— Ты помнишь все, что было в течение двух столетий?
— Думаю, что да, мадам Глэдия. Если бы я что-то забыл, я бы этого не знал, потому что это требовалось забыть.
— Я не об этом. Ты, скажем, прекрасно помнишь, что знал то-то или то-то, и вот в данный момент забыл.
— Я не понимаю, мадам. Если я что-то знаю, это всегда будет к моим услугам, когда понадобится.
— Отличное восстановление.
— Обычное, мадам. Так я сконструирован.
— И это надолго?
— Не понял, мадам?
— Я имею в виду — долго ли продержится твой мозг. Собрав воспоминания за два столетия, сколько он еще может собрать?
— Не знаю, мадам. Пока я не испытываю затруднений.
— Может быть, но до тех пор, пока вдруг не обнаружишь, что больше не можешь запомнить.
Дэниел задумался.
— Такое возможно, мадам.
— Ты знаешь, Дэниел, что не все воспоминания одинаково важны?
— Я не могу судить об этом.
— Другие могут. Твой мозг можно очистить; Дэниел, а затем снова наполнить воспоминаниями, скажем, процентов десять от всего, что было. Тогда тебя хватит на столетия больше. А с последующими чистками ты мог бы идти вперед бесконечно. Правда, это дорогостоящая процедура, но я не постояла бы за деньгами. Ты бы оценил это.
— А со мной посоветуются насчет этого, мадам? Спросят моего согласия?
— Конечно. Я не стану приказывать тебе в таком деле: это означало бы предать доверие доктора Фастольфа.
— Спасибо, мадам. В этом случае я должен сказать, что никогда не соглашусь добровольно на такую процедуру, если только сам не обнаружу, что моя память перестала функционировать.
Они дошли до двери. Глэдия остановилась, честно недоумевая:
— А почему, Дэниел?
Дэниел тихо ответил:
— Есть воспоминания, которые я могу потерять из-за небрежности или из-за плохого суждения тех, кто проводит операцию. Я не хочу рисковать.
— Какие воспоминания ты имеешь в виду?
Дэниел ответил еще тише:
— Мадам, я имел, в виду воспоминания о моем бывшем партнере, землянине Илайдже Бейли.
Глэдия стояла, пораженная, пока наконец Дэниел проявил инициативу и дал сигнал, чтобы дверь отворилась.
Робот Жискар Ривентлов ожидал в гостиной. Глэдия поздоровалась с ним с легким ощущением неловкости, какое всегда испытывала при виде его.
Он был примитивным по сравнению с Дэниелом. Он был явным роботом — металлическим, без какого-либо человеческого выражения на лице. Глаза его в темноте вспыхивали красным. Дэниел был одет, а Жискар имел только иллюзию одежды, хотя и очень хорошую, поскольку составляла ее сама Глэдия.
— Привет, Жискар, — сказала она.
— Добрый вечер, мадам Глэдия, — ответил он с легким поклоном.
Глэдия вспомнила слова Илайджа Бейли, сказанные давным-давно, и сейчас они как бы прошелестели в ее мозгу: «Дэниел будет заботиться о тебе. Он будет твоим другом и защитником, и ты должна быть ему другом — ради меня. И я хочу, чтобы ты слушалась Жискара. Пусть он будет твоим наставником». Глэдия нахмурилась. «Почему он? Я его недолюбливаю». «Я не прошу тебя любить его. Я прошу верить ему». Он не захотел сказать почему. Глэдия старалась верить роботу Жискару, но была рада, что ей не нужно пытаться любить его. Что-то в нем заставляло ее вздрагивать.
Дэниел и Жискар был и эффективными частями ее дома много десятилетий, в течение которых официальным хозяином их был Фастольф. Только на смертном одре Хэн Фастольф по-настоящему передал Дэниела и Жискара во владение Глэдии… Она сказала тогда старику:
— Хватит и одного Дэниела, Хэн. Ваша дочь Василия, наверное, хотела бы иметь Жискара. Я уверена в этом.
Фастольф тихо лежал в постели, закрыв глаза, и выглядел таким умиротворенным, каким Глэдия его никогда не видела. Он не сразу ответил, и она испугалась, что он незаметно для нее ушел из жизни. Она конвульсивно сжала его руку. Он открыл глаза и прошептал:
— Я ничуть не забочусь о биологических дочерях, Глэдия. За два столетия у меня была только одна настоящая дочь — это ты. Я хочу, чтобы Жискар был у тебя. Он ценный.
— Чем он ценен?
— Не могу сказать. Но его присутствие всегда утешает меня. Храни его всегда, Глэдия. Обещай мне.
— Обещаю, — сказала она.
Затем его глаза открылись в последний раз, голос вдруг обрел силу, и он сказал почти нормально:
— Я люблю тебя, Глэдия, как дочь.
— Я люблю тебя, Хэн, как отца.
Это были последние слова, которые он сказал и услышал. Глэдия обнаружила, что держит руку мертвого, и некоторое время не могла заставить себя выпустить ее. Так Жискар стая ее собственностью. Однако он причинял ей какое-то неудобство, и она не понимала, почему.
— Знаешь, Жискар, — сказала она, — я пыталась найти среди звезд солнце Солярии, но Дэниел сказал, что его можно увидеть только в три двадцать, да и то в подзорную трубу. Ты знаешь об этом?
— Нет, мадам.
— Как, по-твоему, стоит мне ждать столько времени?
— Советовал бы вам я, мадам Глэдия, лучше лечь спать.
Глэдия была недовольна.
— Да? А если я предпочту ждать?
— Я только посоветовал, мадам, потому что у вас завтра будет трудный день, и вы, без сомнения, пожалеете, что не выспались.
— А почему у меня будет трудный день, Жискар? Я не знаю ни о каких грядущих трудностях.
— У вас назначена встреча, мадам, с неким Левуларом Мандамусом.
— Назначена? Когда это случилось?
— Час назад. Он звонил, и я взял на себя смелость…
— Ты? Кто он такой?
— Он член Института Роботехники, мадам.
— Значит, подчиненный Келдина Амадейро?
— Да, мадам!
— Пойми, Жискар, что я ни в коей мере не интересуюсь видеть этого Мандамуса или любого; кто связан с этой ядовитой жабой Амадейро. Если ты взял на себя смелость договориться об этой встрече от моего имени, то будь любезен позвонить ему и отменить ее.
— Если вы приказываете, мадам, и приказываете строго, я попытаюсь повиноваться, но, может быть, не смогу. Видите ли, по моему суждению, вы нанесете себе вред, если откажетесь от этого свидания, а я не должен делать ничего такого, что может повредить вам.
— Твои суждения могут быть ошибочными, Жискар. Кто он такой, что отказ от встречи с ним повредит мне? Может, он и член Института, но для меня он ничего не значит.
Глэдия прекрасно сознавала, что зря изливает на Жискаре свое дурное настроение. Ее расстроили известия о том, что Солярия покинута, и ей было досадно, что она искала в небе солнце Солярки, которого там не было. Правда, указал ей на недостаток ее знаний робот Дэниел, но на него она не сердилась — Дэниел так походил на человека, что она автоматически относилась к нему, как человеку. Внешность — это все. Жискар выглядел роботом и, значит, вроде бы не мог чувствовать обиды. И в самом деле, Жискар вовсе не реагировал на раздражение Глэдии. Впрочем, и Дэниел тоже не реагировал бы. Жискар сказал:
— Я говорил, что доктор Мандамус — член Института Роботехники, но он, возможно, является чем-то большим. В последние несколько лет он был правой рукой доктора Амадейро. Это делает его лицом значительным, и игнорировать его непросто. Доктор Мандамус не из тех, кого можно оскорбить, мадам.
— А почему, Жискар? Мне плевать на Мандамуса и тем более, на Амадейро. Я думаю, ты помнишь, как Амадейро когда-то делал все возможное, чтобы обвинить доктора Фастольфа в буйстве, и только чудом его махинации провалились.
— Я прекрасно помню, мадам.
— Это хорошо. Я опасалась, что за эти столетия ты забыл. За все это время я не имела ничего общего ни с Амадейро, ни с кем-либо связанным с ним, и намерена продолжать эту политику. Меня не беспокоит, повредит ли это мне, и будут ли вообще какие-нибудь последствия. Я не желаю видеть этого доктора, кто бы он ни был, и в будущем не назначай свидания от моего имени, не спросив меня.
— Слушаюсь, мадам. Но не могу ли я указать…
— Нет, не можешь, — сказала Глэдия и отвернулась.
Некоторое время было молчание. Она сделала несколько шагов, и тогда раздался спокойный голос Жискара:
— Мадам, я прошу вас верить мне.
Глэдия остановилась. Почему он употребил это выражение? Она снова услышала давний-давний голос: «Я не прошу тебя любить его. Я прошу тебя верить ему». Она сжала губы и неохотно, против воли, вернулась назад.
— Ну, — сказала она неласково, — что ты хочешь сказать, Жискар?
— Пока доктор Фастольф был жив, мадам, его политика господствовала на Авроре и на других Внешних Мирах. В результате народу Земли было разрешено свободно эмигрировать на другие планеты, которые мы называем Поселенческими, они процветают. Но доктор Фастольф умер, а его приверженцы утратили свой престиж. Доктор Амадейро сохранил антиземную точку зрения, и вполне возможно, что теперь восторжествует она, и начнется мощная политика против Земли и Поселенческих Миров.
— Пусть так, Жискар, но при чем тут я?
— Вы можете повидаться с доктором Мандамусом и узнаете, почему он так стремится увидеть вас, мадам. Уверяю вас, он был страшно настойчив и требовал свидания как можно раньше. Он просил вас принять его в восемь утра.
— Жискар, я никогда ни с кем не встречалась раньше полудня.
— Я объяснил ему это, мадам, но он хотел увидеть вас до завтрака, и прямо пришел в отчаяние. Я чувствовал, что важно узнать, почему он так расстроен.
— А если я его не приму, чем, по-твоему, это повредит лично мне? Не Земле, не поселенцам, а мне?
— Мадам, это может повредить способности Земли и поселенцам к дальнейшему заселению Галактики. Эта мечта зародилась в уме полицейского инспектора Илайджа Бейли более двухсот лет назад. Вред, нанесенный Земле, будет осквернением его памяти. Разве я ошибаюсь, думая, что любой вред, нанесенный его памяти, вы примете как личный?
Глэдия вздрогнула. Уже дважды в течение часа в разговоре упоминался Илайдж Бейли. Короткоживущий землянин, он уже давным-давно умер — сто шестьдесят лет назад, но упоминание его имени все еще потрясало ее.