– Мой духовный сын, я вижу всех кругом тебя, не вижу только старшей твоей дочери Аграфены; где она? Не виноват ли ты перед ней в чем?
Князь вздрогнул:
– Она, ты знаешь, святой отец… она не дочь мне. Она забыла долг повиновения отцу своему, забыла, что она княжна Зацепина.
– Смири перед Господом гордостью твою! – твердо сказал отец Ферапонт. – Чем виновата она, что в своей девичьей немощи захотела лучше служить Богу, чем коротать век с постылым – что отринула его…
– Нет, но она выбрала недостойного, избрала…
– Чем? Что он не из вековых князей? Но он слуга царский и добрый воин церкви Божией. И ты отнял за то ее счастие. В горе и слезах проводит она дни свои, а ты и на одре смертном кичишься родом своим. Слова мои бессильны против воли Божией. А не пошлет Бог разрешения грехам твоим и не благословит последний час твой, если не примиришься ты с родной своей дочерью и не дашь ей христианского прощения и своего отцовского благословения.
Княгиня Аграфена Павловна упала на колени перед постелью.
– Батюшка, друг!.. – могла только она выговорить.
Упала на колени перед отцом и другая дочь его, Елизавета. Все молчали, только младшие сыновья, Юрий и Дмитрий, проговорили:
– Отец, прости!
В эту минуту сквозь народную толпу пробралась молоденькая белица, в слезах и с отчаянием во взоре. Она тоже упала на колени, приложилась губами к опущенной руке умирающего и едва могла проговорить:
– Отец, не кляни меня! Ведь я твоя, твоя дочь!
С этими словами она глухо зарыдала, колотясь головой о перекладину постели.
Умирающий вздрогнул. В толпе раздался глухой ропот.
– Прости, князь! Прости, батюшка барин! – говорили кругом. – Полно, Василий Дмитриевич, прости, – видишь, как исхудала, сердечная.
– Клянусь, отец, что я не изменю твоей воли, посвящу служение свое Господу, – говорила княжна. – Ты и там будешь знать, что воля твоя исполнена твоей дочерью и что она не уронила рода своего ни в чем.
– Да, – проговорил князь, – а кто мне отдаст слово мое?
– Ты свободен от этого слова, батюшка Василий Дмитриевич, – проговорила княгиня Аграфена Павловна. – Он женился, узнав, что Груша в монастырь пошла, а за него идти не захотела. А Марьина здесь нет, да и не будет, верно. Прости ее, друг мой! Она молиться за всех нас будет! – прибавила она умоляющим, почти безнадежным голосом. – Прости ее!
– Несть пользы в раскаянии, егда ты не примирился с братом твоим, сказано в Писании, – говорил отец Ферапонт. – А ты в своей гордости оттолкнул от себя родную дочь свою! Прости ее, и Бог простит тебя.
Отец Ферапонт замолчал и стал молиться.
Князь Василий Дмитриевич приподнялся, взглянул на образ и проговорил:
– Княжна Зацепина – и будет за Марьиным. Что скажу я предкам своим?.. Но да будет Его святая воля! – Князь перекрестился, потом обратился к дочери: – Снимаю с тебя твой грех, непослушная дочь! Прощаю и благословляю тебя! Да будешь ты счастлива, и да не укоряет тебя сердце твое за твой грех ослушания. Не снимаю с тебя твоей воли; останешься ли ты в монастыре или выйдешь за человека, тобою избранного, да почиет на тебе Божие и мое прощение и благословение! Дайте мне образ, я благословлю ее.
Исповедь кончилась. Отец Ферапонт читал разрешительные молитвы. Все стояли на коленях и плакали. Наконец отец Ферапонт приступил к святому причащению. Еще раз умирающий сделал поклон всему предстоящему люду, прося прощения и отпущения, в чем виноват перед кем, и приступил к принятию Святого Таинства, примиренный с людьми и Богом.
Затем всех пригласили к слушанию благодарственного молебна. Все вышли и потом опять окружили его постель с поздравлениями и выражением надежды, что Бог, удостоив его принятия Святого Таинства, пошлет ему облегчение. Больной очень устал и почти не в силах был говорить. Однако ж к вечеру он позвал Андрея и говорил с ним, завещая ему любовь и помощь братьям и сестрам и сохранение преданий рода их. Он узнал, что брат сделал наследником всего своего имущества князя Андрея, и очень обрадовался, что имущество это значительно. При этом он сказал:
– Да, я знал, что брат в душе своей всегда был истинный Зацепин. Мы будем вместе лежать с ним.
Вечером над ним совершили обряд соборования, после чего он ослабел и уснул.
Ночью ему стало хуже. Он приказал жене позвать всех и просил отца Ферапонта благословить себя и начал читать отходную.
Отец Ферапонт надел епитрахиль, перекрестил его и начал.
Умирающий слабо и отрывисто повторял слова молитвы. Вдруг он замолк, затем вытянулся, вздохнул – и его не стало.
Так угас последний представитель тех начал, которые столько лет почили благословением над землей Русской, – начал любви, взаимной доверенности и преемственного уважения к вековым преданиям родной старины.
«Вот тоже смерть, тоже спокойная, твердая смерть мужа! – думал про себя Андрей Васильевич, стоя за двумя гробами, отца и дяди, во время похоронного служения. – Оба умерли, смотря смерти прямо в лицо. Но какая разница? Один хотел, кажется, до дна выпить все, что давала ему здешняя жизнь; другой думал только о будущем. Ясно, что у последнего была почва, на которой он мог основывать свою надежду; у первого же не было ничего. Кто же из них прав?»
Через минуту он отвечал сам себе: «Чтобы решить этот вопрос, прежде всего нужно быть человеком самому. Нужно самому проверить, на что именно мысль о жизни человеческой может и должна опираться. Но вопрос этот должен быть решен не только в отвлеченном смысле, но в смысле отношения человека к обществу, к его жизни и требованиям. После похорон еду в Париж и постараюсь найти разрешение всему, на что должна опираться истина. Притом на мне лежит обязанность выполнить последнюю волю дяди».
Но едва схоронили прах двух Зацепиных, как ему, прежде своего отъезда, пришлось разрешать вопрос сестры. Оставаться ли ей в монастыре или выходить замуж за того, кого отвергал ее отец, но кого потом, благословляя ее, он дозволил ей признать своим суженым?
Речь шла о молодом человеке, прекрасном, образованном, бывшем учителе ее братьев, а теперь занявшем в военной службе весьма почетное положение – инструктора, как бы его назвали нынче; о молодом человеке, самая фамилия которого показывала, что он уж никак не родовой потомок древних имен.
– Как ты думаешь, отец и брат? – спросила его сестра Аграфена Васильевна, стоя перед ним с видом просительницы.
– Право, не знаю, что и отвечать, моя милая! Полагаю, что во всех родовых фамилиях встречалось подобное. Особенно если ты думаешь, что будешь с ним счастлива и что с его стороны ухаживанье за тобой было не только пустым донжуанством. Знаешь, я думаю: выходи за него замуж будто против нашей воли, а потом мы простим. Тут будет ему испытание, потому что он невольно может подумать: «А как не простят?» Если любит искренно – на этом не остановится, а не любит, то, по-моему, не стоит и говорить!
Сестра обняла брата и поцеловала. Она в тот же день скинула монашеское платье. В своем Марьине она была уверена.
Проезжая Москву, Андрей Васильевич узнал о положении дел в Петербурге; узнал, что великая княгиня-правительница теснее сблизилась с Линаром, чем покойная государыня была с Бироном; что всюду говорят о фиктивном браке графа Линара с Юлианой Менгден как о деле решенном. Узнал, что немцы все царствуют… Говорили все это явно; говорили, что великая княгиня думает объявить себя императрицей, царствующей совместно с своим сыном, и что ее дочери получат титулы великих княжон. Обо всем этом судилось и говорилось. В ответ на этот разговор Андрей Васильевич, как и все русские люди, спрашивал себя с тоскою и грустью: «Чего же ждать?»
Андрей Васильевич уполномочил принимать дела и имения после дяди и отца своего поверенного, поручив ему в сомнительных случаях обращаться к матери, и писал к нему, а сам, не заезжая в Петербург, уехал в Париж учиться и веселиться, как он говорил тем, кто спрашивал его о цели поездки.
VIIIРешилась
Настояния, с которыми обратились к цесаревне Елизавете о выходе замуж за принца Людвига Брауншвейг-Люненбургского, не вели ни к чему. Цесаревна отказала, твердо и настойчиво повторяя свой отказ, как к ней ни приступали со всех сторон. Ни угрозы, ни уговоры не помогали.
– Что это, матушка, ты выдумала? От замужества отказываться. Все не по нам! Да что тебе, месяц с неба свести, что ли? – сказала ей великая княгиня-правительница, рассерженная ее упорством.
Цесаревну глубоко оскорбил и огорчил этот тон ее племянницы, но она выдержала себя, зная, что на бесхарактерный каприз скорее всего действует видимость покорности и уступчивости. Поэтому, не показав даже тени неудовольствия, с скромным, умоляющим видом просительницы она начала свою вперед обдуманную и приготовленную речь:
– Государыня, моя милостивая повелительница и дорогая, многоуважаемая сестрица, как вам самим благоугодно было мне приказать называть себя, – говорила цесаревна сдержанно. – Я всегда ваша слуга – послушница. Но я дала клятву не выходить замуж. Я не хочу оставлять России и маяться в чужих землях, как, сами знаете, ваша матушка Катерина Ивановна и наша общая благодетельница, покойная государыня, ваша тетушка, Анна Ивановна, в чужих землях маялись. И к чему? Смолоду, когда лета такие были, замуж не вышла, так теперь… Мои года, сестрица, уж ушли. В эти годы выходить замуж даже опасно. Наследство русского престола теперь, милостию Божиею к вам, сестрица, утвердилось в мужеском колене ныне царствующего императора, моего любезного внука, а вашего сына. Зачем же я выйду? Может, для будущего, только смуту плодить, только совесть мутить. Да и какая я невеста на тридцать втором году, а ведь мне, государыня, тридцать второй, я уже старуха… Нет, моя всемилостивейшая повелительница, уж если я чем прогневила вас, если вам не жаль погубить меня и вы не желаете меня видеть близ себя, то, как мне ни тяжело, как ни мало склонна я к монастырской жизни, но, исполняя ваше повеление и пользуясь предоставленным мне вами правом выбора, я избираю лучше монастырь. Так, по крайней мере, я могу покойно молиться за ваше здоровье, за здравие и возрастание его величества, моего государя-внука, и ваше милостивое и славное правление…