ько от его домашних туфель, и то лишь потому, что я их спрятала и потом целый год хранила одну туфлю у себя под подушкой. А однажды я увидела, что другая под подушкой у Фелисити.
Я сказала, что все это прошло и быльем поросло, и у нее хватило душевной тонкости ответить, что на самом деле ничего никогда не проходит.
Стоп-кадры (воображаемые): сцена, в которой Сильвия умирает в своей спальне от гриппа, а Лоис притворяется, будто ухаживает за ней, хотя на самом деле всеми способами старается ее уморить, но никто этого не замечает; Артур возвращается вечером домой после целого дня работы в редакции “Таймс”, а его подстерегает Лоис, она говорит ему, что Сильвия крепко спит (на самом деле Сильвия вовсе не спит, она совсем ослабла и не может встать, но все слышит), уводит к себе в спальню, как уводила уже много раз, и беременеет. Если Артур уступил ей однажды, он, в общем-то, просто обязан уступать снова и снова. Мужчине, ввязавшемуся в такие опасные отношения в собственном доме, назад хода нет. Он должен ублажать ту, другую женщину, иначе она расскажет жене, а если жена узнает — все, конец, так что лучше уж пользоваться жизнью, пока можно, пока обстоятельства позволяют. И так повторяется снова и снова.
Люси не винила Артура: он оказался жертвой Лоис, все, точка, сама она — плод их союза, и, осуждая обоих родителей, она должна была бы жалеть, что появилась на свет. Насколько нам, людям, было бы легче, если бы мы вылуплялись из яиц и знать не знали бы, кто наши родители, тогда наши беды начинались бы лишь после того, как мы пробьем скорлупу своими младенческими клювиками. Увы, нам не повезло. Люси прожила жизнь в довольстве лишь потому, что некогда умерла Сильвия. Наша сегодняшняя радость всегда оплачена чьими-то вчерашними страданиями. Хорошо, что снесли мой отчий дом, его стены впитали слишком много горя.
Но мы ничего не знаем наверняка, мы можем лишь гадать, насыпали в вечернее молоко яд или нет. Терзалась ли умирающая Сильвия страхом за маленькую Фелисити, думала ли, как горько ей придется без родной матери, когда она окажется в полной власти Лоис? Конечно терзалась, но сделать ничего не могла. Воды сомкнулись над ней.
Жизнь несовершенна, в ней нет окончательных развязок; мы можем ее прожить, так и не узнав правды, далеко не все убийства раскрываются, и единственный настоящий конец — это смерть. Фильмы предлагают хоть какую-то развязку, хоть какие-то ответы, какие-то решения, а все скучные куски и эпизоды монтажер вырежет. Как хорошо, что мы родились в век кино. Неудивительно, что мы пристрастились к галлюциногенам, они действуют почти так же: мы словно бы превращаем наше тело в кинотеатр и заглядываем вглубь себя.
Не прошло и месяца после смерти Артура, а умер он в двадцать пятом году, как в доме поселился брат Лоис, Антон. См. “Двойную страховку” с Барбарой Стэнвик в роли жены, замыслившей с любовником убийство, плюс инцест. Но в Голливуде брат не может быть любовником, такое вам предложат французы или немцы, скорее даже австрийцы, у них фильмов немного, но все тяжелые, безрадостные, трагичные.
— После того как он появился, жизнь стала лучше, — сказала Люси. — Мать повеселела. Мы были рады, что он живет с нами. Он шутил, мы все пели, собравшись вокруг рояля. И еда стала вкуснее. Фелисити позволили приходить домой по воскресеньям, а потом и вовсе взяли из интерната и даже разрешили есть со всеми в столовой. Антон захотел, чтобы обе девочки занимались балетом, но способности к балету были только у Фелисити.
— Я всегда была неуклюжий слоненок, — говорила Люси. — Антон меня не замечал, как не замечал и отец, а вот с Фелисити просто носился.
— А Лоис позволила ей брать уроки балета?
— Мать всегда делала все, что хотел Антон. Интересно, что у них были за отношения? Тогда-то мне и в голову не приходило заподозрить что-то дурное. Вы, наверное, думаете, что я слишком очерняю свою мать. — Люси вдруг остро взглянула на меня, и я промолчала, подтверждая ее догадку. — Вы, молодые, сейчас со всех сторон защищены, — возразила она. — Вы и понятия не имеете, каким страшным может быть мир, какие мерзости творят люди, когда им кажется, что никто ничего не видит. В те времена не было социальных работников, и над детьми издевались как угодно жестоко, все сходило с рук. Сейчас другая крайность: каждый ваш шаг на виду, каждый чих на слуху.
Она была не из тех, кто ждет чьих-то решений, она сама берет все в свои руки; вот и ко мне первая пришла, опередив мой визит. И уйдет, когда сочтет нужным. Никуда не денешься, она дочь Лоис, хоть и не желала бы такой матери. Опасная это штука — ненавидеть свою мать, тогда вы должны ненавидеть и себя, а ненависть к себе разрушает душу. Какое счастье, что я не оказалась сиротой и не попала в лапы Лоис. Да уж, кровосмесительница Лоис Вассерман, некогда пианистка-вундеркинд, а потом мачеха и, возможно, убийца, превратила бы мою жизнь в такой же ад, в каком оказалась Фелисити. Люси вынула из своей элегантной итальянской кожаной сумки альбом. А, фотографии. Мы стали вместе смотреть их.
Стоп-кадры (настоящие, из альбома Люси): пожелтевшая вырезка из газеты 1913 года, на ней фотография двенадцатилетней Лоис и подпись: “Маленькая пианистка-вундеркинд из Вены”.
На тонком листке бумаги, который много раз складывали и разворачивали, так что он вытерся до дыр по складкам, статья о своеобразии таланта вундеркинда. Бедная Лоис, как она, должно быть, жалела, что все сложилось именно так, что Гаврило Принцип воспользовался шансом, который еще раз подкинула ему судьба, и весь мир втянулся в войну. Какой страшный выигрыш выбросила ему адская рулетка — шанс отнять жизнь у миллионов молодых мужчин и обездолить миллионы женщин. С выцветшего снимка на нас смотрела девочка Лоис — угрюмая, некрасивая, с чувственным ртом, глаза слегка навыкате, тяжелый, как у всех Вассерманов, подбородок строптиво вздернут. Бедная Лоис, бедные мы все. Много ли ей досталось родительской любви?
Но уж коль речь зашла о родительской любви, много ли ее досталось мне? Я по крайней мере всю жизнь старалась не причинять людям зла. Но если бы Холли вдруг решила родить от Гарри ребенка, а потом умерла, а я стала бы жить с ним, как бы я относилась к его сыну? Лучше ли, чем Лоис? Неужели тоже унижала бы и мучила? Нет, конечно, сейчас надо действовать более тонко и незаметно, потому что все сразу становится известно социальным службам. Может быть, можно просто делать минимум необходимого и отсылать чадо на все лето в лагерь, чтобы иметь возможность работать, и Гарри наверняка ничего не заметит, как не замечал Артур. Я уже ненавижу этого несуществующего ребенка, которого придумала, он мне отвратителен, я полна злобы. Нет, позиция Люси, к которой ее привел опыт долгой жизни и которую я готова признать, намного удобней: ее мать Лоис родилась злодейкой и злодейкой умерла, поставим на этом точку и забудем.
Семейный портрет, кабинетная фотография: Артур и Сильвия, любящие муж и жена, за руку матери держится малышка Фелисити, ей годика три, Лоис чуть заметно прижалась к Артуру, она словно бы оттеснила всех на задний план. Глаза в первую очередь останавливаются на ней. У нее хорошая фигура, это видно, стройные красивые ноги под нарядной, до колен, плиссированной юбкой, она пышет молодостью, короткие волосы завиты крутыми волнами, тяжелую челюсть можно и не заметить. У Сильвии милое усталое лицо, немного поблекшее, но храброе, она старше Артура, который улыбается счастливой открытой улыбкой, чуть отклонив голову от жены в сторону Лоис.
Фотография: семья на пикнике. Лоис и Артур полулежат на траве, прижавшись друг к другу, рядом сидит некрасивая малышка Люси, выставив перед собой ноги, чуть поодаль от семейной группы Фелисити плетет гирлянду из маргариток. Я тоже умею их плести, меня научила Эйнджел: нужно сорвать цветок, чтобы стебель был как можно более длинным, прорезать его ногтем большого пальца, вставить в прорезь стебель следующей маргаритки, в нем тоже сделать прорезь, и так далее. Наверное, Фелисити потом научила этому Эйнджел, а саму Фелисити, без сомнения, научила Сильвия, когда еще была жива. Вряд ли Лоис занимали такие глупости, как гирлянды из маргариток.
Еще одна газетная вырезка: Фелисити, совсем еще девочка, лет тринадцати, в балетной пачке, хрупкие руки грациозно подняты, она улыбается застенчиво и одновременно горделиво. Под снимком подпись: “Девочка из Лондона получила стипендию для занятий в Королевском балетном училище”.
— Она этой стипендией так и не воспользовалась, — сказала Лоис. — Ей не разрешили учиться. Мать сказала, что у балерин спина болит и ноги становятся слишком мускулистые. А вот я продолжала брать уроки, о моих ногах никто не тревожился.
Фотография: Лоис и Антон на ступеньках Национальной галереи, позируют уличному фотографу. Им слегка за тридцать, у Антона длинная, невыразительная физиономия, тяжелая челюсть Вассерманов, Лоис его копия, только в женском варианте, — совсем как Гай и Лорна. Они держатся за руки. Брат и сестра? Нет, скорее муж и жена.
— Эту я нашла в игольнице матери, уже после ее смерти, когда разбирала вещи, чтобы продать дом.
— Что такое игольница? — спросила я.
— А это такая стеганая полоска шелка, которую можно сворачивать. Раньше женщины шили себе одежду сами, так в них они втыкали иголки; внутрь можно было спрятать какую-нибудь дорогую твоему сердцу безделицу, в таком укромном месте никто твою тайну не откроет. Когда Антон стал с нами жить, в интернат отдали и меня тоже. Он торговал картинами.
Стоп-кадры (воображаемые): сцены из жизни Фелисити, они будут включены в сценарий фильма, который я мысленно пишу. Ночь. Семилетней Люси не спится; завернувшись в одеяло, она сидит у окна и смотрит в сад. Светит полная луна. Заснеженные ветви зимних деревьев склонились к каменной ограде. Восьмигранная застекленная беседка. По снегу крадется кот. Тлеет огонек сигареты. Дядя Антон стоит, прислонившись к стволу старой шелковицы; говорят, ей больше трехсот лет. На нем енотовая шуба, тогда такие были в моде. Задняя дверь дома открывается, в сад выскальзывает Фелисити. Ей четырнадцать лет, она думает, что она все в мире знает, и она влюблена в дядю Антона. Люси дразнит ее этим, а Фелисити краснеет и говорит: глупости, ничего подобного. Он говорит, что увезет ее отсюда, он уезжает в Австралию, и она тоже поедет с ним. Ему предложили работу в Национальной галерее искусств, она поступит в балетную труппу оперного театра в Сиднее. На Фелисити что-то темное и блестящее, это выдровое манто Лоис; ее полудетское тело едва сформировалось, такое худенькое от нескончаемых балетных упражнений; она босиком и все время пританцовывает, чтобы не замерзли ноги. Ее рыжие кудри взлетают в воздух, они словно светятся в лунном свете. До Люси доносится шепот. Что она слышит? Что говорит Фелисити? “Я люблю тебя, я люблю тебя”? Публика эти слова точно слышит, она всегда ждет и боится их услышать. Рука Антона сжимает ее маленькую грудь, крепкую юную попку… Фелисити дрожит. Она никогда ничего подобного не испытывала, происходит что-то непостижимое и огромное. (В сущности, нам не так уж и нужно, чтобы сцена шла через восприятие Люси, девочка понадобилась лишь для затравки. Итак, вырезаем Люси.) Мы смотрим на Антона и Фелисити своими глазами, следим за каждым их движением