– Да, дело, требующее великой отваги, – сказал Воронцов, – но если такой отваги недостает у дочери Петра Великого, то где же возможно ее отыскать. Такой отваги, значит, отыскать нельзя. Нужно мириться с тем, что есть, и вам принимать предлагаемое замужество, а нам, – ну нам отделываться кто как умеет! Авось не всем отрубят головы. Идя сюда, ваше высочество, я услышал о приказе, данном о выступлении гвардии, и сейчас подумал, что этот приказ должен решить вашу и нашу судьбу. Нет сомнения, что с гвардией вы теряете ту опору, которая доселе заставляла их опасаться прибегнуть в отношении вас к насилию. Теперь вы будете в их руках!
– Не хочу! Не хочу! – нервозно сказала цесаревна, взяв себя за голову. – Я не могу!.. Постойте, я ничего не могу решить… Голова кругом идет!.. Подождите, завтра я дам ответ, боже мой, боже, что я должна делать?..
Этими словами цесаревна отпустила Лестока и Воронцова. Она, видимо, колебалась. Она понимала, что дело не терпит отлагательств, что откладывать нельзя, и, естественно, боялась, не знала ни что, ни как предпринять. Множество случайностей, которые могли встретиться в ее предприятии, бросались ей в глаза. Она дрожала перед этими воображаемыми случайностями и думала: «Мне ли, слабой девушке, перевернуть все царство?» Но сейчас же на этот вопрос ей вспоминались слова Воронцова: если в дочери Петра Великого не отыщется отваги на это великое дело, то где же такую отвагу искать?
Вечером того же дня цесаревна поехала в Зимний дворец. Был понедельник – куртаг при дворе Анны Леопольдовны; день ее приема. Цесаревна думала: «Постараюсь рассеять ее подозрения, а главное, не удастся ли убедить прекратить их сватовство».
Войдя во дворец, цесаревна увидела, что она сделала большую ошибку, приехав сюда. Правительница едва кивнула в ответ на ее поклон и не ответила на приветствие. Она видела, как старались удалиться от нее придворные, чтобы она не заговорила с ними. Левенвольд сделал даже прямую невежливость, не ответив на ее вопрос о принце Антоне. Правительница ходила нервными шагами по зале, подходя иногда к Юлиане Менгден и перешептываясь с ней. Наконец она ушла. Через минуту к цесаревне подошел камер-фурьер и объявил, что правительница просит еe к ней в кабинет. У цесаревны невольно сжалось сердце, но делать было нечего, она пошла.
– Что это, сударыня, – начала горячо и гордо говорить Анна Леопольдовна, – я нонче каждый день получаю об вас известия одно другого лучше, одно другого интереснее. Вам недовольно было сойтись с этим отъявленным мерзавцем, этим интриганом Шетарди, французским развратником, который для своего безбожия готов перевернуть целый мир; вам мало было подстрекать наших неприятелей-шведов, которые прямо объявляют, что они сражаются за вас; мало смущать гвардию и входить с солдатами в разные конфиденсы; вы еще выдумали давать неприятелям нашим инструкцию, вздумали учить выписать вашего племянника, будто бы истинного наследника империи по праву. Ваш доктор снует всюду, разносит вести, делает всякие своды и переводы. Вот я сейчас получила письмо из Бреславля, там описываются все его факции. Ну да я приказала его арестовать, первый раз, как увидят его с Шетарди или Маньяном. Там мы посмотрим, что он перескажет; но я не хочу, чтобы и вы виделись с Шетарди; слышите, я не хочу! Я не позволяю вам!
– Ваше высочество, что мне делать, когда он приезжает? Разумеется, раз или два могу отказать, сказать, что дома нет или нездорова, но отказывать всегда посланнику дружественной державы едва ли будет удобно и возможно. Впрочем, от вас зависит приказать Остерману сказать Шетарди, чтобы он ко мне не ездил…
– Что вы мне рассказываете! Вы знаете, что этого нельзя. Но чтобы этого не было, понимаете! Чтобы все эти конклавы да комплоты вы изволили оставить! Я хочу! Понимаете, хочу! В противном случае, я должна буду иначе распорядиться! Извольте принимать честное предложение… Или вы предпочитаете монастырь? Хорошо! Мы остановимся на этом; мы не задумаемся отправить вас хоть в Якутск, к вашему Шубину!.. Слышите! Я хочу, чтобы на той неделе вы изволили дать мне положительный ответ. Принц Людвиг не будет стеснять вашего поведения, которое неприлично! Я должна вам сказать это и прибавить, что далее такое поведение я терпеть не намерена.
– Я не полагаю, чтобы в мои годы я могла сделать что-нибудь неприличное! – горячо отвечала Елизавета, выведенная совершенно из терпения. – Неприлично, по-моему, вот выйти замуж, а потом гоняться за молодым посланником, а для прикрытия женить его на своей фрейлине. Но я не замужем…
– Что вы хотите этим сказать? – с упорной злобой и решимостью сказала правительница. – Будете замужем, это я вам говорю! Не забудьте, что сношения с неприятелем есть измена, государственное преступление, подвергающее виновного, кто бы он ни был, пытке и смертной казни. Вы сами знаете, что ваш отец не остановился и велел пытать даже родного сына. Я еще слишком добра, что с вами разговариваю; мне нужно было бы прямо арестовать вас! И я арестую! Я прикажу…
Принцесса так разгорячилась, что уже не помнила, что говорила. Притом цесаревна заметила, что в какой степени она постоянно отстраняла ее гнев своею уступчивостью и покорностью, в такой же степени она вызвала теперь ее гнев и озлобление противоречием. Совершенно как у капризного ребенка, который, разгорячась, не помнит себя.
Анна Леопольдовна разгорячилась в такой степени, что ее не привели в себя ни слезы цесаревны, ни ее слова, желавшие ее успокоить. Она только и твердила, чтобы ей на той неделе был дан ответ, и ответ удовлетворительный относительно принца Людвига, иначе она распорядится по-своему.
Расстроенная, разбитая и огорченная до глубины души, цесаревна приехала домой, проплакала почти всю ночь и заснула только к утру.
На другой день Лесток, как сумасшедший, ворвался в ее комнату, когда она лежала еще в постели.
– Я к вам опять с печальною, страшною новостью, – сказал Лесток. – Велено арестовать и убрать Разумовского, истиранив его предварительно, как истиранили они, помните, Шубина.
– Алексея?..
Цесаревна вскрикнула и упала на подушку без чувств.
Когда стараниями Лестока она пришла в себя и, набросив что-то на плечи, с распущенными волосами, плачущая уселась в кресло, Лесток рассказал ей подробности относительно привезенного им известия. Он говорил:
– Они думают, наша прекрасная цесаревна, что ваша привязанность к этому молодому человеку мешает вашей решимости принять их предложение; думают, что, отстранив его от вас, они отстранят самое важное препятствие вашему согласию. Цесаревна, вы помните, как вы страдали за Шубина. Помните, с каким отчаянием слушали вы от меня ответ Ушакова о мучениях, им перенесенных. Неужели вы можете согласиться на то, чтобы все, на кого упадет ваше милостивое слово, были подвергаемы жесточайшим истязаниям? Если вы не жалеете себя, не жалеете нас, преданных вам всей душой, то спасите хоть этого юношу, так беззаветно увлекшегося вами и так искренне и сердечно вас любящего…
Слушая эти слова, цесаревна ломала себе руки.
– За что он, – продолжал Лесток, – не испытав еще жизни, встретив одну только радость в глазах ваших, должен будет не только лишиться отрады видеть вас, но, изуродованный и искалеченный, где-нибудь в тундрах Сибири клянуть тот час, который в настоящем ему кажется раем?
Цесаревна слушала его безмолвно. В лице ее не отражалось ни кровинки, оно, казалось, было безжизненно. Вдруг в ее глазах как бы сверкнул огонек. Она сложила крестообразно на груди свои руки, вытянула голову и с умилением взглянула на висевший в углу образ Спасителя.
«Господи, – сказала она про себя. – Ты видишь сердце мое? Никому я не желала зла! Не жаждала я власти и не завидовала им, имеющим власть. Но если я могу сама переносить страдания и прощать, то не должна и не могу подвергать страданиям тех, чья вина заключается только в том, что они любят меня, служат мне. Прости же меня, Господи, и не вмени, что я сделаю, в грех мне!..»
На лице цесаревны видно было умиление и восторг. Она молилась. Лесток молчал.
После нескольких минут общего молчания, в которые, кажется, можно было слушать биение ее сердца, цесаревна сказала спокойно:
– Да, доктор, вы правы! Я могу страдать и прощать свои страдания, но отдавать на страдание других за любовь ко мне я не могу и не должна. На это я не имею права! Делать нечего, я решаюсь! Прикажите прислать мне к вечеру несколько преданных гренадеров, а теперь оставьте меня одну.
Взглянув на прекрасное и гордо-спокойное лицо цесаревны, полное какого-то неизъяснимого выражения величия и покорности судьбе, Лесток невольно поклонился. Он видел в ней ту же красоту, которую привык видеть всегда, но эта красота была освещена новым светом; в ней являлось что-то неземное, что-то высшее; являлось то, что вызывает восторг и поклонение.
«Так создавались древние типы, – подумал Лесток. – Принимали человека в ту минуту, когда он выше себя. – И Лесток ушел, думая: – Боже мой, как она прекрасна!»
IXПереворот
Гренадеры явились в одиннадцать часов вечера. Цесаревна не выходила. Она весь день просидела у себя в комнате, не принимая никого. Лесток, Воронцов, Шуваловы и Разумовский с беспокойством поглядывали друг на друга, как бы задавая один другому вопрос: «Что будет?» И ни один не знал, что отвечать.
«Ну, придут гренадеры, – думал Лесток. – Она станет говорить, жаловаться, потом расплачется, и ничего. А завтра дадут знать Ушакову, принцу, будет знать Остерман… Хоть поговорить бы…» Он спросил о цесаревне камер-медхен; та отвечала: «Не приказали себя беспокоить, не кушали ничего, кроме кусочка хлеба утром с чаем, и сидят, запершись». – «Такое ли время, чтобы теперь запираться, когда нужно каждую минуту ждать, что придут и возьмут…»
Шуваловы тоже ходили, опустив голову, сами не свои. Она не пустила к себе даже Мавру Егоровну.
– Оставь меня, Мавруша, – сказала она через двери. – Я здорова, только дай мне побыть наедине с собой…