— Я с ней сроднился, и с хорошим, что в ней было, и с дурным, — говорил он. — У меня не было сил вести бракоразводный процесс. А у нее были. Она стала ходить в группу разводящихся женщин; думаю, они ее там накачивали. Я ей все отдал, даже то, что она сама не хотела брать, а когда она умерла, все досталось Маргарет. Теперь вот живу в “Розмаунте”. Много читаю. Гляжу, как меняются море и небо, думаю, что хорошо бы куда-нибудь перебраться, изменить жизнь. И так день за днем — ничего, нормально. Люди считают меня неудачником, пусть, мне безразлично. Но сам-то я никогда не думал, что буду так доживать свой век. Старик у моря.
— А я старуха из лесной избушки, — шутливо подхватила она, хотя его слова перевернули ей душу.
Джой бы сказала: да он просто сумасшедший. В ее мирке человек прежде всего блюдет свои интересы, а Уильям Джонсон вызывающе отказывался думать о себе. Джой не понимала поступков, благодаря которым человек только и может быть в ладу с собой. Ничтожество, сказала бы Джой. Приживал. Зачем ты лежишь на кровати с этим неудачником? Фелисити хотелось плакать, хотелось вернуться домой, в Англию, где к неудачам относятся с большим уважением.
— Но с тех пор, как я тебя встретил, мне больше не кажется, что жизнь кончена, — сказал он. — Может быть, я сумею воскреснуть, у меня появилась надежда. “Всего один только раз в жизни. Никто этого у меня не отнимет. Почему мне пришлось ждать так долго?” Сомнения роем налетали и тут же уносились прочь. Вот они лежат рядом на кровати, касаясь друг друга, хоть и одетые, их разделяют грубая ткань его джинсов, шелк ее юбки. Ноги у нее по-прежнему стройные и красивые, но кожа дряблая, в темных пятнах, икры оплетены сетью синих вен. Это очень важно? Что вообще важно для любви? Душа или тело?
— Я не все тебе рассказала, — вдруг призналась она, повинуясь порыву. — Только то, что хотела, чтобы ты обо мне знал.
— Я догадался. Рассказывай.
Но Чарли уже стучал в окно.
— Ее спас колокольный звон, — сказала она.
Фелисити как лежала, так и осталась лежать, плевать ей на все, пусть Чарли видит; а Уильям Джонсон взял свое пальто и ушел, сказав, что приедет завтра. Это правда, правда, правда! Ей восемьдесят три года, а она снова чувствует восторг любви, и никто у нее этот восторг не отнимет.
Мисс Фелисити соблаговолила посетить вечерний сеанс по выработке группового согласия и была очень мила с сестрой Доун.
— Как живут в “Золотой чаше”?
— Мы пьем жизнь из полной чаши! — скандировала она вместе со всеми.
Нужно ли говорить людям правду? В двадцать лет она считала, что да, нужно: то, что ты скрыла, непременно всплывет в самый неподходящий момент и все погубит. Осуждаемые обществом поступки, душевные заболевания в семье, внебрачные дети, период жизни, когда ты была вынуждена зарабатывать на хлеб проституткой, да мало ли чего еще — во всем этом лучше признаться сразу. Но сейчас, в конце жизни, прошлое ушло в такую далекую даль и, кажется, не имеет никакого отношения к настоящему. Прошлые потери, прошлые грехи потонули в водах забвения. Пусть прошлое и останется в прошлом. Она сказала Софии по телефону, что в ее годы человек заслужил право говорить правду. Смелые слова, и, может быть, два месяца назад она даже имела право их произносить, но сейчас она это право потеряла. Знакомство с Уильямом Джонсоном лишило ее всякой уверенности, она, как подросток, не знала, что следует говорить, а что — нет. Но ведь она не подросток, она прожила жизнь и если сейчас не способна здраво судить о мире, когда же ей удастся обрести эту способность? Ах, разве она была когда-то другой? Ей пятнадцать лет, у нее тайное свидание, она выходит в заснеженный, залитый луной сад — “Я знаю, что я делаю!” Ей тридцать, и она уплывает из Саутгемптона в Новый Свет — тяжелые, мокрые доски трапа, по которому она шагает, маняще тянутся наверх, огражденные перилами, чтобы вы не упали, соленый запах моря, мазута, шум двигателей, крики чаек — “Я знаю, что я делаю”.
— Наш стакан наполовину пуст или наполовину полон? — вопрошает доктор Грепалли.
— Наполовину полон! — отвечает радостный хор голосов. Только доктор Бронстейн и Клара Крофт не спешат присоединиться к всеобщему ликованию. А ведь доктор Грепалли занизил планку, подумала Фелисити, ее собственная чаша готова перелиться через край.
23
К рождественским праздникам друзья удивительнейшим образом рассеиваются. Голубые устремляются кто к материнской груди (дабы обсуждать отношения полов), кто к отцовской (дабы ее терзать), иные поодиночке, иные парами (дабы потом основательнее проанализировать те унижения, которым их подвергли за время праздников, и главное: какую кровать им предложили — если односпальную, то следовало тотчас же отказаться, если двуспальную, то можно было соглашаться). Одинокие женщины уезжают к родителям в провинцию — взахлеб рассказывать в деревенской глуши, как весело и интересно они живут в столице. К рождественскому обеду может пригласить какая-нибудь мать-одиночка, но я такие приглашения не склонна принимать: няни нет в наличии, ритуальное размораживание индейки лишь подчеркивает скудость быта, вы торопливо смущенно затягиваетесь сигаретами с марихуаной, прячась от детей. Самое изысканное и щедрое гостеприимство окажут бездетные пары киношных коллег, где работают и он и она: минималистская елка, блюда на основе модных диет, но от столь ценимого всеми наркотика — кокаина — публика делается взвинченной и даже агрессивной, я приползу домой при последнем издыхании.
И я решила остаться на Рождество дома, одна. К моему огорчению, Гай и Лорна не горели желанием пригласить меня к себе; после моей первой встречи с ними они стали относиться ко мне вполне дружелюбно и я к ним несколько раз заходила, но особого радушия они не проявляли.
— Мы вообще-то Рождество не празднуем, — сказала Лорна. — Апофеоз лицемерия: торговцы наживаются под прикрытием религии.
Ну и что, все это знают, просто предпочитают не задумываться и пользуются случаем порадоваться жизни. Я все надеялась, что Лорна смягчится, ведь где и праздновать Рождество, как не в доме на Ил-Пай-Айленде. Я бы его украсила, если они сами стесняются, развесила бы гирлянды, шарики, серпантин. Может быть, Лорна боится влезать на стремянку, так я влезу. Я даже заплачу за все украшения, если Гая угнетает мысль о подобных тратах. Неужели традиции для них ничего не значат? Ведь они родились и выросли в этом доме. Наверное, даже в детстве они не умели радоваться Рождеству, такие уж у них характеры. Какую игрушку Лорне ни подари, угодить ей было невозможно, Гая же нескончаемо терзала зависть — а вдруг за ее подарки заплатили дороже, чем за его. Такое впечатление, что, едва появившись на свет, они закричали: “Зачем зря тратить деньги!” И все же мне казалось, что Алисон была не такая, как они: дом был слишком красив, люстры чрезмерно дорогие, кухонные полотенца добротного ирландского полотна, да и у входа в дом написано “Отрада”, хотя ее дети не заметили, что это слово давно завил плющ, а по отсыревшей, покоробившейся доске ползают мокрицы.
Не скрою, мои новообретенные родственники меня разочаровали. Я искала света, а нашла холодные сумерки. Может быть, Гай и Лорна не только брат и сестра, но и любовники? Вовсе не обязательно, хоть я и монтировала однажды документальный фильм об инцесте между родными братьями и сестрами — “Семейные связи”, там проводилась мысль, что в среде тех, кто относит себя к интеллигенции, подобное отклонение встречается довольно часто. Ничего общего с Байроном у Гая не найти, а вот Лорна, пожалуй, и напоминает Доротею Вордсворт.
Поначалу ни Лорна, ни тем более Гай не проявляли никакого интереса к существованию Фелисити. Лорна активно не любила кино и была целиком поглощена кристаллическими структурами, изучением которых занималась и о которых читала лекции. Кристаллы, без сомнения, прекрасны и необыкновенны, однако между ними и яркой, вечно меняющейся жизнью пленки колоссальная пропасть, и, если вы не ученый кристаллограф, вести о них беседу трудно, наскребете два-три определения — и иссякли. Когда же брат и сестра узнали, что у Фелисити есть Утрилло, они вдруг заинтересовались обнаружившейся родственницей. “Как бы там ни было, ведь она наша родная бабушка, никуда от этого не деться”. Раз ты вдова и живешь в пансионате, значит, ты нищая, считали они, я в этом уверена.
То, что Фелисити принадлежит картина знаменитого художника, их взволновало, хотя когда я начала рассказывать им, как эта картина оказалась у Фелисити, глаза Лорны остекленели от скуки. Зачем им знать то, что быльем поросло, хоть оно и повлияло на нас, нынешних.
У брата и сестры были рыжеватые волосы и массивная, тяжелая, зловещего вида челюсть, только у Лорны она суживалась к подбородку, а у Гая воинственно выступала вперед. Волосы Лорны были того же оранжевого цвета, как у Эйнджел и у меня, но прямые и жидкие, ни намека на нашу волнистую гриву. Остатки растительности на черепе Гая были тоже оранжевые. Доминантный ген цвета достался им от Фелисити, но строение и густота шевелюры подрастерялись за два поколения. На фотографии их отца, палеонтолога, имелась точно такая же челюсть, только она была вмонтирована в лицо с куда более приятным выражением, чем у Лорны или у Гая. Вполне, в общем-то, симпатичная физиономия, открытая, спокойная, видно, что человек всей душой предан науке. У молодой Алисон на фотографии прямые темные волосы, молочно-белая кожа, как у меня и Эйнджел, широко расставленные, с тяжелыми веками глаза Фелисити и живое выражение лица.
Судя по всему, приемные родители Алисон, супруги Уоллесы, играли не слишком большую роль в жизни ее детей.
— Кажется, они были торговцы, — сказала Лорна. — Очень заурядные люди. У них была сеть маленьких магазинчиков, но в семидесятых появились большие супермаркеты, они разорились и уехали в какое-то жуткое захолустье, вроде бы в Саут-Кост. Мама мало о них рассказывала.
Мне поведали историю любви родителей Лорны и Гая. Оба учились на геологическом факультете Империал-колледжа в Южном Кенсингтоне, ему было двадцать четыре года, ей двадцать два. Через три или четыре месяца после знакомства они поженились, причем родители и жениха и невесты были против. Лорна и Гай, судя по выражению лиц, тоже не одобряли, хотя обязаны своим появлением на свет именно их союзу. Алисон в конце концов превратилась в домашнюю хозяйку, сидела дома, занималась детьми, стряпала, убирала, как и многие женщины ее поко