– Что я сделал? Что я сделал? – говорил он себе. – А все этот проклятый Зацепа!
После изгнания Разумовского из апартаментов Зимнего дворца государыня сосредоточила на Зацепине свое особое внимание. Она советовалась с ним, рассуждала, читала. Ей было это тем отраднее, что она видела, что суждения Андрея Васильевича не принадлежали партии и не заключали задних мыслей. Она видела, что он совершенно беспристрастно относится как к трудам Бестужева, так и Трубецкого, отдавая справедливость тому и другому. Даже говоря о прошлом, о горе и притеснениях, которые она терпела, она встречала в нем глубокое сочувствие своим несчастиям, но не встречала того льстивого озлобления против лиц, с которым обыкновенно относились ее придворные к павшим.
Андрей Васильевич прямо говорил ей, что Миних и Остерман действительно поступали против нее злодейски, тем не менее они были люди способные и действительно приносили государству пользу. «Это были единственные немцы, которые заслужили благодарность потомства». Но вне дел, вне советов, полных разума, искренности, стремления к добру и пользе, его разговор, приятный, разнообразный, особо увлекал ее. И это увлечение было для нее тем более ново, что в нем не было ничего чувственного, ничего материального; что самая даже пластичность картин, обрисовывающая древнюю жизнь Греции или Рима, принимала в его рассказах тон художественности, воспроизводила красоту, а не касалась грязных сторон цинизма. Это ощущение было для государыни слишком ново, слишком отрадно, чтобы желать его переменить. Притом она начинала чувствовать, что переменить это положение зависит от него, а не от нее; что она с своей стороны ни за что в мире не решится на это. Она чувствовала, что она начинает робеть перед ним, начинает желать быть его достойной. Ни за что в мире не согласилась бы она отказать ему в чем-либо, что было в ее власти; нужно было только, чтобы он потребовал, пожелал, а он, казалось, даже ни о чем не думал…
Между тем это только казалось. Андрей Васильевич очень думал об этом. Он видел, что овладел всеми чувствами, всеми мыслями императрицы, и знал, что затем вспышки страсти не заставят себя ждать.
«Стоит уехать на несколько недель, и она, можно сказать, будет гореть от нетерпения, но… но… Подожду! Мне недовольно, чтобы она меня только любила».
Он видел, что хотя она и старше его, но она прекрасна, величественна. Доброта ее души, мягкость характера и сдержанность были ею уже доказаны на опыте. Но он все еще рассуждал, все еще хотел большего.
«Что же? – думал он. – Разумовский может в самом деле идти в монастырь. Ему могут предоставить все льготы, все удобства, удовлетворить все его желания. Его монашество может быть только номинальным. А я могу стать в глазах ее столь нравственным, наконец, столь почтительным, что она признает соответственным, чтобы я занял его положение. Надеюсь, что это будет достойно рода князей Зацепиных, хотя я займу это положение после какого-то Разумовского. Да, после… но я будут не тем, чем был он!»
Полный этих мыслей, он воротился из дворца уже не рано. Был час одиннадцатый ночи. Он обедал у государыни и был осчастливлен ее особой доверенностью.
– Я не знаю почему, но я не могу ничего скрывать от вас, князь! – сказала она и рассказала ему эпизод своей жизни с Шубиным.
Мягкость характера и душевная доброта ее всего осязательнее выяснилась перед ним в этом рассказе; вместе с тем выяснилась и ее глубокая к нему преданность. Возвратясь домой, он думал обо всем этом, разбирал каждое слово, интонацию ее голоса. В это время вошел его камердинер-француз и доложил, что его просит позволения видеть одна дама.
– Дама! Какая дама?
Нужно сказать, что это было в Москве, куда приезжала государыня нередко. Она любила Москву. Дом, оставленный князю Андрею Васильевичу дядей, стоял у Никитских ворот и был окружен садами.
– Какая дама?
– Не могу знать, ваше сиятельство; она прошла непонятным образом через сад, вызвала меня через официанта и приказала доложить, что она явилась под большим секретом.
– Какая же она?
– Невысокого роста, вся в черном, лицо покрыто густым вуалем, так что нельзя рассмотреть; но по голосу, по разговору можно заключить, что благородная дама, принадлежащая к обществу. Когда она узнала, что я француз, стала говорить со мной по-французски.
– Хорошо! Проводи в лиловую гостиную, я сейчас выйду! Да никого не принимать!
«Кто бы такая? Невысокого роста?» – думал он.
Он встал и пошел.
Едва он вошел в лиловую гостиную, как ожидавшая его дама сбросила вуаль и бросилась к нему на грудь.
– Андрей! Андрей! Бог привел мне еще увидеть тебя!
Андрей Васильевич взглянул и остановился ошеломленный.
– Гедвига! – невольно вскрикнул он.
– Да, твоя Гедвига, молившаяся столько лет об этой минуте свидания. И вот Богу угодно было услышать мою молитву. Я тебя вижу, тебя вижу!
– Родная! Дорогая моя! Милая! – невольно вскрикнул Андрей Васильевич, поднимая обе руки ее к своим губам и покрывая их поцелуями…
В людском флигеле зацепинского дома тоже раздался возглас удивления. Елпидифор сидел в своей кучерской и поправлял шлею или хомут, пристегивая где-то ремешок и прилаживая петлю. Ему зачем-то пришлось обернуться, и перед ним вдруг нежданно, негаданно очутилась Фекла.
– С нами крестная сила! – вскрикнул Елпидифор, перекрестясь. – Матушка Фекла Яковлевна, ты ли? Как? Откуда?
– Из Ярославля, прямо к вам во двор! Княжну сюда привезла! Очинно уж жаль стало! Она добрая такая, за ними как раба ходила, а они ее грызмя грызут. Ну, целуй! Аль старуху-то и поцеловать не хочешь?
– Нет, что вы, Фекла Яковлевна! Мы всегда с нашим то ись удовольствием. А точно, что постарели маненько, – отвечал Елпидифор, целуясь с Феклой. – В Ярославль-то вы зачем попали?
– В Ярославль? Как тебе сказать. Да как здесь-то мне из-за тебя, шельмеца, пришлось такую студу в обчестве выдержать, что никуда и носу показать нельзя стало; а из обчества меня исключили, а благодаря только старому князю, дай Бог ему царствие небесное! довелось живой уйти, так мне здесь-то уж не житье было. Все пальцами показывать начали. Куда ж мне деваться? Думала я, думала да и решила: что мне тут маяться? Вы все в Париж уехали, своих никого нет. Не с кем душу отвести. Дай, думаю, поеду в Зацепино. Авось там по-прежнему молельню устроим. Вот и пошла. Иду это я уж пошехонским лесом, одна, а со мной дотоле две товарки были, из беглых. Одна была князя – вот что бывал у старого-то князя, большой генерал, заика такой, да – Трубецкого; сбежала потому, что управляющий его из немцев требовал, чтобы она с ним в любовь вошла, а она: «Ни, – говорит, – как я с тобой любиться буду, когда ты немец, из поганых значит; эдак, дескать, со всякой собакой любиться нужно будет!» Ну немец, разумеется, озлился и перво-наперво показал ей собаку: приказал ее на полосе, как тут они овес жали, отстегать; ее и отстегали, да так отстегали, что девка целую неделю себя не помнила. А потом немец опять повстречался и говорит: «Коли и теперь не придешь, я вдвое опять отстегать велю». Ну она ничего не сказала, а все не пошла. A как наутро-то немец велел ее отстегать на гумне, – хлеб молотили в то время, – так она, будто по своей надобности, вышла да за овин спряталась и притаилась. Как ни искали, не нашли; а она просидела до вечера, а там и поминай как звали. А другая-то старуха, Нащекинской вотчины; на богомолье просилась, не пустили; она без дозволенья ушла, да с той поры все и бродит. Так дотоле мы все шли втроем. Только перед лесом-то они меня оставили. Старуха пошла на Тихвин, Тихвинской Божией Матери помолиться, а молодая повернула в Тверь. Там у ней любовник, грабежом занимается, так к нему. Вот и пришлось одной идти. Страшновато было лесом-то, все нет-нет да и кажется, что вот медведь сейчас из-за кустов выскочит. Ну а делать нечего, иду. Только вот слышу, вдруг зашуршало что-то и заломилось в лесу. Я так и обмерла. Так и есть, думаю, медведь; ан святой человек вышел, – святой, Божий человек.
– Как святой, Божий человек?
– И не говори, святой и есть! Фому Емельяныча я еще в Костроме знала. Бывало, зимой и летом босой, в изорванной рубашке, веревкой подпоясан, идет и пророческие стихиры поет; кому споет «свят» – тот богатство жди, а кому «не рыдай меня мати» – гроб заказывай.
– Что ж он, болезный или юродивый какой, что ли?
– Да не знаю, как тебе сказать. Он, говорят, был зажиточным, исправным крестьянином в Больших Солях, женился, двух детей имел. Только вышел как-то неурожай. Кормить ни жену, ни детей нечем; скотина тоже с голоду мрет. А тут, как его, капитан-исправник, – дескать, недоимка, вынь да положь! В то время ведь Биронов был, так с недоимками-то дело плохое было.
«Откуда же я возьму, – говорит Фома Емельяныч, – вот хлеба-то зерно на зерно не уродилось, а ведь мне нужно семью кормить».
«Это твое дело! – говорит. – А недоимки – государственные повинности – подай».
«Да когда нет?»
«Врешь! Верно, спрятал и платить не хочешь, но ведь у нас пытка есть! Мы продадим твое имущество, а там чего не хватит, доставай отколе знаешь, а нам подай».
И продали все до нитки, что у крестьянина было. Не хватило и половины на уплату.
«Ну давай остальные», – говорит исправник.
«Да откуда же я возьму? Помилосердуйте! Не то вот возьмите и вырежьте кусок мяса, может, кто-нибудь что-нибудь и даст. Больше у меня ничего нет».
«Врешь! Верно, деньги где-нибудь запрятаны! Знаем все ваши плутовства. Подавай, или пытка».
«Да что тут, дело пустое! Вот, признаюсь, понравилась мне очень…» Ей-богу, рассказать не в силах, – продолжала Фекла, – но вот те крест, что так было: помощник-то исправника, тутошний помещик, так это он и вмешался, и заявил, что, дескать, пусть мне на недельку жену пришлет, так недоимки я заплачу.
Фома засвирепел и наговорил, чего и не следовало бы.
Вот на другой день и определили его под пристрастие подвести.
Но исправнику все же на сердце жалость пришла, он и говорит: