу мир не сползать в пропасть полного уничтожения. Пою припев из «Дип Пёпл», три такта из Патти Смит и Джоан Джетт, пару тактов из Элвиса и несколько нот, прославленных «Роллинг Стоунз», – хоть и нет тебе удовлетворения, но ты остаешься на этой земле. Я пою так, словно я действительно рок-певец, хотя, по-правде, я всего лишь журналист, пишущий о рок-н-ролле, и всю свою жизнь я оставался трусом, сопровождал на гастроли разные группы и писал о них так, словно они были богами, а я – скромным летописцем апокалипсиса.
Я чуть меняю тональность и пою оставшееся из того, что знаю, – песню, которую я выучил у Тани, песню имен. Все имена Земли и иных миров. Город теперь вращается вокруг автобуса, и группа Эрона едва слышна, потому что песня королевы заставляет их заткнуться – несмотря на то, что эту песню она поет не сама.
Несмотря на то, что она и не захотела бы петь ее со мной. Несмотря на то, что я испортил все, что можно, и не смогу спасти мир. И моя песня мало-помалу закрывает пролом между нашим миром и миром магии и волшебства.
Словно сияющий луч, исполненный ярости, надо мной появляется Эрон Хаос с гитарой в руках и смотрит так, как, должно быть, боги смотрят на смертных. И я чувствую себя как червь, которого сейчас разрубят напополам лезвием лопаты.
И только теперь я вижу свою жену, стоящую в конце улицы в своем красном платье, с моим сыном, который держит ее за руку. На ней моя старая кожаная куртка, которую, как я думал, она превратила в пепел. Она смотрит на меня, и глаза ее полны нездешнего сияния.
Таня кивает мне, и в этом движении ее головы я читаю прощение всем своим неудачам. В ее кивке я вижу рощу красного дерева в Калифорнии, метеорный дождь, который мы, лежа на спине в пустыне, наблюдали как-то в августе, вижу то, как она в четыре утра говорит о своей любви ко мне, отчего я кричу как ненормальный. В этом жесте Тани я слышу, как она говорит о том, что устала странствовать и хочет остановиться, поселиться здесь навеки. Я вспоминаю, как она позволила мне надеть на ее палец кольцо, и как сама надела кольцо мне, и как мы спали, взявшись за руки.
Если это не сон, то все происходящее означает: Таня своей песней заново переименовывает все, что есть в мире, а стоящий рядом с ней мой сын вторит ей, рифмуя с ее словами свои слова и давая имена траве и листьям, людям и городам. И они поют о том, что больше не вернутся в группу, что любовь велит им оставаться там, где они живут, и не возвращаться в мир вечного света и движения. Они поют слова, которые спасут мир.
Эрон Хаос предстает перед Таней в своем электрическом наряде. Зубы его сжаты, черные слезы струятся по щекам. Моя жена стоит перед ним, полная огня, и я опасаюсь, что она все-таки возвращается в Афродиатику. Да, если я и был рожден для чего-то, то только для того, чтобы сделать это в мире рок-н-ролла. Наверное, я потеряю и ее, и ее любовь.
– Титания! – шепчет Эрон.
– Оберон! – отзывается она и берет его руки в свои.
– Я возвращаю тебе твои обязательства, – говорит Таня. – Верни мне мои.
Мой сын, стоящий рядом с ней, тянется к отцу. Эрон поднимает его на руки, и мой сын смеется. Я хорошо знаю этот смех, знаю этот голос. Этим голосом мой мальчик сбивает с небосклона гордых орлов, этим смехом он заставляет целые поля покрываться ночными цветами; его первые шаги превратили садик за нашим домом в горный хребет, а когда он просил есть, все фермы на сто миль в округе готовы были отдать ему все самое лучшее из своей продукции.
Что бы я ни думал, я отчетливо вижу сходство между своим сыном и Эроном, мой сын так же слишком красив для человеческой породы, слишком необычен для земного детского сада. И я вижу, как однажды он выйдет на сцену с гитарой в руках и в его пении людям явится откровение. И будет он похож на своего отца, а может быть, даже и лучше.
– Это мой ребенок, – говорит Эрон. – Все, что мне нужно, это время.
Я смотрю на Таню. Это выражение ее лица мне хорошо знакомо. Мы достаточно много спорили все эти годы. Характер у нее взрывной. Но она справедлива.
– Мы хотим лета, – говорит ему Таня. – Чтобы он мог строить шалаш на ветвях дерева. Плести паутину вместе с пауками и петь с певчими птицами.
Долгое мгновение Эрон смотрит на нее. Затем, повернувшись к группе, кивает. Кивает Мэйбл, которая стоит, держа его за руку. Ударнику, вибрирующему в такт ритму, который ведом только ему одному. Басисту, а потом и всему автобусу, который дрожит как лошадь, готовая отправиться галопом в неведомый путь.
– Лето, – говорит Эрон и целует ребенка. – Это значит, что ты должна вернуть лето.
Таня взмахивает рукой, и деревья расцветают.
Эрон Хаос падает на колени, не выпуская гитары, и исчезает в пышной зелени леса. Один за другим исчезают и прочие члены группы. Последним исчезает ударник, на этот раз полностью расправив свои крылья.
Вокруг меня толпятся дети – целый город детей.
Рядом со мной – моя жена. Она поет и песней лечит боль планеты, восстанавливая то, что было разрушено. Эта пришедшая из горных недр королева рок-н-ролла стоит в самом центре города, а рядом, топая ножкой в такт ее песне, стоит мой сын. И он тоже поет, а дети, окружившие мою жену и сына, поднимают глаза и начинают заучивать слова, способные вернуть жизнь в этот разбитый и прекрасный мир.
Ночью, среди глубоких снегов, состоялся этот концерт. По его окончании дети, явившиеся сюда, отправились по домам, и по пути они негромко пели услышанные мелодии, и их пение возвращало равновесие в природу, и вновь был учрежден круговорот зимы и лета и восстановлен порядок жизни и смерти.
Все мы знаем: если есть рок, должен быть и «ролл». Пусть будут иные миры, но пускай останется цельным и наш мир, где мы стоим, вместе со всеми, и слушаем, и поем песни, которые так хорошо знаем. Что до меня, то я всего лишь журналист, пишущий репортажи о гастролях разных рок-групп.
А затем мы отправляемся в гостиницу, снимаем номер с двумя постелями – одной детской и одной двуспальной, а еще заказываем шампанское и кофе. И наш сын засыпает под мою колыбельную, а я обнимаю жену, и она в ответ обнимает меня и держит в своих объятьях так же крепко, как и весь наш мир.
Мешаются все времена в смятенье:
И падает седоголовый иней
К пунцовой розе в свежие объятья;
Зато к короне ледяной зимы
Венок душистый из бутонов летних
В насмешку прикреплен. Весна, и лето,
Рождающая осень, и зима
Меняются нарядом, и не может
Мир изумленный различить времен!
Но бедствия такие появились
Все из-за наших ссор и несогласий:
Мы – их причина, мы их создаем[17].
Макс ГладстонВ расщелине сосны[18]
Сомкни свои челюсти! Сомкни немедленно! Сомкни, пока не стало слишком поздно.
Хочешь знать, почему? Всю историю тебе рассказать, Сущий? Немного времени у нас есть, так что подожди – я переведу процессор в режим наррации и изложу все по порядку, только вот отфильтрую непостижимое, чтобы ты понял.
Когда все начинается, криков я не слышу.
Надеюсь, ты на мой счет не ошибаешься, мой милый. И это хорошо. Очень хорошо.
Почему? Так вот, мой милый Сущий: мы бежим. Спасаемся. Мы – это Кали, Мири, старик и я. За нами гонится Ведьма, а мириады ее клещей протянулись к нам через всю Вселенную подобно гигантской когтистой лапе. Эти отвратительные металлические жучки с острыми когтями – все они пребывают во власти ее чар. Она расставила для нас ловушки на всех каналах. И приказами, и мольбой она подчинила себе даже компонующий код. Остановитесь, говорит Ведьма. Остановитесь хотя бы на мгновение и позвольте моим когтям взрезать ваши кишки.
Сущий! Мы отлично помним ее когти у себя в кишках, и никто из нас не собирается принимать ее приглашения.
Поэтому мы затыкаем уши воском, точнее – его современным научно-техническим эквивалентом. Мы сворачиваем антенны и выключаем ресиверы. Мы движемся молча в кромешной темноте как доисторические субмарины. Уши наши закрыты, и мы не слышим ни магического шипения ведьмы, ни ее влажного клекота, ни криков ее жертв – отчаянных воплей тех из наших сподвижников, кого она настигла и чьи корабли сожгла. Там, позади, умирают наши друзья; на последнем издыхании даже Сама Великая Сущность, и многомильный корпус Ее корабля разбит и истекает охладителем, а Ее прекрасные большие орудия смолкли навеки. Пока мы бежим, мы в безопасности – маленькая серебряная стрела на гребне волны, жаждущей крови. Мы бежим сквозь немое пространство вселенной. Ведьмам неведома усталость, но неведома усталость и нам. Спасибо тебе, Ньютон, и спасибо законам, которые ты открыл.
Если бы мы слышали доносящиеся снаружи крики, Ведьма уже была бы внутри нас.
Но мы способны слышать только друг друга. Например, я должна слышать крики Кали. Но я почему-то ничего не слышу.
Должно быть, что-нибудь пошло не так.
Понимаешь, сегодня у Калибан был шанс убить старика, когда мы совершали маневр вокруг черной дыры и разгонялись, используя силу ее гравитации, – ведь нам нужна скорость, а Ведьма не медлит. Мотивы у Кали есть – она пленница и немало страданий вынесла из-за старика. Есть у нее и подходящее оружие – когти и зубы. А какой был шанс: старик стоял к ней спиной! Но она этого не сделала, что меня беспокоит. А теперь еще и исчезла, что тревожит меня еще больше.
Матрица результатов: каждый раз, когда Кали безуспешно пытается убить старика, он запирает ее в пещеру. Сам он ее не убьет, чтобы покончить с этим раз и навсегда, потому что ему не позволяет Мири. Мири умоляет старика пощадить Кали, даже на колени падает, и он неизменно смягчается. Кали хотела бы сбежать в темноту, но старик, воплощенная чистота и воплощенный долг – даже несмотря на изрядную долю страха, – не дает ей этого сделать. Если Кали не убьет старика, извиваться ей и шипеть под его пятой веки вечные. Она еще не прикончила его, но неудач