каких бы то ни было роботов. Будут трудности, опасности и много, много вреда — все это роботы могли бы предупредить, будь они там, — но, в конце концов, людям будет лучше, если они станут рассчитывать только на себя. А когда-нибудь, в очень отдаленном будущем, роботов изобретут снова. Кто знает?
— Значит, вы предвидите будущее? — с любопытством спросил Бейли.
— Нет, сэр, но, изучая мысли, как я это делаю, я приблизительно могу сказать, что есть законы, управляющие поведением людей, как Три Закона роботехники управляют поведением роботов; и возможно, что с ними будет иметь дело и будущее. Человеческие законы более сложны, чем законы роботехники, и я не имею представления, как они организованы. Они могут быть статичными по природе, так что их нельзя правильно выразить, кроме как имея дело с огромным населением. Они могут быть очень слабо связанными и вроде бы не иметь смысла, пока громадное население не научится оперировать этими законами.
— Скажите, Жискар, именно это доктор Фастольф называл наукой будущего — «психоисторией»?
— Да, сэр. Я осторожно вложил это в его мозг, чтобы начался процесс разработки. Когда-нибудь это понадобится, поскольку существование Внешних Миров как долгоживущей роботизированной культуры приходит к концу и начинается новая волна человеческой экспансии — короткоживущих человеческих существ без роботов.
Жискар встал. — А теперь, я думаю, сэр, нам пора идти в дом доктора Фастольфа и приготовиться к вашему отъезду. Все, о чем мы говорили здесь, конечно, нельзя никому передавать.
— Это строго конфиденциально, уверяю вас, — сказал Бейли.
— Да, — спокойно сказал Жискар. — И не бойтесь ответственности за молчание. Я позволю вам помнить, но у вас никогда не возникнет желания рассказать об этом деле. Ни малейшею.
— Еще одно, Жискар, пока вы не надавили на меня. Присмотрите за тем, чтобы Глэдию не обижали на этой планете за то, что она солярианка и принимала робота за мужа, и пусть она примет предложение Гремиониса.
— Я слышал ваш последний разговор с мисс Глэдией, сэр, и я понял. Я об этом позабочусь. А теперь, сэр, могу я проститься с вами, пока никто не видит? — И Жискар протянул Бейли руку совершенно человеческим жестом. Бейли пожал ее. Пальцы Жискара были твердые и холодные.
— Прощайте, друг Жискар.
— Прощайте, друг Илайдж, и помните, что хотя люди назвали эту планету Авророй, но в этом смысле именно Земля является истинным Миром Утренней Зари.
Роботы и империя
Глэдия проверила, не слишком ли отсырел шезлонг на лужайке, и села. Одно прикосновение к кнопке установило шезлонг в положение, чтобы можно было полулежать, другое включил о диамагнитное поле, давшее ей, как всегда, полную расслабленность. И понятно, почему. Она в буквальном смысле слова парила в сантиметре от кресла. Была теплая приятная ночь, благоухающая, звездная, одна из самых лучших на Авроре. С неожиданной грустью она изучала множество искр, испятнавших небо. Все они стали ярче, потому что она приказала приглушить освещение дома. Она думал а, почему она никогда не интересовалась названиями звезд и никогда не рассматривала их за все двести тридцать лет своей жизни. Вокруг одной из них кружилась ее родная планета Солярия, и в первые три с половиной десятилетия своей жизни она называла эту звезду просто солнцем. Когда-то Глэдию называли Глэдией с Солярии. Это был о два столетия назад, когда она приехала на Аврору, и это означало не слишком дружественную манеру отметить ее чужеземное происхождение. Месяц назад была двухсотлетняя годовщина ее прибытия, но она обратила мало внимания на это событие, потому что ей не хотелось вспоминать о тех днях. А еще раньше, на Солярии, она была Глэдией Дельмар. Она недовольно шевельнулась. Она почти забыла это первоначальное имя — то ли потому, что это было так давно, то ли она просто старалась забыть. Все эти годы она не сожалела о Солярии, не скучала по ней.
А сейчас? Сейчас она совершенно неожиданно осознала, что пережила Солярию. Солярия пропала, стала историческим воспоминанием, а она, Глэдия, все еще живет. Не потому ли она скучает по планете?
Она сдвинула брови. Нет, она не скучает. Ей не нужна Солярия, она вовсе не хочет возвращаться туда. Это просто странное сожаление о чем-то, что составляло часть ее, хотя и неприятную, а теперь ушло.
Солярия! Последний из внешних Миров, заселенный и ставший домом для человечества. И по какому-то таинственному закону симметрии он должен был умереть первым. Первым? Значит, за ним последует второй, третий и так далее? Печаль Глэдии усилилась. Кое-кто думал, что это действительно так и будет. Если так, то Аврора, заселенная первым из Внешних Миров, должна по тому же закону симметрии умереть последним из пятидесяти. Вполне возможно, что это случится еще при жизни Глэдии. А что тогда?
Ее глаза снова обратились к звездам. Нет, это безнадежно —.она никак не сможет определить, какая из этих светящихся точек — солнце Солярии. Сна почему-то думала, что оно ярче других, но здесь были сотни звезд одинаковой яркости.
Она подняла руку и сделала знак, который про себя называла «жест-Дэниел». (Правда, было темно, но это не имело значения.) Робот Дэниел Оливо почти немедленно очутился рядом. Те, кто знал его больше двухсот лет, когда он был сконструирован Хэном Фастольфом, не заметили бы в нем никаких перемен. Его широкое, с высокими скулами, лицо, короткие бронзовые волосы, зачесанные назад, голубые глаза, высокое, хорошо сложенное и полностью человекоподобное тело казались такими же молодыми, как и всегда.
— Могу я помочь вам чем-нибудь, мадам Глэдия? — спросил он.
— Да, Дэниел. Какая из этих звезд — солнце Солярии?
Дэниел, даже не глядя на небо, сказал:
— Никакая, мадам. В это время года солнце Солярии поднимается в три двадцать.
— Разве?
Глэдия смутилась. Она почему-то считала, что любая звезда, которой она интересовалась, должна быть видима в любое время. Но, конечно, они поднимаются в разное время — она же это прекрасно знает.
— Значит, я зря смотрела?
— Насколько я знаю из человеческих реакций, — сказал Дэниел, как бы желая ее утешить, — какая-то одна звезда прекраснее остальных, даже если ее не видно.
— Говорят, — недовольно сказала Глэдия резким голосом.
Она щелчком поставила шезлонг в прямое положение.
— Не так уж сильно я хотела видеть солнце Солярии, чтобы сидеть здесь до трех часов.
— И даже в этом случае вам понадобилась бы подзорная труба. Невооруженным глазом ее не видно, мадам Глэдия.
— Час от часу не легче! Мне следовало сначала спросить тебя, Дэниел.
Jot, кто знал Глэдию два столетия назад, когда она впервые появилась на Авроре, нашел бы в ней перемены. В противоположность Дэниелу, она была просто человеком. В ней по-прежнему было сто пятьдесят пять сантиметров роста — на десять сантиметров меньше идеального роста аврорской женщины. Она тщательно сохранила свою стройную фигуру, и ее тело не показывало признаков слабости или раскованности. Однако, в ее волосах мелькала седина, вокруг глаз лежали тонкие морщинки, кожа утратила свою гладкость. Она могла бы прожить еще сто, сто двадцать лет, но не было сомнений, что она уже не молода. Но это не беспокоило ее.
— Я знаю те, что видны невооруженным глазом, мадам.
— И все о них знаешь — когда они восходят, в какое время года видны и прочее?
— Да, мадам Глэдия. Доктор Фастольф попросил меня однажды собрать астрономические сведения, чтобы они были у него под рукой и не требовалось бы обращаться к компьютеру. Он сказал, что ему приятнее получать их от меня, а не от компьютера, но не объяснил, зачем они ему нужны.
Глэдия подняла руку и сделала соответствующий жест. Дом тут же осветился. В мягком свете, дошедшем теперь до нее, она бессознательно отметила несколько темных фигур роботов, но не обратила на них внимания. В любом порядочном доме роботы всегда находились вблизи человека — как для оказания услуг, так и для безопасности. Глэдия в последний раз мельком взглянула в небо и пожала плечами. Донкихотство! Даже если бы она и могла увидеть солнце этого погибшего теперь мира — что это дало бы ей? С таким же успехом можно было выбрать наугад любую звезду и считать, что это солнце Солярии. Ее внимание снова вернулось к Дэниелу. Он терпели во ждал, стоял в тени. Она снова подумала, как мал о он изменился с тех пор, как она впервые увидела его, придя в дом доктора Фастольфа. Конечно, он подвергался исправлениям. Она это знала, но старалась не думать об этом. Это общая участь, которой подвержены и люди. Космониты хвастались своим железным здоровьем и долгой жизнью — от трех до четырех столетий — но они небыли полностью иммунны к возрастным изменениям.
В одно бедро Глэдии была вставлена титаново-силиконовая трубка, большой палец левой руки был целиком искусственным, хотя этого нельзя было заметить без тщательной ультрасонограммы, даже некоторые нервы были заново подтянуты. Такое могло быть у любого космонита ее возраста в любом из пятидесяти Внешних Миров, нет, из сорока девяти, поскольку Солярия больше не учитывалась. Однако, упоминать о подобных вещах считалось до крайности неприличным. Это было в медицинских записях, поскольку могло потребоваться дальнейшее лечение, но эти записи никогда и никому не передавались. Хирурги, доходы которых были даже выше, чем у самого Председателя, оплачивались так хорошо частично потому, что они были практически изгнаны из светского общества. Потому что они знали. Все это было частью космонитского стремления к долгой жизни, их нежелания признать, что старость существует, но Глэдия не задерживалась на анализе причин: ей просто было неприятно думать о себе в этой связи. Имей она трехмерную карту своего тела, те все протезы, все исправления отмечались бы красным на зеленом фоне природного, эти красные точки она видела бы даже издали. Так ей казалось. Однако мозг ее был цел и нетронут, и, пока это так, она цела и нетронута, чтобы ни произошло с остальным ее телом. Ее мысли вернулись к Дэниелу. Хотя она знала его два столетия, он стал принадлежать ей только в последний год. Коша Фастольф умирал, он, по обычаю, завещал все городу, но две вещи оставил Глэдии, не считая того, что официально ввел ее во владение домом, в котором она жила, с его роботами, прочим имуществом и земельным участком. Одной из двух вещей был Дэниел. Глэдия спросила его: