— Договорились!
— Теперь мы можем выйти?
— Нет еще. Дэниел сказал мне, что вы приглашали его в туалет. Это было серьезно?
— Да. Я знаю, что ему это не нужно, но мне казалось невежливым не позвать его. Я не знаю обычаев Авроры, хотя довольно много читал о ней.
— Полагаю, что аврорцы не считают нужным упоминать о таких вещах, да к тому же книгофильмы не рассчитаны на то, чтобы готовить гостей-землян в этом отношении.
— Потому что гостей-землян не бывает?
— Конечно. Да, роботы никогда не заходят в туалеты. Это единственное место, где человек может быть свободным от роботов.
— Однако, когда Дэниел был на Земле три года назад, я хотел удержать его от посещения туалета, поскольку ему это не требуется, но он все-таки вошел.
— И правильно сделал. В этом случае он точно следовал приказу не показывать, что он не человек. Здесь же… Ага, вот они идут.
Роботы подошли к двери, и Дэниел жестом пригласил людей выйти.
Бейли твердо вышел. Лицо его было каменным, челюсти сжаты, спина напряжена. Он огляделся. Сцена мало отличалась от той, которую он видел в туалете. Видимо, Фастольф пользовался своими землями как моделью. Здесь тоже была зелень, маленький водопад. Может, он был искусственным, но не иллюзорным: до Бейли долетали брызги. Все здесь было каким-то прирученным. На Земле Снаружи было более диким и более возвышенно прекрасным.
— Посмотрите, — сказал Фастольф, коснувшись локтя Бейли.
Между двумя деревьями тянулась лужайка. Здесь впервые чувствовалось расстояние: вдалеке стоял жилой дом, низкий, широкий и такой зеленый по цвету, что почти сливался с окружением.
— Здесь жилой район, — сказал Фастольф. — Вам, вероятно, трудно поверить, поскольку вы на Земле привыкли к громадным муравейникам, номы находимся в городе Эос, административном центре планеты. Здесь двадцать тысяч жителей, это самый крупный город не только на Авроре, но и на всех Внешних Мирах. В Эос столько же людей, сколько на всей Солярии.
— А сколько роботов?
— В этом районе? Наверное, тысяч сто. В среднем на всей планете приходится по пятьдесят роботов на человека — не десять тысяч на одного, как на Солярии. Большая часть наших роботов работает на фермах, в рудниках, на заводах, в космосе. Пожалуй, нам не хватает их, особенно в домашнем хозяйстве. Большинство аврорцев обходится двумя-тремя роботами, а кое-кто и одним. Но мы не хотим жить по-соляриански.
— А сколько людей вообще не имеют роботов?
— Таких нет. Такого не должно быть в общественных интересах, если человек по каким-то причинам не может приобрести робота, ему подарят его за счет общества.
— Что происходит при росте населения? Делаете больше роботов?
— Население не растет. Население Авроры — двести миллионов, и эта цифра остается стабильной в течение трех столетий. Вы, конечно, читали об этом.
— Читал, но не поверил.
— Позвольте заверить вас, что это правда. Это дает нам обширное пространство, большую личную собственность, обширную долю в ресурсах планеты. У нас не так много народа, как на Земле, но и не так мало, как на Солярии.
Он тронул Бейли за руку, приглашая идти дальше. — Вы видите окультуренный мир. Я привел вас сюда, чтобы показать вам это.
— Значит, в нем нет опасности?
— Опасность есть всегда. У нас бывают грозы, оползни, землетрясения, снежные бури, лавины, один-два вулкана… Случайная смерть может произойти не только от них. Бывают вспышки злобы или ненависти, зависти, безумство молодости, но таких вещей мало, и они не слишком влияют на цивилизованное спокойствие, царящее в нашем мире. Фастольф, вздохнул: — Я, может быть, даже хотел бы, чтобы все было иначе, но с некоторыми интеллектуальными оговорками. Мы привезли на Аврору только те растения и животных, которые нам полезны, являются украшением, или то и другое вместе. Мы сделали все, чтобы избавиться от сорняков и паразитов. Мы вывели породу сильных, здоровых и привлекательных — с нашей точки зрения, разумеется — людей. Мы пытались… Вы улыбаетесь, мистер Бейли?
Бейли не улыбался. Он просто скривил рот.
— Нет, улыбаться нечему.
— Есть чему. Мы оба знаем, что я сам непривлекателен по аврорским стандартам. Дело в том, что мы не можем полностью управлять генными комбинациями и внутриутробным развитием. В наше время, когда эктогенезис все более распространяется — хотя, я надеюсь, что он никогда не станет таким общепринятым, как на Солярии — меня, конечно, выбраковали бы на поздней зародышевой стадии.
— И миры потеряли бы великого теоретика роботехники.
— Совершенно справедливо, — ответил Фастольф без малейшего смущения. — Но они никогда не узнали бы об этом, верно? Во всяком случае, мы установили очень простой, но полностью рентабельный экологический баланс, ровный климат, плодородную почву и елико возможно, равномерное распределение ресурсов. В результате наш мир производит все, в чем мы нуждаемся и чего желаем. Не рассказать ли вам об идеале, к которому мы стремимся?
— Прошу вас.
— Мы хотим создать планету, повинующуюся Трем Законам Роботехники. Она ничем не должна вредить человеку, без допущений и ограничений. Вот какой мы хотим ее сделать. И она должна защищать себя, кроме того даже ценою вреда для себя. Нище, ни на Земле, ни на других Внешних Мирах, не подошли к этому так близко, как на Авроре.
— Земляне тоже мечтают об этом, — грустно сказал Бейли, — но нас слишком много, и мы слишком испортили свою планету во времена своего невежества, чтобы теперь можно было что-то сделать. А как насчет местной жизни на Авроре? Ведь вы пришли не на мертвую планету?
— Когда мы прибыли на Аврору, здесь была растительная и животная жизнь и азотно-кислородная атмосфера. Также было и на всех Пятидесяти Внешних Мирах. Как ни странно, жизнь была редкой, разбросанной и мало варьировавшейся. Она не очень цеплялась за свою планету, и мы победили, так сказать, без борьбы. То, что осталось от местной жизни, есть в наших аквариумах, зоопарках и в нескольких заботливо поддерживаемых заповедниках. Мы так и не понимаем, почему на жизненосных планетах жизнь так слаба, почему только одна Земля развила страшно цепкую жизнь во всех уголках, и почему только на Земле развился разум.
— Может быть, — сказал Бейли, — недостаток исследования. Мы знаем слишком мало планет.
— Согласен. Где-то может быть такой же сложный экологический баланс, как на Земле. Где-то, может быть, существует разумная жизнь и технологическая цивилизация. Но земная жизнь и разум распространились на много парсеков во всех направлениях. Если где-то есть жизнь и разум, почему они не распространились, и почему мы не встретились?
— Такое может произойти, как мы все знаем.
— Может. И если такая встреча неизбежна, мы не должны пассивно ждать ее. А наша пассивность растет. Наш новый Внешний Мир был заселен за два с половиной столетия. Он стал таким окультуренным, таким приятным, что мы не хотим покидать его. Этот мир, как вы знаете, был заселен потому, что население Земли безобразно росло, и по сравнению с этим риск и опасности нового пустого мира были предпочтительны. К тому времени, как развились наши Пятьдесят Внешних Миров — Солярия была последней — не было никакого толчка, никакой необходимости двигаться дальше. А Земля отступила в свои Стальные пещеры. Конец. Финиш.
— Новы на самом деле не это имеете в виду.
— Остановимся ли мы на месте? Будем жить мирно, комфортабельно и неподвижно? Да, я имею в виду именно это. Человечество должно распространяться, если оно хочет продолжать расцвет. Единственный метод распространения — через космос, через постоянное стремление к другим мирам. Если мы это упустим, найдутся другие цивилизации, которые доберутся до нас, и мы не устоим перед их динамизмом.
— Вы предлагаете космическую войну, вроде гиперволновых пиф-паф?
— Нет, я сомневаюсь, что это будет необходимо. Цивилизациям, идущим через космос, не понадобятся наши несколько планет, и, наверное, они будут иметь достаточно передовой интеллект, чтобы пожелать сражаться за гегемонию здесь. Однако, если нас окружит более жизнеспособная, более подвижная цивилизация, мы умрем от сознания того, чем мы стали, от утраченных нами возможностей. Мы, конечно, могли бы осуществить другие экспедиции — научные знания или культурные силы, например, но боюсь, что это несравнимо. Упадок в одном — это упадок во всем. Мы живем слишком долго и слишком удобно.
— На Земле, — сказал Бейли, — космонитов считают всемогущими, полностью уверенными в себе. Слушая вас, я не верю своим ушам.
— От других космонитов вы такого и не услышите. У меня не общепринятые взгляды, другим они показались бы нестерпимыми, и я не часто говорю аврорцам о таких вещах. Наоборот, я говорю насчет новой тяги к заселению новых планет, но не высказываю своих страхов перед катастрофой, которая явится результатом нашего отказа от колонизации. В этом, по крайней мере, я был победителем. Аврора серьезно, даже с энтузиазмом размышляет о новой эре поиска и заселения.
— Вы говорите это без заметного энтузиазма. А почему?
— Как раз это и приближает нас к моему мотиву для разрушения Джандера Пэнела.
Фастольф помолчал и продолжал:
— Я хотел бы лучше понимать людей. Я потратил шесть десятилетий на изучение сложностей позитронного мозга, и надеюсь еще потратить от пятнадцати до двадцати лет на эту проблему. За это время я слегка коснулся проблемы человеческого мозга, который неизмеримо сложнее. Существуют ли Законы Гуманистики, как есть Законы Роботехники? Много ли Законов Гуманистики, и как их можно выразить математически, я не знаю. Возможно, настанет день, когда кто-нибудь разработает Законы Гуманистики и сможет предсказать широкие штрихи будущего и знать, что надо делать для улучшения, а не просто размышлять. Я иногда мечтаю основать математическую науку, которую я называю «психоисторией», но знаю, что не смогу, что никто никогда не сможет.
Он замолчал. Бейли подождал и мягко спросил:
— Так какой же у вас был мотив для разрушения Джандера?